НАТАЛИЯ ЧЕРНЫХ

ПЕВЕЦ ВО СТАНЕ ВОИНОВ

заметки  о  трёх  стихотворениях  Булата  Окуджавы.

С благодарностью...

*
Из полного отсутствия необходимости возможно извлечь знак добровольчества. Не принимаю идею добровольчества, но не принимаю и идею необходимости. Только как идею добровольчества и только как идею необходимости. Любая мудрость, поселившаяся в человеке, обрастает второй стороной. Как говорят, отбрасывает тень. Или меняет точку атаки. Разница между поступком по своей воле и поступком не по своей воле только в произнесённом нет. Но — и всего лишь! И вот уже другая точка атаки. Иногда способнее заходить с фланга, нежели вытягиваться во фрунт. Радость со слезами на глазах — солдатское смирение. С севера ли, с востока. И совершенно нереальное смирение людей искусства. С юга ли, с запада. Стороны света значения не имеют, да и какое значение им надоть. Весь шар земной…


*
Издалека. Великолепное гордое имя — но и тихое домашнее имя. Как слушали! Неизменно дома, в кругу самых близких, поначалу. Потом — больше и шире. Имя обросло слоёным пирогом — неспроста. Каждый слой заявляет свои права и предоставляет грамоты на наследство. Несомненное, укрепившееся корнями во второй половине двадцатого века, крепкое и неделимое. Однако, где же оно? По причине камерности, возведенной в стпень всеобщих воспоминаний, делению не подлежит. Всех — и ничей. Возраст и отстраненность — весьма характерные признаки. Уже много издано как прозаика и поэта. Много написано как о прозаике так и о поэте. Достаточно. Фотография засветилась. И вроде бы непонятно — с какого же ракурса рассматривать. Со всех, что ли? Автор и исполнитель своих песен. Автор песен к нескольким кинофильмам. Песни — почти народные. Автор стихотворений о... Автор повестей и романов. Поэт, прозаик, драматург. Воевал. До войны жил сугубо московской жизнью. После войны — тем более. Масса информации. На самом то деле. Весь шар земной, весь шар земной, тра-та-та.


*
Как исходное положение — неожиданный ход в замшелом контексте. Что ж, пускай — так. Возможность действия в доброй половине ситуаций и составляет само действие. С невозможностью это случается гораздо реже, и это называется — гениальность. Таким образом, разница между гениальностью и оригинальностью установлена. Разница между видимостью поступка на уровне текста и собственно поступком на уровне текста устанавливается не так легко. Иногда дело закрывают за отсутствием состава преступления. Иногда человек погибает при видимом отсутствии направляющих его к этой гибели действий. Так что добро пожаловать в мир условный. На воротах же написано — выход! Итак, вернемся. Основа звучала как бы сама по себе, не взирая на учебники и родительские параллельности. Звучала тревожаще и как бы неуверенно, но и мягко, приветливо. Восхитительная нежность обступала со всех сторон как прохладная в меру погода. От этого никуда не деться — даже если захочется. Даже если полностью убедить себя в том, что никогда не было войны, а только военные учения и молодежные демонстрации в рамках квартирных посиделок. Какое-то имя настойчиво желало проявиться.


*
Итак, речь об основе. Формы фундамента — оказались привлекательными. Нутро здания лишено перекрытий напрочь. Увлечение тихой крысиной жизнью не способствовало творчеству — но было добровольной необходимостью, и слава Богу. Добровольчество, надиктованное тогдашним обществом, комментариям не подвластно. Основу пронизывало сквозняком. Творчество — бесконечно печальный черно-белый фильм — развертывался в особом пространстве. Строгий и пижонистый Галич глядел беззащитно, как Чаплин, обозревая поразительные по своей смертельной мягкости черно-белые кадры родных просторов. По границам же специальной, вызывающей зависть походкой, разгуливал великолепный часовой.


*
Взаимосвязь смертельного и смешного, красоты и спасения билась как потревоженный нерв. С этим нервом что-то не все было в порядке. Милый лик эдак скривился. И так, и эдак. Гримасничает, гад. Умение рисовать красивые карикатуры возросло в цене до безобразия. Здоровый Ваня по прозвищу Кич лихою рукой прорубил себе прорубь посереди творческой ярмарки и казал всем оттуда похотливого и несчастного Петрушку. А что делать, жить-то надо... И не только в материальном смысле. Все спешно стало обзаводиться собственной ценою. Ценность поперхнулась, как если бы было — чем. Бесценное побрело неприкаянно, и до сих пор. Рамки смеха сузились до набора тривиальных фраз. Все остальное воспринимается всерьез. Без исключения.

