ЧЁРНОЕ И БЕЛОЕ
(повесть в стихах)
(повесть в стихах)
ВСТУПЛЕНИЕ
Эпическая форма тяжела
как лук; в неё порою
неведомого вложена стрела.
И вот, несут читателя герою.
— Скажите, доктор, как мы узнаём
свои болезни и свои лекарства?
Их внешний вид, и силу, и объём,
и милости, и тайны, и мытарства?
Я выберу поближе время. Лица
в настольной рамке оттеняет медь.
— Я, доктор, не могу никак смириться:
когда же перестану я болеть?
МОСКВА, 1945
В те дни в Москве, в вороньих уголках
недавняя война скрывалась —
пожитки оставались
на съёмных комнатушках в вещмешках.
*
Протяжный вздох. Отличный инструмент —
аккордеон. Хоть слышен шелест смерти.
И вот — рыданий аккомпанемент.
Ах, время, время. Танго на мольберте.
Мой дед вернулся. Синяя калитка.
Вот взор стальной, как инеем повитый.
Запрятана под воротник молитва.
И шрам, что после Кенигсбергской битвы.
В те дни на первых станциях подземных,
от мрамора таинственного бледных,
влюблённые свиданья назначали.
И, кажется, нет повода к печали.
Призывно пели, восклонившись, страны.
Но я, признаться, не люблю тюльпаны.
*
Ложь приоделась. Тонкий крепдешин
для новой жизни подходил ей больше,
чем френч военный.
Заодно с войной,
завив на бигуди чужие тайны,
соседки думали, как дальше быть им.
Но
в Москве, в её вороньих уголках
читался стих псалма.
*
Ходили в церковь осторожно, тайно —
покорны неземному пожеланью.
Нет, не боялись слежки. Но текли
заветным ручейком в святое утро.
Над всей столицей — нимб из перламутра,
и купола в сиреневой пыли.
Из тех, кто приходил под эти своды,
людей известных много и простых.
Я Пришвина припомню. Были годы.
Дни — деревца, и с них листочком — стих.
*
Иная жизнь, иной уклад. Спокойный
поверх очков, почти весёлый взгляд.
Но телефон молчал. Война и войны.
Шло время, время — не возьмёшь назад.
— Вы приходите в гости. Будем рады.
— Да-да, конечно, я вам позвоню.
— Нет, приходите так. Звонка не надо.
И не зовите в этот дом родню.
Так мой герой, почти до самой смерти
все слышал духом беспокойный фон.
— Вы можете проверить, но поверьте:
прослушивался этот телефон.
*
Послевоенных праздников отрада,
где роскошь встреч, объятий и цветов,
казалась дивной Божией наградой
за подвиг покаянья и постов.
Не много храмов, где проходят службы,
гораздо меньше — где священник свят.
Но в Господе всё крепче струны дружбы,
и с ней режима незаметен ад.
Но вот и август, и престольный праздник.
Алтарники в костюмах и манжетах.
Наряд на фоне зноя несуразный —
под пиджаком рубашки белой нету.
Но клирос пел получше, чем в Большом,
хотя без артистического цвета.
И за меня — доверчивость поэта.
Все собрались. Сейчас начнём.
Так жизнь духовная цвела,
и тем Москва жила.
Часть первая:
ГЕРОЙ, ДОКТОР И СВЯЩЕННИК
ГЕРОЙ, ДОКТОР И СВЯЩЕННИК
ГЛАВА ПЕРВАЯ: ЭКСПОЗИЦИЯ.
ПРЕДЫСТОРИЯ
При Тихоне, Святейшем Патриархе,
скончался старец Алексей Мечёв.
Ко гробу шли, как к чудотворной раке
насельники московских пятачков.
Так, со святого началась чреда,
ведущаяся многие года.
И чудно! В этот день из-под ареста
Святейший Тихон был освобождён.
Народ не знал. Народу стало тесно.
Стык обстоятельств был как вещий сон.
В извощицком возке приехал Тихон
на проводы последние — сейчас
из-под ареста. Чести столь великой
ни до, ни после — не было. Для нас.
Приехал в патриаршем облачении,
как отпустили, в бархате зелёном.
Конец июня. Чудное цветенье.
Печальность лип и утешенье клёнов.
На кладбище был действующий храм
Сошествия Святаго Духа. Службы
велись там обновленцем. Патриарх
на паперти молиться стал, снаружи,
в храм не вошёл. И в древности, и ныне
душой смиренны Божии святыни.
ОТЕЦ АЛЕКСИЙ МЕЧЁВ
*
Иная аз, и мир иной
меня отшлифовал, однако
тогдашней вынесло волной
подробности — до знака.
По смерти Аннушки, жены,
Господь утешил Алексия:
из Петербургской стороны
Мечёва гости посетили,
да не простые.
Божий глас
устами пастыря Кронштадского
отца смятенного упас:
— Не убивай ся. Будешь старцем.
*
И до него в московском хламе
порой светильники являлись,
да только все они — иные,
иначе назывались.
Но этот батюшка — особый,
какой-то острою полоской,
что носит даже и за гробом
прозванье: Батюшка Московский.
Московские и раньше были:
отец Валентин Амфитеатров,
Утешитель в скорбях великий.
Но этот — Батюшка. Понятно.
*
Есть недоверие и скупость
в сердцах, отведавших побоев.
