АЛЕКСЕЙ РАФИЕВ
НА КРАЮ ЗЕМЛИ
Замечание куратора к настоящей публикации.
Некогда мне довелось прочитать об одном священнике, весьма долгое время окормлявшем заключённых. В канун Великого Поста на литургии он так начал слово к своей пастве: «Великий Пост — это время, когда каждый из нас должен учинить в своей душе капитальный шмон». Поэт чувствует себя немного священником. Он владеет таинственным языком, сакральным языком. Слабо или виртуозно, с небольшим или с великим чувством, не важно. Важно, что его этому языку учили, Негде и Некто. И порой, в момент особенного напряжения чувства, поэт вдруг и очень ясно, кровью, осознаёт разницу между сакральным и уличным языком. И стремительно бросается на язык уличный, чтобы хоть как-то передать переполняющее вдохновение другим. Так что матерные слова я не убрала. В данных стихах они уместны, как нечто чрезвычайное. Ведь и подборка называется «На краю земли». Но несомненно, что поэзия в этих строчках есть, и это не эпатаж.
Некогда мне довелось прочитать об одном священнике, весьма долгое время окормлявшем заключённых. В канун Великого Поста на литургии он так начал слово к своей пастве: «Великий Пост — это время, когда каждый из нас должен учинить в своей душе капитальный шмон». Поэт чувствует себя немного священником. Он владеет таинственным языком, сакральным языком. Слабо или виртуозно, с небольшим или с великим чувством, не важно. Важно, что его этому языку учили, Негде и Некто. И порой, в момент особенного напряжения чувства, поэт вдруг и очень ясно, кровью, осознаёт разницу между сакральным и уличным языком. И стремительно бросается на язык уличный, чтобы хоть как-то передать переполняющее вдохновение другим. Так что матерные слова я не убрала. В данных стихах они уместны, как нечто чрезвычайное. Ведь и подборка называется «На краю земли». Но несомненно, что поэзия в этих строчках есть, и это не эпатаж.
*
Я уже догораю, я выгорел, Боже мой.
Если б кошки умели, просто умели дружить…
Забери меня, милый Бог, домой,
чтобы я хоть немного сумел пожить.
Омертвевшие души, каменные сердца —
в разложении плоти, в оргазмах за гранью фальши.
Человечество, бросившее Отца!
Я ведь вас люблю, несмотря на ваши
совершенно бессмысленные, абсолютно пустые слова —
неприкаянные, необязательные… Мне даже
временами хотелось, чтоб моя отрубленная голова
легла в мясном отделе общечеловеческой распродажи —
чтоб её покупали и ели мои мозги,
чтобы запекали мои глаза в раскалённой духовке.
Эти люди, которые, вроде бы, так близки —
прячущиеся в гробы, как в подарочные упаковки —
когда-нибудь всё вспомнят и всё поймут,
и возможно, наверняка очнутся, прозреют, заговорят,
вырвавшись из циферблата денег и минут,
держащего треснувший мир, как вселенский домкрат.
Братская могила земного родства, несбыточных мечт —
такие все аккуратные за исключением алкашей, шлюх и изгоев.
Впору снова выпросить у Бога меч,
чтобы перекосить — без разбора — и жидов, и гоев.
Интересно, что-нибудь останется? Но основной вопрос,
как и прежде — я тварь дрожащая или право имею?
Мир соприкасается с душой, производя мороз,
и за это стоит сказать спасибо не только древнему змею,
но и себе, и тому, что было до тебя, до меня,
до человечества в теперешнем нашем убогом значенье.
Что толку от силы огня, если люди бегут от огня?
Зачем входить в реку, если не чувствуешь её теченье?
Проще позагорать на пляже, стать секс-символом хотя бы на пару недель —
отпускной сезон завершится быстро, неотвратимо.
Он уже где-то рядом — мой последний предел
смерти, прошедшей мимо меня. Иногда мне бывало жаль, что мимо.
