без числа

*
Замечания к проекту. "На середине мира" - проект, подобных себе не имеющий. Не просто место, где можно опубликовать стихи, не конфессиональая затея, не популистский плацдарм. Это прежде всего медленный и одновременно динамический диалог произведений и авторов. Прежде всего поэтов и поэтических произведений. Однако надеюсь, что со временем в проекте появится страница прозы и эссеистики. "На середине мира" больше всего напоминает самиздатовский литературный журнал. Потому не публикую картинок и выбрала самый простой дизвйн сайта. Этот журнал не делится на номера, он пополняется. Теоретически можно разбить весь материал на некоторое количество номеров, соответствующее, скажем, 4 годам. Кстати, проект появился в интернете ровно 4 года назад, в начале января 2005 года. Если представить примерное количество материала, попадающего на страницы проекта в месяц, это будет примерно 80 страниц. Неплохо для самиздата. Форума не создаю принципиально; у меня аллергия на сетевые склоки.

Новое издание стихотворений Игоря Вишневецкого: "Стихослов". Диссонанс поэтического тела и фотографий создаёт немного странное впечатление, похожее на музыку новой волны (может, даже King Сrimson). Стихи, знакомые по книге "На запад солнца" чередуются со стихами из "Первоснежья", возникает полифония, в которой слышатся совсем новые ноты (стихотворения). Это настоящий стихослов Игоря Вишневецкого.

без числа

*
О музыке. Из музобразований 2000-х годов мне показались любопытными (по-разному и в разной степени) две "девичьи" группы: "Флер" и "Мельница". "Мельница" постарше и на первый взгляд посолиднее. Голос, энергия, хипповая внешность Хелависы, конечно, своё берут. Ладные тексты, богатый музыкальный опыт. И даже попытка откровенности. Но вот музыкального новшества в "Мельнице" нет. "Fairport Convention", "Clannad", "Dead can dance" и др. Хоть Бельканто, хоть Криденс. Того, что есть в голосе Лайзы Герард, у Хелависы нет и не будет, а другого не нашлось. Но бодро, заводно и льстит всем поклонникам ирландской культуры (ещё бы!). Группа для ролевой игры: очень сильная, по-своему прекрасная. А вот "Флер" с их крадио мне показался гораздо интереснее, хотя музыка очень разная, по силе и искусству. Барби с помойки, смотрящая на людей широко открытыми глазами, картина Модильяни, ожившая и запевшая уличную песню. Очень хорошо найден образ. Мне нравится и голос, и манера исполнения, и странный, богатый набор инструментов. У "Мельницы" люблю "Дорогу сна", а у "Флер" - "Формалин". "Взрывная волна" музкально наиболее трудная, но и стильная. Впрочем, о "Сердце" можно сказать то же.

без числа

*
Давно не писала в дневнике, а обещала молчать едва ли не до Пасхи. Впечатлений масса, разных. Коротко записываю основные.

Вынесла три часа Спилберга, "Список Шиндлера". Впечатление неожиданное, странное. Фильм снят в начале 90-х, очень сильная лента. Почти революционная. С подоплёкой.

Снова кино. Фрасуа Трюффо, "Невеста была в чёрном". Трудно сказать, что наслаждалась лентой. Однако симпатичны тщательно снятые детали французского быта, городские и сельские пейзажи. Это мрачноватая, прекрасная баллада. Почти о Жанне Д-Арк. Каждый из героев видит в Жюли идеальную возлюбленную. Гуляка - таинственную незнакомку, мечтатель - божество, политик - красивую помощницу, художник - долгожданную модель, бандит - вовремя пришедшую шлюху. От убийства к убийству возрастает азарт, Жюли неистощима на выдумки. Она очаровательна, но некрасива. Опущенные вниз углы губ, тяжёлое, а ля Рембо, лицо. Фильм 68-го года. Тогда актриса могла быть полноватой. Думается, то, что сделал в "Невесте" Трюффо, повторять просто нельзя (художнику, из уважения к себе). Разомкнутый сюжет, нарочитая театральность, множество недомолвок. Этого, кажется, очень много в современном кино. У Трюффо названные признаки оправдывались жанром: "фильм из газет", непреднамеренно. "Невесту" даже психологическим детективом не назовёшь, в нём много мелодрамы. Но есть и детектив, и даже триллер. А вот в соверменном кино психологический детектив (триллер) бессмыслен. Момент: невеста у Трюффо в кульминационном фрагменте идёт на исповедь. Священник (за кадром) уговаривает её отказаться от убийств, а она благодарит его за то, что он, помимо воли, придал ей силы. Такой фрагмент, бережно, живо и непосредственно, в современном кино невозможен. Тут и Скорцезе будет казаться девственником, и "Код да Винчи" - напрасным хамством.

