АЛЕКСЕЙ    ПРОКОПЬЕВ




МЕТАФИЗИКА ОДЕЖДЫ

Из журнала поэзии «Воздух»
и не только



*
Оттепель.
Трещат трещотки.
Ветер.
Всё слышней подземка.
Тётки — тёртые, как щётки.
Озадаченная немка.

Щётки в щель сгоняют воду,
щёлкают нравоученьем.

Псы идут по переходу,
увлечённые влеченьем.

То ль от нежности,
от водки —
тают (и повсюду лужи),
то ль, страшнее полукружий
воду черпающей лодки,
в девичьих глазищах — кроткий
ужас плещет.

Хлещут плётки.
Вкруг лодыжек жмут всё туже
сыромятные колготки.




*
завернувшись в белый флаг,
обернувшись белым флагом,
небо машет, кое-как
приближаясь мелким шагом,

машет вширь — самим собой —
собираясь нежно в складки
(шуры-муры,
ближний бой),
отступая в беспорядке,

шепчет самому себе
языком обмякших шкурок
беличьих,
и на губе —
соль и пот опасных жмурок




*
Под сухим огнём перекрёстных взглядов
по фойе цветочного магазина
долго человек-невидимка ходит —
                             с трубкой потухшей.

Зрелище печальное, что тут скажешь…
потому невеселы продавщицы,
словно бы одежды своей стыдятся
                             порномодели.

Им бы униформу к чертям собачьим,
голыми пройтись перед этим фруктом,
от стыда сгорел чтоб — одна загвоздка:

                             вдруг не заметит.




*
Хочешь имя? и время? и мужа?
чтобы крылья сложились в кун-фу?
Чтобы, ужас в груди обнаружа,
напружинилась глаз твоих лужа, —
ведь без этого бабочка — тьфу!

Дорожит своим званьем москвичка.
И, безумно влюбляясь в неё,
тихо чиркает гневная спичка,
и летит под откос электричка,
и взлетает на воздух жильё.

И встаёт, в ободке из пожара,
не желая питаться людьми, —
человеческое чернояра,
милой речью, блаженством кошмара, —
и попробуй его отними.

Мотылёк, однокурсник, невротик —
и какой-то пиджак-психопат
облетают — что твой самолётик
отреченьем очерченный ротик.
Или что-то бубнят невпопад.

За отвагу по знойному лугу,
за летучее — тучи — бу-бу,
душат стрёкот и рокот подругу,
исполняя неробкую фугу,
вьюгу слыша у галок в зобу.




*
Полосуя дни и сроки,
розов и нетрезв — на зов
мрака-шороха-сороки —
мчит на вороном Cherokee
дед Мороз без тормозов.

Ходит месяц стеклорезом
по морям застывших слёз,
и с сыночком-ирокезом
год бежит наперерез
главарям-головорезам:

блюз на бис — месьё Булёз!

А секунды-людоедки
с колуном у самых губ,
завалившись спать к соседке,
язвы каверзные, едки,
метки — метят в складки шуб…

Спят, голубки, в синей сетке
обнимая ледоруб…

Шубки, юбки, плётки, ветки —
вылупляясь из скорлуп.

Ни минутки — без «хруп-хруп».

Речка подо льдом и лес —
всё у них блестит ликбезом.

Вот бы вдарить до-диезом
им поддых, месье Булез!




*
Лифт — полоса отчуждения,
лествица в вышний лес,
тест на способность вождения
транспортных средств;
взвой, вертикальный Cherokee — и
взмой в облака:
гурии ждут черноокие —
как земляка.

Вышним всё кажется — камешки…
а светофор —
музыкой фьордов
пока ещё,
краешком гор…

Если рубин — то сутулится
умный глазастый шофёр,
а изумруд — так по улице,
с музыкой сфер;
Григ на воде — снежным опусом.
Пропуском.
В пробке сиди,
в лифте застрянь. Бог с ним, с отпуском —
всё впереди.




*
зиппер на свитере
змейкой на Клеопатре
молнией над египтянами
смысл раздвигает хитрый
занавесом в театре
взглядами правит пьяными

ты современница
ты мастерица
— как про себя матерится
метропопутчик! —
в венах дремучих
море бурлится и пенится

зиппер на свитере
волна за кормой лучом
волосы в ласках ветра
словно не в старом Питере
не в доброй Москве et cetera
а под его мечом

молнии взглядов
вкривь искромсали вагон
фобия! — Лесбия, — мания!
ты вечер адов
струйки любви вдогон
змейки внимания

он метрожитель
обворожитель
выжимка метеосводки
зимней грозы кусок
стойкий березовый сок
с привкусом тминной водки

всюду в рекламе он
вечно с подружкой Клеопой
он вездесущий
в шуме и хламе времен
штопаной шляпой
в буднях и в гуще

зиппер на свитере
зыркалы на лице
зеркальце на замочке
сильный на облаце
слезы ей вытер и
снял с мёртвой точки




ДОМ МУЗЫКИ…

Во мрак взлетают галки
(фрак стойкой стайки машет рукавом,
как дирижёр, послушный воле палки),
и, выманив огонь из зажигалки,
на счёт «четыре» поджигают дом —

он вспыхивает,
жалкий
Дом Фиалки.

Мелодия неоновым огнём
за шиворот вползает одиноким
прохожим…

Как теперь мы обогнём
угрюмый тусклый огнь желанья,
тела
её
пожар
слепой?

А так — положим
её на крышу чёрного Cherokee
мечтой маньяка.

Дело.
Только мы
её теперь и видим. Только му-
зыка (да зыка не послушавший зэка)
её теперь и слышит.

Соль зимы,
блестим в далёком мыслимом дыму…

Мычащая Земля, как ты близка!




*
Наступая на полы пальто,
лаской рыская в дебрях халата,
спотыкаясь и пятясь… в ничто
(в нечто) падая виновато,
всё ты думаешь: коротковата…
шубка ватой висит мешковато,
будто выкроена из карто-
на одежда и жизнь автомата.

Просыпаться — учить языки,
отупеть — съездить в гости к подруге,
рассупониться —
и без подпруги
вдруг цветные нашарить мелки
в полушариях сердца и вьюги,
шоры сняв,
распрямив уголки
губ и мыслей,
как — вытянув дуги,
губы трубочкой — в голос,
в гудки пароходные,
в мощные плуги,
в супинатор походки упругий, —

и тогда всё, что жжёт из угла,
обретает язык.
Сапожок
говорит тебе: здравствуй, божок,
я охотничий малый рожок
и твоя ненаглядная мгла, —

и тогда всё кружится опять,
и заклёпок глазастая медь
начинает учить Киреметь,
как смотреть, и идти, и стоять, —

и тогда тебе шапка мала.
Ветер пей, и целуй, и кусай их,
золотые твои помела,
и грызи, закусив удила,
и ликуй, словно суфий в Исайях!






АЛЕКСЕЙ ПРОКОПЬЕВ
на Середине мира


Из «СНЕЖНОЙ ТРОИ»







алфавитный список
многоточие
станция: новости
у врат зари
на середине мира: главная
новое столетие
город золотой
Hosted by uCoz