Душевная, скажу, сутулость
от лжи, и снова лжи, и боли.
Какой-то смуток, пёсик дохлый,
какая-то чужая складка,
что колется, как стебель ссохлый,
не знает, горько что, что — сладко.
И путается, и не знает,
что погибает.
*
Такие чувствуют за милю
и опытность, и склад сердечный,
и веры мощь, и веры силу,
и ищут боли человечьей.
Увы! Трепещущее сердце
в наш век намного больше стоит,
чем богословия живые
и жизни дедовской устои.
Век просит боли. Но да примет
Господь — сочти печаль за милость —
как покаяние. Вниманье!
Речь не совсем о состраданьи.
Здесь нужно жизнью жить небесной,
чтоб чувствовать, как в теле тесно.
А тем, что горько и постыло,
Москва всегда сполна кормила.
*
Те, кто водился, скажем, в детях,
отцом водимы Алексием,
остались не одни на свете;
преемника черты живые.
ОТЕЦ АЛЕКСАНДР ВОСКРЕСЕНСКИЙ
*
По смерти пастыря сироты потянулись
на Якиманку. Помню этот храм
(хоть мы с повествованьем разминулись).
Но — Божья воля. Жизни и стихам.
На возвышении, в зелени деревьев,
с оградой тонкой, красно-белый, он
был мне как Божий жребий,
от бед — заслон.
*
У Иоанна Воина мной много пережито;
что пережито — в стенах священных скрыто.
Порою стен церковных уши
милее, чем живые души.
*
Особенность московская и в том,
что этот Божий дом,
по виду царственный и пышный,
построен с меткостью столичной,
в честь Иоанна Воина.
Дома и население домов
Святой незримо охраняет от воров.
*
Годах в тридцатых и сороковых под кровом этим
служил священник. И Мечёвы дети,
кто жив остался, перешли к нему.
О нем упомяну:
отец Александр Воскресенский.
*
Седой, красивый, внешности библейской.
Кто помнил, говорил,
когда он в дом ходил,
то свет вносил —
и благодать струилась.
Так щедро изливалась Божья милость.
*
Беседой ласков был, а видом строг;
благословлял, переступив порог,
и что-то на душе в момент менялось.
И в нем была любовь — да-да, не жалость.
ГЛАВА ВТОРАЯ:
ПОЯВЛЕНИЕ ГЛАВНОГО ГЕРОЯ
ПОЯВЛЕНИЕ ГЛАВНОГО ГЕРОЯ
*
В двадцатые, когда в стенах священных
нечасты стали Божьи службы, он
ходил на исповедь смиренно;
Был духовник его высоким саном облечён.
Теперь же, в деревянной раке строгой,
в Даниловском лежит отец Георгий.
*
Василий (звать по имени героя)
почти что с удивлением взглянул
вслед за прозрачной старческой рукою.
А духовник тихонечко шепнул
(душою чуткой славен преподобный):
— Поют как, Вася! Ангелоподобно.
*
И правда: шли владыки молодые,
несли сосуды для Даров Святых,
а поступью казались так легки!
Почти что всех — в тюрьму и в Соловки.
И нынче — мало в ком в приличный рост
основополагающий вопрос:
гибель или милость Креста.
Исполла эти, деспота!
*
Тогда учился на врача Василий;
что делать оставалось? Как-то раз
к отцу Георгию приехал. Пригласили
по части медицинской:
— Рак у вас,
уж метастазы. Надо ставить тубу.
— Нет, Вася. Трубку ставить — твёрдо нет, не буду.
*
Теперь о месте следующем. Здесь,
в Боткинской, пришлось мне побывать.
Но как могла узнать:
великая оказана мне честь.
Больницы помнят всех, кто в них служил;
как помнят всех, кто в их палатах жил.
*
Почувствовало сердце.
Тот, о ком
сейчас повествование начнем
еще в халате белом, лёгок, весел,
интеллигентен, интересен
и докторскую пишет. А вопрос
насущный — ухо, горло, нос.
*
Вот утренний обход. Зав улыбнулся,
открыв дверь ординаторской.
— Ну, как же!
Василий наш с дежурства к нам вернулся,
и все довольны. Сказку нам расскажет!
Кто знает, может прибавляло силы
вкушение бесед благочестивых.
*
За внешностью приятной словно дверь;
как нынче говорят, в Москву былую.
Но, может быть, в жестокое теперь.
По той Москве, признаться, не тоскую.
Сусальной реставрации плакат
колышется который год подряд.
*
Хотя порой, когда с кассет звучит
партесное, настроенное пенье
все нервы сердца словно бы щемит.
Но будем проще: лишь в воображении.
Партесное звучанье для Москвы —
как маленькая пенсия вдовы.
*
Реальность виделась иной. Как щит,
как меч, как чёрно-белый фильм
в пространстве линзы около экрана.
И в новых платьях — очень острый стиль,
и взгляды исподлобья утром рано.
Куда уж там комедии! Кто в силе,
тот, правда, берегись автомобиля.
*
Аресты и допросы. И потом —
внедренье незнакомой страшной жизни.
А напоследок — ; постный суп с котом,
или — согласно званью — тризны.
Герою повезло. Пришла болезнь,
взяла его и привела на пенсию.
*
Мне наяву случилось испытать,
что значит наше слово «нездоровье».
Порой так хочется сказать,
что есть сословье
больных людей.