Читаю "Очерки Элии", нынче - "День всех дураков". Возникла мысль написать этюд об образе ребёнка у английских романтиков. Вордстворт, Лэм, Колридж. Вот о Саути, к сожалению, мало знаю. Ребёнок у английских романтиков - Предвечное дитя. Это глаз Бога в мире людей. Это глаз, смотрящий вовнутрь и вовне. "Впечатления" Вордсворта, в которых он пишет о себе, но как бы о знакомом, хоть и от первого лица, отстранённо и вместе увлечённо. Обращение Лэма к Элии в "Суждениях миссис Бэттл о висте", "Рождественская песнь" Диккенса и многие другие произведения. Очень мне по душе сейчас.

Никак не оставляет мысль о продолжении приходских рассказов. Не мне бы и не сейчас их писать. Впрочем, как Бог изволит. Есть сюжет, снова героиня, снова умирает (а как иначе?).

без числа

*
Солнце в конце зимы невыносимо. Сегодня, выйдя на Чеховской, увидела солнце и луну, квадратом, на девяносто градусов друг от друга. Под прямым углом друг ко другу. Отвыкаешь от солнца, и потому когда оно вот так, ясно, умыто ледяной талостью, смотрит в упор, милуя и вместе сурово, почти исчезаешь. Лиц идущих навстречу людей не видела вовсе. Всё ярче, до ослепления: и милая местность, и дворик, и даже некоторые, преображённые временем, здания. Страстной - великое место, великое. Тянет постовым холодом и оттепелью, почти мартовской. Что-то будет...

*
В магазиинах на полках изобилие, и вроде бы деньги есть. А есть не хочется. Кризис, что ли.

*
Услышала от одного приятеля о поэзии. Сожалеет, что в поэзии меньше рифмы. Распадается идея рифмы. А я думаю так. Рифма должна быть непреднамеренной. И потому, когда она исчезает вовсе - признак тревожный.

*
Воюю с компьютерами, с обоими. Что-то наваяю...

без числа

*
Заканчивая чтение о катарах. С точки зрения человеческой нравственности, огромные костры инквизиции, пожравшие катаров, являются безумием. Нации (итальянцев, франков, германцев) пожирали сами себя. С точки зрения фанатика, костры имели смысл возмездия. Но ни та, ни дргая точка зрения не видятся мне верными. Отрицавшие страдание Христа в человеческом образе катары с удивительной стойкостью следовали своим убеждениям, как настоящие мученики, веровавшие в спасительность страданий. Думаю, не одна ненависть к миру сему, который как раз и любили катары (утончённая трапеза, пусть без мяса, свободные отношения мирян и др.), а любовь вела их. По крайней мере, хочется, чтобы было именно так. А как на самом деле? Неведомо, и не узнаем. Но история 200 мирян и нескольких Добрых всегда вызывала во мне волнение. Кстати, катары никогда не называли Добрых совершенными.

*
Лет пятнадцать назад мне снился сон, который отлично помню до сих пор. Ночь, дождь, замковая стена. Затем — помещение в замке. Мальчик плачет, прощается будто с родственниками. Его обвязывают верёвкою. Он еретик, но ему вручён на хранение ларец с кожей, на которой нечто важное написано. Ему велено сохранить жизнь и стать доминиканским монахом. Отчего доминиканским, зачем такое предательство, неясно, но картина живая.

*
Подборка Аллы Горбуновой уже есть в «Бегущих волнах». Чувствуется холодный питерский воздух, как бывает вечером в самом конце августа. Среди стихотворений, мне известных (напр. «Звери хоронят охотника») в подборке оказалось и несколько неизвестных мне стихотворений. Свойство поэзии Аллы Горбуновой я определила бы как «холодное электричество». Читаю с любопытством, даже с болезненностью. Возникающие порой параллели сто стихами Марианны Гейде только (на мой взгляд) оттеняют лучшее в стихах Аллы. Напрмиер, образ сокола, который расклёвывает. Или овощная тема. Тут сочетание и сленга, и дачности.