Однако нерв, идущий из неслыханной глубины русских подвалов и кухонь, настойчиво напоминал о себе. Страшное и смешное причудливо переплелись между собой, как никогда ранее. Прекрасное обнажило скорбный очерк забытого рта. И какие-то тени возле него все никак не могли найти покоя — уж не улыбка ли это? Нагота бесстыдно показалась во всей своей горькой скромности. Слово обрело острый запах судьбы.


*
Противоположность человеку — война. Это не определение. Это всего лишь рекогносцировка. Тактический прием. В людях воевавших поражает прежде всего — убийственная вседозволенность. Рядом с ними действительно страшно. А старик, бессовестно живший уже энное количество лет на чужой кухне, все так же подавал к столу принципиально несоленые блюда — свой пуд соли он съел пятьдесят лет назад. Душа его пребывала в местах, где нет боли и отчаяния — а только стальной блеск и сырой запах:


... Тех, кто побыл на войне
Порой пронизывает холод,
То роковое всё равно,
Которое приготовляет
Чреду событий мировых
Лишь тем одним что не мешает.
Всё отразится на таких
Полубезумною насмешкой.
И власть торопится скорей
Всех те,х кто перестал быть пешкой,
В тур превращать или в коней...



Дом, семья, работа, совесть — неслыханно, невероятно, почти противоестественно. Да и зачем? Просто теперь уже все шло по-другому. Нет времени тяжелее послевоенного.


*
...А где же наши женщины, дружок,
Когда вступаем мы на свой порог?

Они встречают нас и вводят в дом
А в нашем доме пахнет воровством.

А мы — рукой на прошлое: враньё,
А мы — с надеждой в будущее: свет.

А по полям жиреет вороньё,
А по пятам война грохочет вслед.


Уместно поставить заглавную букву. Что это — лирика? Какая она — военная? В провинциальном городе ещё не совсем уверенная в правильности программы молодая интеллигентная преподавательница лепечет что-то. Но как объяснить то, что ни в одной мажорной тональности не разрешается? Сомнение победивших — откуда оно? Козлы они, эти ваши римляне!

Кухонная атмосфера, пахнущая домашней вечностью, образовала стиль развязный и привязчивый, в котором вольготно дарованию неяркому, но обаятельному. Ничто так не противно духу военному, как этот фамильярный и спокойный стиль. Однако, наполненный дыханием суровым, кухонный бивуак превращается уже в место вольного собрания, независимо от того, какое там тысячелетье на дворе. Так потихоньку совершился смертельно трудный и рискованный переход от частного к общему — с общим, естественно, по умолчанию. Она, общественная жизнь, у всех одна. Как и личная.


*
Эпос, возникший на кухнях, эпос о войне и мире, в стихах, под музыку — как полагается. У каждого автора свое поэтическое время. Оно течет лениво и всегда несколько замедленно, подобоное взгляд назад. Объемы творений небольшие, слегка скругленные. Манера писать весьма неприхотливая, как бы ленивая, но щеголевато-аккуратная. Все его творения напоминают дам, автор же в них — трубача, барабанщика, портного, музыканта. Общность имен, действий, событий, героев — налицо. Знакомое тепло — родины и кухни. Эпические элементы весьма уютно закутались в теплые лирические формы, и улыбаются как незнакомки, далекие и узнаваемые. О великая и великолепная традиция русской бытописательности! Что ни Пушкин — то Гоголь. Лирические же формы щеголяют при полном параде, высматривая очередной эпический элемент. Стихотворение глядит грустно и строго из-под военного козырька, глядит — женскими глазами. Надежда, я вернусь. О это частое имя, звучащее как странное и ненужное заклинание! Ненужное — а вот поди ж ты... Комсомольская богиня. Светоч в чепчике, ура, а бабочка горит как еретичка.

Их у него словно бы две — и он обоим верен, этот ветреный автор. Одна — вдохновенная, одержимая. Ах, Надя-Наденька, хоть за двухгривенный — в любую сторону... Другая же — молчаливая, подобная тени, едва ли не медсестра. Это — его Мария. Две — и словно бы одна, названная сразу несколькими именами (о, разве всех упомнишь?).


*
Надежда, я вернусь тогда...

О да, он несомненно вернётся, он уходит великолепным и блистательным, едва ли не победителем — уходит...