Но каково врачу,
хоть «ухо-горло-носу»?
Я молчу.
ИНТЕРМЕДИЯ
С ТРЕМЯ РОМАНСАМИ
С ТРЕМЯ РОМАНСАМИ
*
Есть музыка дыханию сродни.
Без инструментов, палочки, вокала.
Она уводит нас в иные дни.
её всегда так много и так мало!
Скорее мало. Много лишь тому,
кто сердцем различает свет и тьму.
ПЕРВЫЙ РОМАНС О МОСКВЕ
О город роковой! Краса твоя
вымолена из рая.
Твои стены светлы и теплы
теплом доброй молвы.
Милосердием лечатся раны,
там где ранее были храмы.
*
Надеюсь, что во времени грядущем
нечаянным предстательством мне станет
(оговорилась, я сама не знала)
простая география моя.
ВТОРОЙ РОМАНС О МОСКВЕ
О Московских стен география!
Я — наследница этих стран.
Стенография, стенография
незаметных на крате ран.
О Московских краёв заметочки!
В Судный час над моей душой
перекрытия ваши — веточки,
как спасительный свод большой.
И, ещё не зная о милости,
я надеждой извещена,
и в душе шумит с прежней живостью
моя каменная страна.
*
А нынче — и весною, как зимой.
Я не слепая. Зренье — минус мой.
Достоинство святых — не видеть зла.
Я каюсь, что не видеть не смогла.
ГОРОДСКОЙ РОМАНС
По вороньим уголкам
борзо ходят стыд и срам,
раздаётся женский плач,
вестник ласковых удач,
и бурчание мужское:
оставь меня в покое!
Мучит адская печать:
вечно милого искать.
Вместо милого — судьба,
в мире — Божия раба.
Где святое тело было,
нынче братская могила.
А к могиле дорогой
не найти пути самой.
Видно, в батюшках московских
сердце силой свыше бьётся.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ: ВЫБОР
ОЛЬГА СЕРАФИМОВНА
*
Пусть дальше продолжается рассказ.
Пришёл герой — в костюме и в очочках,
в общенье ловок, в убежденьях твёрд;
он очень любит старенькие книги.
А их тогда не переиздавали.
Те книги на прилавках не лежали.
*
Василий болен. Странная болезнь!
Порой приходят боли, по объёму
подобные вместительному тому,
и заставляют со страданьем есть.
Кому сказать — на слово не поверят.
Бывают боли — как живые звери.
*
Он посещает храм на Якиманке.
Сам настоятель — старец Александр
выходит в праздник на полиелее,
и, как потом Василий записал,
божественным казался старца выход,
священством сокровенным совершён.
*
Уж мысль и самому принять священство
мелькала в сердце. Но казалась так
безмерно отвлеченной и далекой!
Но лучше видит Божеское Око.
Все совершилось просто и легко.
На тюрю мира — Божье молоко.
*
Господь вмешался Сам — из мрака лет
Василию на путь была готова
живая благодатная свеща;
до пенсии она служила няней.
*
На тонкой нитке крепится Распятье.
Нося почти всю жизнь мирское платье,
монашескую жизнь вела не мнимо;
несла святое имя: Серафима.
Подробности не все, конечно, знали
и Ольгой Серафимовною звали.
*
Об Ольге Серафимовне рассказ
отдельный должен быть; ей честь по чину.
В судьбе отца Василия она
особое местечко занимала.
Отец её — пресветлый человек,
при жизни преподобным Серафимом,
Саровским чудотворцем, знаем был.
А дочь его от детских лет имела
какие-то чудесные дары,
и к ним необычайное терпенье,
живучесть и выносливость.
Когда
иная власть в России утвердилась,
она сумела много лет нести
крест няни детской.
Божие смотрение
свело её с владыкою Арсением,
изящнейшим искусником духовным.
Она сама упомянула скромно,
что при владыке даже научилась
юродствовать немного и смирилась.
УТРЕННИЙ РОМАНС
Утро туманное, утро тревожное.
Слов бормотание неосторожное
может вниманье соседей привлечь.
Чем же прикрыть огненосную речь?
Близится утро и время молитвы.
Радио! Страшные речи про битвы
за нереальный порой урожай.
Ухо не слышит, а сердце читает!
Из передачи не слышит ни слова.
Дивно сверкает молитвы обнова!
Вот и постель: под овечьей дохой
толстый сучок деревянный сухой.
Радость — начало прекрасного дня.
Очи светлы — от святого огня!
Нет, не того, что от горя и битв.
Пламени утренних лёгких молитв.
ВСТРЕЧА
*
Конец сороковых. Женился доктор.
Василия избранница была
по имени и духом — Маргарита:
высокий рост и стройные черты.
Принять бы за учительницу пения;
ведь увлекалась музыкой она,
на клиросе в столичном храме пела.
Однако по распахнутым глазам,
в которых оставались две слезинки,
казавшиеся жемчугом речным,
как бы скользила грусти поволока.
Супружество казалось лёгким.
Но,
ввиду болезни, оба отказались
от нужного сожительства.
Господь
обоим им уже венцы готовил.
РОМАНС О ВЛЮБЛЁННОМ
Любовь, любовь! Какое слово подберу,
чтоб передать последнюю игру
иллюзий человеческих со смертью?