без числа

*
Есть такие странные стихи, о которых нельзя сказать, что они живут. В памяти, в сознании, сами по себе, как живые существа. Эти стихи видятся мне изначально написанными, не весть на каком материале. Чекан, дерево, полотно, — что угодно. Это ТЕКСТЫ. Мысль, кажется, очевидная, но прочувствовала совсем недавно. Эти тексты оказались соединяющей и одновременно разделяющей мембраной между тем, что не стихи, и тем, что стихи. Сначала немного о принципе мембраны. Она открывается только в одну сторону. Так и у текстов — связь с поэзией (даже в прозе) наличествует, а прочее (словесные конструкции) текст не принимает. Если он и не живёт сам по себе, то в нём может быть запечатлена жизнь поэзии (хотя бы и в прозе). Первое (моё личное) впечатление такое: написано талантливо, всё есть. Но не хватает полёта, дух не захватывает. Автокомментарий: есть и другой вид, но это уже словесные конструкции (нечто неодушевлённое никак). Вроде бы и грамотно, и виден культурный уровень (всегда ординарный), и не без лёгкости, а скучно, скучно, скучно. Мне хочется непредсказуемости поэзии и дикости текста. В общем, пока есть странные авторы, пишущие тексты, будут и ценители поэзии, и сами поэты. Так тень следует за солнцем.

*
Когда щемит, когда все вещи — из рук вон, когда только тёплый снег из тёмного неба в утешение, когда нет смысла ни в угощениях, ни в фильмах, ни в чём-либо ином, тогда и вспоминается. Долго, легко, но вервие всё равно вьётся, трёт, перетирает, а иначе как.

*
О катарах. При чтении набранных материалах возникло чёткое ощущение изменяющейся волны. Провансальская культура для меня очень много значит. В юности до того доходила, что объявляла себя еретичкой, сердилась на РПЦ (не от большого ума-то). И вот теперь, едва ли не с прежней теплотой, перечитываю краткую историю Альбигойских войн. Один из самых любимых периодов западного средневековья. Так вот, сиропная, интеллигентсая любовь к катарам уступила место совершенно другому отношению. Ведь это были протестанты до протестантов. Соединение нестяжательства (ради обогащения, и отнюдь не ради Христа) и светскости (с нестяжательством несочетаемой) дало в высшей степени буржуазное (до буржуазии) сознание, не чуждое примитивнной мистики, не чуждое жертвенных порывов. В последнее время в медиевистике есть тенденция, что катары не были «западными манихеями» (кстати, первым еписокпом катаров был богомил, человек восточной христианской традиции), а были христианами от христиан. Все описания культа и верований катаров говорят о том, что то была классическая ересь, то есть, попытка создать свою церковь внутри уже имеющейся. Ведь Добрые Христиане не запрещали верующим приступать к таинствам католической церкви! В катарах одновременно заметна и любовь к миру (при отрицании Князя), и отрешённость. А с другой стороны, в них, для меня только на уровне чувств, интуиции, есть нечто от советского подполья семидесятых. Со всеми достоинствами и недостатками. Катары похожи и на диссидентов, и на староверов. Это сранное поветрие было, как мне видится, проявлением массового безумия, реакции. Как было и в Союзе после постановления 1962 года, о передаче власти на приходах. Разочарование? Да; при декларированной чистоте катары были духовно неряшливы, и это не было юродством. Катары были гораздо более рациональными, приземлёнными, чем обычный средневековый человек. Эта рациональость может показаться более высоким уровнем развития, но на самом-то деле она указывала на кризис сознания. В характере катара мерцают крупицы современности. Но и новый виток понимания: возможно, это была попытка жить одной любовью ко Христу. Но катары очень любили земные блага. Однако нельзя отрицать, что тысячи жертв, сожжённых в кострах альбигйоских войн, напрасны. Опыт катаров — универсальный опыт человека в период переизбытка и обесценения христианского сознания.

*
Во многих западных источниках указывается причина ересей: слишком жёстко установленные догмы (на Никейском и последующих соборах). Это черта традиционного католичества. Вряд ли еретик (вальданса или катар) был настолько злопамятен. Наоборот, катары с 11 столетия (почти с самого начала бытования их учения) подчёркивали свою связь с Востоком. И причины возникновения ереси катаров, мне думается, лежат в том, что власть католичества после крестовых походов пошатнулась. Возникли рыцарские ордена, государства в государствах. Ариане оказались гораздо большей силой, чем казалось прежде. Европа после крестовых походов чувствовала себя так, как будто во время сильного ливня настежь открыли окно. Альбигойские войны для Франции и Германии были едва ли не во-первых средством обогащения. И они смогли быть выиграны только при участиии короля; катаров поддерживала только местная знать. При желании можно найти любопытные антонимы в русской истории, где знать (бояре) часто могли побороть князя. Впрочем, Москва всё равно победила Тверь.