Когда трубач отбой сыграет,

Надежда, судя по всему, уже куксится . Незаданный вопрос — когда же ты вернешься — висит в воздухе. Где ей понять, что такое война? Война — это наша победа. Невозможно не вернуться, — она, Надежда, как и война, — глупая... Но нет! Всё иначе. Когда я вернусь — ты не смейся, когда я вернусь... Каким? Ещё никто не знает, что будет на самом деле.

Когда трубу к губам приблизит
И острый локоть отведёт…

Уходит — трубач. Ради него вся эта восхитительная картина, этот победный миг, щеголевато представленный, как острый локоть вестника. Повинуясь трубаческому инстинкту, он возносит жаркий инструмент свой к спёкшимся от военного ветра губам, воспалённый от бессонницы и исхудавший, износившийся до локтей. Он, строгий и внимательный, только ждёт сигнала, чтобы протрубить. Он разрешит эту войну самой прекрасной из песен. Война — это что-то вроде массовой галлюцинации.

Надежда, я останусь цел,
Не для меня земля сырая,
А для меня твои тревоги
И добрый мир твоих забот.

Война — иллюзия. Несколько лет не прекращающегося кошмара. Несколько лет невозможно сказать — я люблю тебя. И снова, и снова. Всё самое нестерпимое сведено до уровня будней — вплоть до непроходящей простуды и каши с мухоморами при артобстреле. Румяная шапочная философия выходит из нутра уже переваренной. Того, кто был на войне, понять невозможно. Невоевавший будет думать, что над ним издеваются.

Когда однажды надо мною
Смерть распахнёт свои крыла...

Трубач всё более проникается верой в собственное геройство. И всё более проникается ощущением, что это геройство от него не зависит. Как не от него сейчас зависит его жизнь и его смерть:

Ты прикажи, пускай тогда
Трубач израненный привстанет,
Чтобы последняя граната
Меня прикончить не смогла.

О как это соблазнительно — последняя граната в последнем бою не убьёт трубача! Трубач останется жив — обручённый со своею Надеждой! И никого не обманет это расслоение — трубач и солдатик, от лица которого ведётся песня. Это же он, трубач, и именно трубача не убьёт последняя граната. Но позади текста вырастает другая картинка. Последняя граната в руках самого героя. Трубач уже изранен. Он умирает от ожидания победы. А вокруг враги. Совсем другие враги. А трубач, он же барабанщик, и часовой любви, и портной — гибнет в самый не подходящий для этого час.

...Какое б новое сраженье
Не покачнуло шар земной,
Я всё равно паду на той,
На той единственной гражданской,
И комиссары в пыльных шлемах
Склонятся молча надо мной.

Смерть — трубачу, слава — герою. Герой, он же трубач, зияет возлюбленной раной на теле родины, за которую пал. Рана, укрытая цветами — или пыльными шлемами, цветами войны. Неизлечимый романтизм сворачивается убийственной шрамоподобной ухмылочкой. Всё равно. Погиб. Как там — семья, Надежда... Как будто когда-то и что-то значило их сущестование.

Солдат не вернётся — или вернётся другим. Последняя граната обязательно взорвётся, брошенная самому себе под ноги в окружении врагов, и никто не склонится над разорванным в клочья телом. Лакировка действительности, общая польза, двойная мораль, на живого и мёртвого — рассчитайсь... Военная хитрость — жить хочется. Но как жить героем?


*
Военно-детский привкус Надежды незаметно умирал в послевоенные годы. И только сырое пустотелое небо без самолётов, обугленные птицы и деревья — оставались. Того, кто побыл на войне... Да, именно холод. Военное вино уже давно стало уксусом, а его всё пьёт и пьёт великий человечек, фигурка шахматная. Многие в то время... Старик с зашитыми в гимнастёрку «Живым в помощь Вышняго...» в кровь Бога Небесного водворился. Воевавших невозможно не бояться. Воевавшим невозможно отказать в святости. За нас же на поле брани убиенным…

Послевоенное время. Продолжение поля брани. На ином уровне. О нет, не в государстве дело! Не в том, что лучшие в то время ещё тихонько шепчутся или перебрасываются скупыми фразами — на Соловках. Дело в неслыханных и чужих человеку понятиях — игра, политика, война. Вы хоть что-нибудь в этом понимаете? Я — нет. Все политики будут в аду, а солдаты — в раю. Иначе невозможно быть. Солдат чист как лебедь перед свинцовой вьюгой. Солдат — это всесожжение. Жертва Богу — дух сокрушен. А что до фальшивых ветеранов — во множестве, молодых и старых, Бог им судья. Но вернувшийся с войны солдат смотрит одновременно как зверь и лебедь — злобно и кротко. Этот взгляд как запах спирта не спутаешь ни с чем. Он просто причиняет боль.