Но вот рассвет. На много тысяч лет,
единственный, единственный рассвет,
не прерванный твоей, мой ангел, смертью.
В моей душе на множество стихов
тьма тысяч маленьких грехов —
я уничтожу их своею смертью.
*
И самое знакомство их несло
печать судьбы таинственной и дальней.
Василий шёл с невестою своей
по Пушкинской, вёл на концерт скрипичный,
он пышные гвоздики подарил,
он о любви и смерти говорил.
*
Хорош как врач, и весел, и умён.
Однако, как увидим дальше, Богу
была ясней Василия судьба.
В то время он уж чувствовал, конечно,
уже он ведал духом, что теперь
не сохранить уклада прежней жизни,
и думал, как же выбрать Божий путь.
Принять священство промелькнула мысль.
Её прогнали странные сомненья:
скорее нет, чем да.
*
Однако
хорошая знакомая, Елена,
на сетованья тяжкие в ответ,
везёт в гостёчки, о которых слышал —
блаженной слава по Москве идёт.
*
Приехали. Хозяйки дома нету,
а лишь больная тяжело сестра.
Присели: подождём. Поговорили.
И вдруг открылась дверь.
Помилуй Бог!
— Что, Оля, ты вернулась?
— Да, вернулась.
Проехала уж много.
Но потом
почувствовала, что вернуться надо.
А всё ж не приглашала я к себе
священника монашеского вида.
Печь затопили. Разговор затих.
Пора прощаться. На пороге дома
блаженная благословенья просит.
— Что вы?
Я мирянин! Я не могу,
мне вас благословить — кощунство!
Снова:
— Благословите!
Что за чудеса!
И в третий раз уже:
— Благословите!
Дух примирился:
— Бог благословит!
*
После чудесного происшествия знакомство с Ольгой Серафимовной укрепилось и развилось. Вот уже все близкие сошлись во мнении: быть Василию Николаевичу священником.
И отец, в прошлом военный врач, - тоже. Мать, Мария Алексеевна, вспомнила, что в двадцатые годы даниловский блаженный Николай Терентьевич, в ответ на её молитвы
о сыне, приоткрыл ей судьбу Василия. Назвал даже имя будущей супруги сына и некоторые её недостатки. Предсказал и будущую болезнь Василия. Покопались в воспоминаниях
и нашли ещё несколько указаний на будущее служение.
РОМАНС О МАМЕ
Овалом нежным из прохладных сумерек
лицо и взгляд, и локоны, и музыка,
и акварель, и лучики ажурные,
едва затенены рукою узкою.
Красавица! Уложен локон венчиком.
В день Пасхи мама с фото смотрит юная.
Молитвенница! И душа — бубенчиком,
за ней одной, озябшая и трудная.
Часть вторая:
ОТЕЦ И ДЕТИ
ОТЕЦ И ДЕТИ
ГЛАВА ПЕРВАЯ: ОТЕЦ.
НАЧАЛО СЛУЖЕНИЯ
А время было тяжкое весьма.
Ни школ духовных нет, ни академий:
На батюшек не учатся в Москве.
Но всё ж среди Москвы интеллигентной
водились книги и понятья Божьи,
что нам ясны уж в растворённом виде,
и то — Дар Божий, что хотя б ясны.
Что сетовать? Картина выцветает
и просит обновления сюжет.
Ни капли сходства нет с оригиналом,
а подлинник таинственный затёрт.
Забыто слово. Но порой Господь
являет сердцу тайно скрытый образ,
в знак будущего века — там года
и страхи исчезают без следа.
…………………………………
Итак, священник, старец Александр
Василия и прочих кандидатов
стал спешно собирать в Христово войско.
А тут уж — как без практики и книг?
*
И то уж мнится Божией печатью:
читать любил святителя Игнатия.
А мне, в духовном ведении — шпане,
уж это имя — словно свет во тьме.
*
Василий Николаевич написал заявление и стал готовиться к экзаменам. Из того, как происходило рукоположение, запомнилось: Митрополит Николай (Ярушевич)
вложил в руку просфору-Агнца, залог священства. Много раз потом отец Василий возвращался мысленно именно к принятию залога. Чувствовал Божие откровение.
Служить у отца Василия получилось не сразу. Митрополит Николай всё медлил — испытывал новчика. Такова была, видимо, Божия воля. Вдобавок, отец Василий заболел,
да так сильно, что не чаял выжить. Как выразилась Ольга Серафимовна, над ним собралась целая туча тёмной силы, чтобы отстранить от служения. Однажды, когда
еле живой отец Василий приехал к ней в гости, она встретила его ругательствами. Не бранно, не грубо, но в сильных выражениях. Через некоторое время к служению
отца Василия разрешили. Как он потом записал, ругань Ольги Серафимовны обозначала задержку со стороны Митрополита.
*
День воскресный:
— Приди, вселися в ны, Царю Небесный!
НИКОЛАЙ НИКОЛАЕВИЧ
К Василию прибыл отец Александр,
остановился на лестнице тёмной.
Две двери в квартиры соседние. Кадр
из жизни ушедшей, но милой и скромной.
Священник склонился и замер на миг,
молился, и в дверь не спешил постучаться.
Послышался грохот придверных вериг —
счастливое время знакомству начаться.
Хозяин, Василия строгий отец,
военный, профессор, потомок священников
на лестницу вышел. И солнышка всплеск
открыл ему дней золотых современника.