Зачастую хотелось так, чтобы больше сюда ни-ни —
ни ногой, ни взглядом, ни единым выдохом-вдохом.
Электричество тоже светит, но не согревают его огни,
и под звёздным небом человеку естественней разговаривать с Богом.
Здесь не может быть двусмысленности, недоговоренности — истина не грешит,
ей безразличны вихляния человеческой спеси.
Пролетая над пропастью то ли ржавчины, то ли ржи,
вдруг удивляешься тому, что давно ничего не бесит —
ни крикливость говорунов, ни закатившаяся под плинтус власть,
ничто из того, что ещё вчера доводило жилы до дрожи.
Надеюсь и верю, что ниже уже не упасть,
а любой человек бесценен — даже тот, кто хочет продать себя подороже.
*
закостенела догма
и холодно без огня.
я вышел по всем итогам
тем, что вошло в меня.
странная веха странной
и предельной судьбы —
видясь по разным странам,
помнить свои гробы.
чьи здесь лежат останки —
вот под этим крестом?
я помню, как бились танки
под Ржевом, под ржавым мостом.
звезды на плечи — и в дамки.
вера, обратная связь —
не замечать останки,
постоянно молясь.
*
Как бы ни было — будет, как есть.
Обнуление не за горами.
Мир горит, но сгорит не весь,
полыхнув по оконной раме.
Человечество? Не смеши
самого себя для начала.
Педофилы и алкаши.
Жизнь бы многое означала,
если б было, кому прожить.
Получается глупость что ли?
Слышно, как изнутри дрожит
прах и пепел земной моей доли.
Но на всё, что вокруг, внутри
и совсем за пределом круга
Троеручица сразу три
положила Свои недуга —
мне во здравие — только и.
Человек обернулся, замер,
удивился, что всё в крови,
и понял, что сдал экзамен.
*
Я вместе с другими сжигал мосты
в освенцимах ленинского зиккурата.
Все мои выводы слишком просты,
чтобы бояться чертей и ада.
Как бы то ни было — я пока жив.
Живее многих безвременно павших.
Боже мой, счастье мне покажи —
неведомое в лабиринтах наших.
Так и тащимся на пожар,
дыша в прокуренные камзолы.
Милая, я Вам сойду за пажа?
Я, между прочим, ещё веселый,
я пока не утратил себя,
не разучился смеяться, плакать,
мир человеческий гробя, любя.
Тысячелетий промчалось за год
больше, чем вышло определить.
Вспомнил себя в сознании гнома.
Вспомнился поздний палеолит,
тоже лёгший в фундамент дома.
*
Я стоял на краю земли
Атлантического океана
титанической саги семьи
тектонического капкана.
Надо мной, как печать, небосвод
расчехляет беспечную вечность,
и глядит бледной маской из-под
человечности человечность.
Догорает свечей Хатынь.
За резней Куликовской битвы
череда болот и пустынь.
Ничего вообще не забыто!
Каждый взгляд, каждой молнии всплеск
и такое, о чём не надо
даже вскользь обручальных колец
на пороге ушедшего ада.
*
Проходя по касательной, не торопись —
оступился, и вот она — сука-жизнь —
не понять — то ли палец о прялку
уколол и уснул навеки,
то ли мальчик сосёт баранку,
просыпаясь во мне — в человеке.
Лишь на подступах к очертанью
чётко видишь себя в предмете.
Я, наверно, мало читаю,
как и все современные дети.
Остановишься перед входом?
Посмотри, до чего похожи
на тебя они — с каждым годом,
с каждым бликом на нежной коже.
Я люблю детей и старушек —
постоянные величины —
даже если баланс нарушен
и женщины, как мужчины.
*
Как не прячься и как не храни девственность —
изнасилуют, если попустит Бог.
Можно даже утратить свою естественность
и забыть о кончине времён и эпох.