*
Старинная солдатская песня. Можно без кавычек. Невидимыми чернилами подчёркнуто, что песня не о делах давно минувших дней. И тридцати лет не прошло, едва поколение. И всё-таки старинная. На войне год равнялся четырём. В мирное время для воина — десяти годам. Странность её, полузнакомые лады, неизвестно, с какой историей сопряжённые, звенят в сухом желчном далеке. Желчь — за отсутствием слюны и крови, заполняет.

Отзвенели песни нашего полка,
Отзвенели звонкие копыта.
Пулею пробито днище котелка,
Маркитантка юная убита.

Да, именно так всё и было — когда поначалу отступали. И тогда неясно ещё, что один глоток победы не излечит осевшего в печёнках поражения. Всё хорошее так непрочно! И так долго припекает губы горечь. И тем не менее.

Нас осталось мало — мы, да наша боль,
Нас немного и врагов немного.
Живы мы покуда — фронтовая голь,
А погибнем — райская дорога.

Не бывает атеистов в окопах под огнем. Не бывает и добрых. А только нищие солдаты за околицей генеральской ставки. Фронтовая несправедливость неискоренима. Измазанное в желчи смирение обнажило цыганский оскал. Солдат — первый человек на войне, как ни возьми. Чистит затвор и насвистывает.

Руки на затворе — голова в тоске.
А душа уже взлетела вроде.
Для чего мы пишем кровью на песке?
Наши письма не нужны природе.

В первых трёх катренах подспудно наклёвывалдось нечто, что потом разрешится в нехитрую солдатскую философию. Философию военных хитростей. В науку побеждать и науку выживать. И сопричастную этим вышеназванным геройскую практику, по объёму превосходящую обе вместе взятые. Лозунги оглушительного, хотя и правильного содержания, к солдатской философии отношения, понятно, не... Сама же философия, уместившись уютно в послевоенных комнатах, не желала показываться наружу, как бы из окопов. Бытовой героизм, переселившись с полей сражения, оккупировал мирное население. И про то, что я самый геройский герой, передачу охотно послушаю...

Спите себе, братцы, всё вернется вспять,
Новые родятся командиры,
Новые солдаты будут получать
Новые казённые квартиры.

Спите себе, братцы, всё вернется вновь,
Всё должно в природе повториться:
И слова, и пули, и любовь, и кровь —
Времени не будет помириться.

Разница дрожала как дождинка на окошке глаза. Становилось очевидно, что победа принесла лишь неслыханные объёмы самой чёрной работы. От того, что победили. От того, что не могли не победить. Страна помнит своих героев.


*
Приобретённый на войне опыт нахраписто пробирался сквозь московскую и иногороднюю толпу. Два фронтовых приятеля спали, недурственно выпив, в одной кровати, не раздеваясь, обменявшись пиджаками. Ночной визит чёрного воронка — хотят забрать. Забрали. Утром выпустили — не тот. После — отхлопотали. Даже в тюрьме не был. И всю ночь горел свет на душной подмосковной улочке, оглашаемой грохочущим лаем собак да воплями тех, кто по случаю вина расстался с обликом человеческим, а спать не хотел. Убью, Машка, если ты ещё с ним гулять будешь!...


*
О терпкая послевоенная лирика и крик петухов — всю ночь. О любовь к жизни и всеприятие — и слова, и пули, и любовь, и кровь... Едва ли на словах! Блистательное утро Надежды разрешилось серым полднем заунывной Старинной песни. То, что начиналось как игра, как сказочная авантюра — продолжается совершенно по-другому, с горькой складкой. Но всё в ту же сторону. От витиеватой Надежды — к форменной Солдатской песне, и далее — в эпос, ко всеобщей униформе, близкой, как кожа человеку.

Вы слышите, грохочут сапоги
И птицы ошалелые летят,
И женщины глядят из-под руки.
Вы поняли, куда они глядят?

Взгляд воина. Ни усложненно-игривых строф, ни нарочито резких определений. Всё едва ли не математически просчитано. Ошалелые птицы — и жест ошалелой женщины, из-под руки.

Вы слышите, грохочет барабан?
Солдат, прощайся с ней, прощайся с ней!
Уходит взвод в туман, туман, туман,
А прошлое — ясней, ясней, ясней...