Священник стоял, опираясь на трость,
воздушный, слегка от болезни сутулый.
И тень его будто светилась. Как гость,
улыбка пришла на опавшие скулы.
Что было в беспомощной той худобе?
Но образ был как светоносная рана.
Так близко Господь к человечьей судьбе.
Хозяин увидел почти Авраама.
И тень взволновала уснувшие стены;
вот, пальцев в ладони иссохшая гроздь.
И нет на земле совершеннее темы,
когда к человеку приходит Господь.
ПРОДОЛЖЕНИЕ
*
Аскетика!
Для большинства людей
суровое и дальнее понятье.
Хотя порою слух в кругу друзей
спешит на слово радостное: братья!
Она живёт, наука всех наук,
для сильных предлагая и для слабых
и вкус особый и особый звук,
и мир святой, и сладость винограда.
*
Её не тронет смертная печать,
её не завернут в листок газетный.
Знакомство с ней не так легко начать,
но не желать её — пробел заметный.
А потому отец Василий вновь
засел за раньше читанные книги.
Когда венец аскетики — любовь,
не много стоят грозные вериги.
*
В те годы книги были как хлеба,
прошедшие терзания и муки.
Их вкуса не испортила судьба —
таков секрет монашеской науки.
*
Молодой священник
порой среди начальных неудач
искал опоры: хоть болезни пленник,
я всё же врач.
*
Мир стал прозрачен, лёгок. Несмотря
на тучи стрел и горестных событий.
И люди стали лучше. Почему?
Попробуй объясни, кто нынче знает?
Он — врач и превосходный диагност
владений тонких ухо-горло-носа,
стал диагностом душ и дум людских.
По воле Божьей предлагал общенье,
водил духовно и людей лечил,
не только средством или же советом,
но и молитвой.
Расскажу о двух,
запомнившихся мне весьма, явленьях.
ГЛАВА ВТОРАЯ: ДЕТИ.
ЛИДА
Она едва вошла в великий мир.
Семнадцать лет; в училище училась,
работала в больнице медсестрой.
Семья казалась мирной и добротной.
Она спешила, выбирая время,
быть в храме для молитвы. День за днём,
и вот, пришла к Апостолу Филиппу.
Молилась Лида, задержалась. Вдруг
выходит из алтарных врат священник,
и девушка смиренно подошла,
сложив ладошки, под благословенье.
А он в ответ:
— Есть у тебя отец
духовный?
До тех пор не знала,
что есть такое в Божьем мире!
Но
слова запали.
Год идёт за годом,
а всё к нему, на исповедь.
Постом,
в день Преображения Господня,
в Преображенском храме вдруг встречает
священника, который ей сказал,
отцу Василию согласно словом вторя:
— Вот вам бы славно в чада бы к нему;
по роду дел вы ведь почти коллеги!
Он — доктор медицины, как и вы.
Ему прекрасной были б ассистенткой,
вы медсестра.
С тех пор и началось
хождение по Богу.
Всё не просто.
Покуда выйдут тайники души,
от горестей наплачешься досыта.
Металась Лида. Страшно стало ей.
От страхов и с натуги заболела.
Ещё сама не знала, что больна,
а батюшка, давая крест, — словечко:
— Сходить бы к психиатру.
Зачем?
Она-то знает про свою усталость,
и на работе за троих одна.
А батюшка опять:
— Тебе бы, Лида,
сходить к врачу.
Послушалась. Пошла.
Вот, нужные лекарства прописали;
хотя их пьет, работать сил уж нет.
— Хочу пойти в уборщицы!
— Да что ты?
Разучишься всему.
Обиды всплеск.
— Уйду с работы, к батюшке другому,
ведь этот все смеётся.
А сама
как чувствует: слова иного духа.
Смущенье Лиду сильно закружило.
Решилась ехать в Лавру, на совет.
В Предтеченском — особенное солнце,
игристое и ясное — хрусталь!
Казалось мне, что все мы там прозрачны,
как эти стёкла.
Но вернусь назад.
Приехала.
И, Божьим повеленьем,
на покаянье слышит:
— А духовный ваш
отец Василий, видимо, с Арбата?
Оцепенела:
— Точно он!
— Тогда
держитесь крепче — опытный он старец.
И очень сильно молится о вас.
Приехала из Лавры.
Первым делом —
на исповедь.
А дальше — невзначай
нашла работу, медсестрой, по силам,
и вскорости квартиру дали ей.
Был жив отец Василий — приходила
на исповедь и на совет к нему.
А после погребенья — на могилу.
АНДРЕЙ ПЕТРОВИЧ.
*
Тончайший орнамент судеб напоминает переплетение нервов в человеческом организме. Незримые связи, нити из прошлого в будущее. Так Господь извлекает на свет
человеческие души.
По годам учёбы в Университете отец Василий помнил профессора судебной медицины Петра Андреевича Минакова. И очень уважал его. Кроме интереснейших лекций, которые подчас напоминали детективное расследование, осталось в памяти то, что Петра Андреевича не было на кафедре в дни великих праздников и всю первую седмицу Великого поста.
И вот, Божьей волей, на исповедь к отцу Василию пришел сын профессора Минакова — Андрей Петрович. И его сестра Любовь, по смерти брата принявшая монашеский постриг.