Завтра точно сбудется и составится
в неделимое, как все облака,
и придётся также точно состариться,
и опять придти сюда издалека,
исправляя и выпрямляя убогое,
свирепея и отдавая на смерть.
Я сжигал их живьём, потому что мне похую,
потому что я верю в Любовь и Свет.
*
И куда после этого миролюбия? За каким?
Линия жизни собралась, как река, в устье.
Родина — не только флаг, герб и гимн.
Родиной я считаю и Украину с Белоруссией.
Грузия? С ней немного сложней,
но тоже, конечно, страна советов.
Лишь бы без ночи длинных ножей.
Впрочем, безразлично и это.
Идёт история цивилизации, и нам
выёбываться как-то не то, чтоб не пристало.
Я — ребёнок деления по именам, пополам —
поздний, возможно, но не запоздалый.
Смерть моя? Я бы там пожил,
если бы там было место для жизни.
Хор хватается за ножи,
забываясь в кукольном, блядь, фашизме
и череде созвездий тряпочных, блядь, ферзей —
времечко то, блядь, ещё, если разобраться.
Я, блядь, смотрю, блядь, на всё, блядь, это, как, блядь, блядь, ротозей.
Грузия? Место отдыха для карпатца!
Это сложно вместить, тяжело прожить
и понять для многих невыносимо.
Я иду — земля подо мной дрожит.
Смерть моя, лучше б ты меня не бесила!
Я понимаю, что ты не понимаешь и не пытаешься понять.
Каинова печать — не просто клеймо на душу.
Никакое время невозможно обогнать,
чтобы выйти полностью из воды на сушу.
Память о том, как это когда-то было — есть.
Да и остальное сходится всеми линиями в одну точку.
Кто не работает — тот снова ест!
Господи, забери, спаси, сохрани моих мать, отца, жену, сына, дочку и ещё одну дочку.
*
А как же мужчины? Я не про тех, у кого член.
Хотя и эти тоже иногда могут быть, как мужчины.
Портреты прапрадедов смотрят со стен —
родовые, наследственные причины.
Синему небу молиться? Империя? Нет — уволь!
Безголовые всадники скачут вдоль госграниц
и со всех сторон подступает такая боль,
что окончательно спутались верх и низ.
Вот оно — данное слово — единство, мир.
Дети безропотны и прощают, любя.
Дети, которым приходится стать людьми,
напрочь забыв человека внутри себя.
Белый бархат и красные лямки белья.
Не увлекайся, прикусывая соски.
Я ухожу окончательно за поля.
Я отрекаюсь от гробовой доски!
Вечен — и точка! Ведь человек? Человек!
Мир этот мой исковерканный тоже мной
и осквернённый мной же мой век
жизни моей обретаемой неземной.
*
На флейте городского шаманизма —
среди огнепоклонников и тех,
кто выползал из низа, из-под низа,
давным-давно попутав низ и верх,
там, где журналы зажигают звёзды,
телеканалы учат говорить
и мельтешат по кругу пёзды, пёзды,
и, как огонь, во мне любовь горит,
и в каждом слове — память, омут, вихри
и шапки неприступных ледников.
Мы — люди, заигравшиеся в игры,
в бесчувственных блядей и мудаков.
*
Я тоже не понимаю, даже не пытаюсь понять.
Относительность происходящего такая, что жуть под кожей.
Очень хочется что-нибудь поменять
и стать, как обыкновенный, простой, самый простой прохожий —
никуда не стремиться, ничего не хотеть узнать,
не пытаться бомбить и строить.
Это бессмысленно объяснять.
Да и вообще — не стоит.
АЛЕКСЕЙ РАФИЕВ
на СЕРЕДИНЕ МИРА
на СЕРЕДИНЕ МИРА
На самом дне
мусоропровода
бегущие волны
на середине мира
город золотой
новое столетие
СПб
Москва
корни и ветви