Вряд ли можно точнее и вместе с тем простодушнее передать то, что чувствует контуженный. Промах новобранца: рифма сапоги — руки, потом невыразимый грохот барабана, и потом: туман и прошлое ясней. Через туман не пробраться, прошлое не вынести. Путём жестокого уравнения: «уходит взвод в туман» — «прошлое ясней» достигается высокая достоверность эпического бытия. В туман — в неизвестность, едва ли не в бесславие. Взвод — небольшая, частная как бы, единица. Однако, представленная нашему взору картина — из времён минувших. Теперь же вот что происходит:

А где же наше мужество, солдат,
Когда мы возвращаемся назад?
Его, наверно, женщины крадут
И как птенца за пазуху кладут.

Взвод уходит — и солдат тут же возвращается. Рамки времени стёрты, как и должно быть. Однако внутри этого вневременного пространства яснее проступают черты эпохи: рушатся связи между человеком и землёй, а, следственно, семьёй и личностью. Погибают обе стороны, и это естественно — в рамках происходящего неестественного. Позади — юность, впереди — даже и не смерть. Обращение в первой строке — солдат, и притяжательной местоимение наше во второй, служат как бы паспортом того, что писал тоже солдат. Такой же. А ты каком фронте воевал? Я сидел как в окопе под Курской дугой, там, где был капитан старшиною… Жизнь в прошлом, возвращение победителя для смерти в мирное время. Что это? Ошибка в мироздании? Вряд ли.

Женщина как воплощение мирного уклада, со всеми своими мирными и не очень уловками? Воровство это всё. Не то всё вокруг. Ещё до боли ничего не ясно в этом мире, так поспешно объявленном мирным.

А где же наши женщины, дружок,
Когда вступаем мы на свой порог?
Они встречают нас и вводят в дом
А в нашем доме пахнет воровством.

Любое убийство нарушает связь между живыми вещами. Солдаты — невольные нарушители всего жизненного. Теперь — расплата. Имя солдата исключает имя хозяина. И по ночам будет вспоминать...

А мы — рукой на прошлое: враньё,
А мы — с надеждой в будущее: свет.
А по полям жиреет вороньё,
А по пятам война грохочет вслед.

Не стоит слушать карканья — если бы именно за этим карканьем не крылось продолжение войны. Поэтому и вся песня раскидывает руки в обе стороны — вопреки сложившейся униформе. Победа и война — как единое целое. Не знаю, как насчет войны без победы, но победы без войны не бывает. Слово борьба ни в какой контекст не вписывается. Даже если говорить о Мировом Добре и Мировом зле. Господи, помилуй! Вернулись лишь в одном такими, какими уходили — сохранилась несвойственная мирной жизни доверчивость к дружбе.

И снова в переулках сапоги,
И птицы ошалелые летят,
И женщины глядят из-под руки,
В затылки наши круглые глядят.

Словно бы это тот самый взвод — и словно бы молодые, уезжающие на сборы. Но и тем, и тем — как холодно и неуютно!


*
Таким образом поднят и обработан пласт фронтового творчества. Очерчена связь этого пласта с наиболее близкими. О городском фольклоре необходимо говорить много и особенно, да только не здесь. С Арбата — на фронт, с фронта — на Арбат. Обе области ему, лирическому дворянину, дарованы в наследство. Потихоньку, дабы не смутились остальные. А пока эпическая муза дремлет в гражданской шубке, не сняв ещё кирзовых сапог. «Медсестра Мария», «Однополчанин», «Четыре года», «По Смоленской дороге». Как же хорошо, что он так тих и лиричен, и в песнях его никто не кричит над ухом постоянно: ура!

Были и газетные поэты. Был пронзительный Твардовский с его «Тёркиным». Был Симонов с его нарицательным «Жди меня», с «Дорогами Смоленщины». Был великолепный Орлов. Но трубач с острым локтем как-то сразу занимает свою боевую позицию, и вот, с его появлением начинается настоящая фронтовая песня. И комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной.


*
Война в его описании настолько приближена к мирному сознанию, что становится страшно. Описания стремятся к эпической точности — птицы не поют, деревья не растут. Метафора — врастаем в землю тут, метафорой быть перестаёт. Почтальон контужен — при поиске адресата. Но он не просто контужен — он сошёл с ума, разыскивая нас.

О певец рядовых, трубачей и фронтовых почтальонов! Певец во стане воинов — и в мирное время. Опасное для всякого воина более чем боевые действия. Потому что и на войну может быть — мода. Рождение которой увидят — не почтальоны или медсёстры.

1997, зима, Тёплый Стан.