Андрею Петровичу трудно было воспринимать как духовного руководителя священника, который намного моложе. Старался. Вот, литургия в храме во имя святого великомученика Иоанна Воина. Сутуловатая высокая фигура в хорошем пальто: Андрей Петрович. Отец Василий слушает исповедь.
По годам учёбы в Университете отец Василий помнил профессора судебной медицины Петра Андреевича Минакова. И очень уважал его. Кроме интереснейших лекций, которые подчас напоминали детективное расследование, осталось в памяти то, что Петра Андреевича не было на кафедре в дни великих праздников и всю первую седмицу Великого поста.
И вот, Божьей волей, на исповедь к отцу Василию пришел сын профессора Минакова — Андрей Петрович. И его сестра Любовь, по смерти брата принявшая монашеский постриг.
Андрею Петровичу трудно было воспринимать как духовного руководителя священника, который намного моложе. Старался. Вот, литургия в храме во имя святого великомученика Иоанна Воина. Сутуловатая высокая фигура в хорошем пальто: Андрей Петрович. Отец Василий слушает исповедь.
*
За годом год,
и вот,
один остался. Не везёт!
Доля горькая, холостяцкая!
Не закрыть её маскою.
Словно на лбу написано
или даже вырезано.
Жизнь — как игра без правил.
Пожил один, и — запил.
*
Поначалу не знали, что делать. Нашли домохозяйку, старушку Хрисеньку. Вместе ходили на лекции, вместе — в храм. Читали духовные книги.
Но скоро и Хрисеньки не стало. И тут — совсем беда! Отец Василий едва не плачет.
*
Однако, приоткрылась тайны дверь,
и по молитве подана надежда.
— Давай с тобою оба, в шесть часов,
коленопреклоненно, почитаем
(ты — дома у себя, я — у себя)
канон-молебен, в скорбных обстояниях
читаемый.
Хотя с трудом, прочли.
Былая привлекательность винища
куда-то улетучилась.
Потом
изволил Бог открыть святую волю —
профессору супружницу сыскать.
Супружницу нашли, сыграли свадьбу.
А там — и самому пора.
С утра
Андрей Петрович — у дверей, одетый.
Он собирался к Причащенью в храм.
Достойная кончина мирянину,
желать иной кончины не могу.
Профессор был опорою студентам.
Его любили в гости приглашать.
Студенческая жизнь кипела бурно.
Деньгами, словом многим помогал.
А лекции! За каждую — полжизни.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ И ПОСЛЕДНЯЯ:
ФИНАЛ
ФИНАЛ
Итак, пора прощаться. Век уснул
так тихо, что никто и не заметил.
Отец Василий весь двадцатый век
мне мог бы показать как на ладони.
Полвека был священником. Каким!
На каждое десятилетие отдельно
сложила б я симфонию, картину,
но нет таланта лёгкого, увы,
ни опыта, ни времени — лишь смелость.
Возьму, что знаю по чужим словам,
таинственным порой чужим рассказам.
Сороковые. Роскошь и беда.
Война и голод, но какая вера!
Из этих лет довольно мы найдём
примеров явных Божьего смотренья.
Мой дед, прошедший с честью всю войну,
был оружейником, талант имел великий!
Одним ножом чинил винтовку дед,
винтовка, как иголочка в магнитик,
сама во фрицев целилась потом.
Жена его, как собирала вещи,
у гимнастёрки распорола ворот
и спрятала поод ним святой псалом,
написанный на папиросной ленте,
с ошибками — не важно!
Вот обстрел.
И пуля точно в голову попала,
не жить бы деду.
И от тех времён
остался шрамчик розовый за ухом.
Пятидесятых виден тяжкий след.
Какие привлекательные вещи!
Стяжательства тяжёлое лицо.
Во всех сердцах как будто жгучий холод,
блестящий, жуткий, страшный мир вокруг,
сплетённый с невозможной красотою,
больничный запах ей стремился вслед.
А посмотреть — всё то же, что сейчас:
сперва прими ужасные мученья,
а после денег не заплатим.
Век
сполна открылся в этот промежуток.
Но вера шла широкою рекой,
легко-легко, почти что незаметно,
иным законам верная, текла.
Как посреди языческого мира
горели свечи Божьи в те года.
Набрали силу белые платочки
и жёны-мироносицы. Для них
с рожденья в вере не было сомнений.
Перевернём страницу.
Что теперь?
Шестидесятых волны — зыбко, странно.
Отчаянные поиски свободы
почти всегда к падению приводят.
Живой души ужасно иссыханье!
Названье повести моей пришло
из тусклых лет, звучащих как гитара.
*
Потерянная не слышна струна
в густом наплыве мартовского гула.
Здесь нету ни души без караула,
почетность караула — признак дна.
*
Незадолго до кончины Ольга Серафимовна сказала: Даниловский откроют. Кончина её пришлась как раз на 1960 год.
*
Десятилетье — словно коридоры
И фильмы, фильмы. И герои в них.
Одни и те же, всё одно и тоже.
Одни актеры, роли, имена,
Всё тусклые цвета, с оттенком стали.
Искала счастья бедная душа,
искала ярких красок и нарядов,
каких-то новых средств и для всего:
косметики, лечения, досуга.
Но не могла избавиться от скуки.
Однако, жили странные старухи
и признавали только белый цвет.
Затем, что лучшего нет.
И вот, я подошла к семидесятым.
Я родилась. И помню хорошо
те маленькие платья и стыдливость
бесцветных взоров и простых волос,
протест против всего незрелой кожи,
Однако, ключ к эпохе был не в том.
Ужасно обострилось чувство лести.
Мораль двойная сильною была
и остается действенною силой.
Но люди кротко слушали её,
воспринимали как большой подарок.
Из этих лет, из их нехитрых песен
запомнилась одна. Стих интересен:
«святая ложь, пусть даже ты свята,
меня твоя пугает доброта!»
А центр духовной жизни перешёл
из лагерей в психушки.
*
От рожденья
заложена в нас жажда обличенья.
*
И так настал год семьдесят восьмой.
Гроб утопал в живых цветах, как в пене,
и Патриарх закончил литию.
А дома одинокого героя
никто не ожидал и не встречал.
Всё так же рядом преданные дети
готовы вымыть пол и накормить,
и по хозяйству сделать, что прикажет.
Но в этом ль дело?
— До свиданья, друг!
Любимая! Невеста! Маргарита!
Мы встретимся у Бога. Не теперь.
Прости, что я остался, если можешь.
Отец Василий изменил подход.
Стал говорить уверенней и мягче,
хоть не любил он праздные слова
и пресекал случайные вопросы.
Потом сказал монахине одной,
ещё при жизни знавшей Маргариту:
— Ты спрашивала и хотела знать,
как там она. Теперь могу ответить,
что спасена.
*
Дай, Господи, по смерти
и нам услышать эти же слова!
Уходит тело, и душа — вдова.
И до Суда Высокого томится
как в скорлупе яичной птица.
*
Духовные — особенные дети!
Милы казались и приятны все.
Но батюшке их было уж открыто,
как глубоко они поражены
тем, что в смиренной речи покаяния
записано словечком мудрования
И, словно заражённые, они
в других вносили эти же огни.
И дух летит, без крыльев и без вёсел.
Но руководства всё-таки не бросил.
Хотя не все, конечно же, такие.
Средь них водились ангелы земные.
Но — дальше, дальше. Десть лет спустя,
как на пластинке старенькой поётся.
В беспамятстве, но всё же сердце бьётся,
по сквоттам и чужим углам гостя,
в пространстве, непригодном для жилья.
О, эта юность ранняя моя!
Спортивный стиль и взгляды исподлобья.
И запах пота в складках изголовья.
Законы преисподней, в ней и жить.
Убей. И вновь убей. Без возраженья.
То — искаженье данностей спасенья.
В сомнительных тусовках кайф ловить.
Понятен сленг, зато ужасна речь.
Здесь грани нет, что лучше, что порочней,
здесь просто все осуждены заочно,
здесь ни одной надежды не сберечь,
здесь разница меж малым и большим
неощутима.
Оптина предстала.
Прочь смертных прегрешений покрывало,
прочь саван с обескровленной души!
Иди в свой дом, и больше не греши.
А далее — не дни летят, как ветер,
несутся годы, словно карусель.
Там стойкий голод убивает силы,
там нищета толкает на обман.
Там — встряски, и восторги, и прощанья,
и встречи, и паденья. Сколько их!
Покуда не пришла в изнеможеньи
под своды храма.
То произошло
зимою, у Апостола Филиппа.
Почти под Рождество решилась я
(двенадцать лет прошло) принять Причастие.
Священник тот ни слова не сказал,
что мне читать и как потом поститься.
Но помолившись со слезами, вдруг
почувствовала словно бы подмогу,
и приняла молитвенный устав.
Я изменилась — хоть несильно внешне.
Декабрь миновал, пришёл январь.
Пришла, попав уже на панихиду.
Как раз в то время батюшка почил.
Его лицо мне показалось белым,
и шёлковой казалась белизна,
казалась идеальной, человечной.
Я приложилась к тёпленькой руке,
она о смерти не напоминала.
Я отошла. Смотрела на людей,
что приходили, плакали, рыдали,
поклон земной почившему несли.
Вокруг цветы, всё белые, всё розы.
И радостью волнуется душа.
Так жизнь моя духовная сложилась —
она порой счастливей, чем у многих.
История имела продолженье.
Было так.
Весной я заболела, очень странно.
В болезни той была моя вина.
Диагноза не ставили, гоняли.
Случилось так, что месяц пролежав,
без четкого — увы! — определенья
я оказалась в Боткинской. Весной.
Мне сделали исследование сразу
и дали расшифровку в тот же день.
До осени скитаясь по больницам,
а в перерывах — кое-как молясь,
я стала ждать решения. И вышло,
хотя с трудом (а как же без труда?),
что дали мне положенную группу.
*
Составленный из памяти и книг,
рассказ не обо мне, рассказан мною.
Отец Василий словно в раме, в нём.
Но всем поклон — читатели, прощайте,
и помолитесь. Пусть не обо мне,
но о герое повести.
Да будет
святая милость Божия на нас
его молитвой, памятью пресветлой.
Из рамы смотрят милые очки
и взгляд живой — у Бога нету мёртвых.
ПРИЛОЖЕНИЕ
ГЛИНСКАЯ ПУСТЫНЬ
*
Свет Оптиной рассеян по земле
словами, образками, именами.
И сердце оживает, если вдруг
среди хлопот и судорог столичных
рукою чьей-то легкой принесёт,
волной любви и радости небесной,
подарочек — обители привет.
Годов с двадцатых в Оптиной святой
лились лишь слёзы, скорби лишь.
Но, паки,
несли свой крест спасительный монахи,
записывали правильные книги.
Психушки и этапы, и вериги.
*
Удар мощнейший Оптину накрыл.
Однако, милосердный Бог заметил
иное место для спасенья душ,
с высокой и особенной судьбою.
Вздремни же, милый спутник, Бог с тобою.
Мы нынче в пустынь Глинскую поедем,
и там святую милость встретим.
*
Прекраснейшая Оптиной сестра
несла для душ изображенье рая.
Её пора — негромкая пора.
Спроси о ней — кто из знакомых знает?
И кто поверит в этот тихий рай,
пришедший посреди наветов горя?
Пейзажами все так же мил тот край,
где ели словно схимники в затворе.
*
Иного мира, думается, весть,
что трое из известных старцев Глинских
носили Серафима имя.
Честь,
достойная Спасителевых близких.
*
Первый Серафим — монах Зиновий,
из крестьянского сословия.
При конце жизни — Митрополит.
Сан о себе сам говорит.
Волосы седые, невысокий рост.
Только в сердце — запах Божьих роз.
О судьбе изящной — слова простые.
Благодать и счастье — Грузия, Россия!
Как на Новом Афоне хлеб резали без ножа,
как скрывался, в лесу по ночам кружа.
Как с берлоги медведя весной согнал.
И медведь его не заломал.
Как Любовь приходила на сердце бедное
и небесную пела победу.
*
Посмотри — второй Серафим,
и молитвы угль, и кадильный дым.
*
То, что другим изведать довелось,
игумена отчасти миновало.
Гражданская, за ней — другая.
Лось
из леса шёл,
а вести — словно жало.
Ни света, ни тепла.
Но всё ж пока
курилась в теле немощном молитва,
мученья не касались старика;
иного фронта предстояла битва.
*
Обитель закрывали дважды.
Но
и открывали дважды.
Был игумен,
которому владение дано;
внимателен, спокоен и разумен.
*
Словно плод, на древе явлен был Образ
Рождества Пресвятой Богородицы.
Невозвратных столетий голос
в будущем кругами расходится.
Хоть ветшают здания, остается верным обет.
В благодати времени нет.
*
Наставничества древнего рука
с любовью души приняла в опеку.
И вот, кораблик лёгкий чудака
почувствовал святой молитвы реку.
*
Можно спорить среди своих:
кто актёр, а кто — ремесленник.
Кто талантом счастья достиг?
Третий Серафим — путешественник.
*
Сокровища святых для нас порой
казаться могут ценностью музейной.
И нужен голос близкий и живой
и дух упорный чистоты лилейной.
Всё это было.
Третий Серафим
по ссылкам перенес почти полжизни.
Молитвенник был счастлив и любим
и сохраняем был судьбой капризной.
*
К трём Серафимам нужно прибавить
необходимость четвертого лика.
Так настоятельно требует память:
житие схиархимандрита Андроника.
*
Там счастье будет, где терпенье — кров,
и где твоей любви судьба и воля.
А среди мрачных лагерных кругов
ещё светлей молитвенная доля.
Поверят вряд ли.
*
Только наяву
полотнище из рук архимандрита
легло эпитрахилью на главу,
назначенную в смертное корыто.
И чудно было: где бы не был он,
владыка Андроник, людские души
его встречали как желанный сон,
но только выше, явственнее, лучше.
*
Спешили слышать райские слова,
смягчающие адские препоны,
и принимать как данные сперва
святые милосердия законы.
Спешили верить в милость.
*
Всё это было.
Исповедь тайком
и полотенце, и над ним молитва.
Так шла душа за маленьким пайком
и так большая выиграна битва.
*
Я не историк и не мне писать
исследованья.
Но, благоговея,
страдаю, что жестокая печать
на несколько частей легла полнее.
*
Корабль церковный создан среди бурь
и никогда ещё не ведал штиля.
Но солнца луч и милости лазурь
и выше туч, и помощнее в силе.
*
Хотя и нам знаком великий страх,
великое духовное сиротство,
ещё живем. И в этом смерти крах,
и христианской жизни благородство.
*
Сама порою плачусь я на волю,
на эту волю вольную свою.
Но как и жить иначе соловью?
Я не жалею, выбирая долю.
*
Убогие могут ли строки
выплатить тяжкие весом оброки,
голод и холод смятенной души?
Кто твой духовный отец?
Не греши,
не говори что такой есть на свете.
Мы все, к сожаленью, не дети.
Бог не отец, если Церковь — не мать.
*
Глинская — это прохладного воздуха чать
в наше действительно адское лето.
Глинская — это возможность совета,
даже — традиция, если хотите,
Царство, Россия. Святая обитель.
Глинская — Царствие Божие в нас.
Было — тогда. Сохранилось — сейчас.
*
В Глинской привычного времени нет.
Ну, а теперь? Сколько стоит ответ?
Божия тайна монашества вземлется
и — уж над временем — Богом приемлется.
Здесь остаётся (пока что) иное.
Крест и Евангелие — на аналое,
тесные праздники, дивные книги.
Да те, кто священства носят вериги.
Пение «Верую» и «Отче наш»;
точит эпоха чужой карандаш.
дневник
на середине мира
гостиная
кухня
станция