без числа

*
Снова о кинокартине, но на этот раз в связи с чтением (очень долгим) книги Татьяны Михайловой «Субне-гельт» и... музыкой группы «Ногу свело».

*
Картина — «Король Лир». Возможно, что это одна из лучших экранизаций трагедии трагедий Шекспира. Тем заметнее многочисленные ошибки и нарочитая безличность времени, средневековье вообще. Но это и в духе семидесятых — двадцатого. Отрешённость от времени вообще, при котором ни точность детали, принадлежащей к определённой эпохе и точке внутри этохи не обязательна. В этом отсутствующем времени стилизация не возможна, так как невозможна достоверность детали. Деталь ведь привязана ко времени. А в отсутствующем времени, во времени вообще, и деталь принимает универсальность. Это сонное время стирает всякую конкретность. Форма лат, покрывала на лошадях, береты, туники, пейзажи — всё слишком гравюрно, ложно. Грим на лицах слишком заметен (глаза у женщин, скулы, носы). Но все эти ошибки, которые можно ведь назвать и счасттливыми — оправа к бриллианту общего впечатления: предощущения конца мира и конца мира. Именно это чувство — завершения — пронизывает всю трагедию, оно разбивает её на сектора, как трещины — стекло или зеркало. И это чувство есть в фильме. Кажется невозможным снять картину, в которой бы вполне ясна была точка зрения средневекового человека, но место этой точки может быть указано, что и произошло, на мой-то взгляд, в фильме. Средневековый человек видел чудовищ, фей, эльфов и троллей. И в картине эти элементалы присутствуют. Король Лир, которого играет восхитительный Юри Ярвет, — эльф. Король-чудо, король-дитя, король-старец. Языческий воин и вместе дух из островных легенд. Создание, гораздо более достоверное, чем иной живой человек. Он весь — ворожба и молитва, чувство. Этот Лир с головой Вольтера (что сильнее заметно в самом начале), бросающий вызов небесам, с своих странствиях встречается сначала с добрым троллем (Эдгаром, старшим сыном Глостера, оклеветанным и вынужденным бежать), а затем с феей, Корделией (кажется, по староанглийски её имя звучало бы более жёстко — Кордейла). Шут — тоже эльф, это живая тень Лира. Но сначала о трагедии Шекспира вообще. Это трагедия трагедий. И совершенно не важно, что в ней масса несогласовок в действии. Например, сложнейшую интригу бастрада Эдмунда Глостера с дочерьми Лира (злыми феями) можно только предполагать, она в тени действия, что мешает пониманию действия вообще. Или — отчего Корделия отпустила во Францию своё войско. Вся драма напоминает расколотое зеркало. Порой один персонаж находится сразу в двух осколках. Или в одном осколке отражается действие, происходящее в другом. Три дочери Лира — и два сына Глостера. Судьба короля — и судьба Глостера. Любовь дочерей Лира к Эдмунду — и любовь самого Лира к дочерям. Судьба Корнуолльского герцога, мужа Реганы, — и судьба Лира, а так же и судьба Глостера. В драме Шекспира нет ни положтительных, ни отрицательных персонажей, одно только неуёмное коловращение бездн. Лир, безоглядно доверивший дочерям и их мужьям своё королевство, становится причиной войны. Гибели сотен людей, ничем Лира не оскорбивших. Одни из самых сильных сцен в фильме — народ собирается к замку Лира и народ становится на колени, когда король восходит на стену. Ведь король, согласно средневековым повериям, мог исцелять болезни. Тот самый Лир, который добровольно уходит в изгнание, который оказывается в ночлежке и проникается тёплым чувством к простому народу, тот Лир, который произносит великий монолог о богачах и бедняках, — становится причиной гибели своих подданных. Корделия, которая так трогательно отказалась лицемерить, стала другой причиной кровавой распри. Её ненужная стойкость (!) сослужила плохкю службу всем: ей, отцу, сёстрам, слугам, стране. Но Шекспир так показал, что честность всегда неуместна, а справедливость раздражает и порой даже оскорбляет. Лицемерие, чаще уместное, чем неуместное, недоговечно. Расплата за него превышает выгоды от него во много раз. Наоборот, старшие дочери Лира оказываются способнымми к сильному, до самой смерти, чувству. Которое не оправдывает их, но придаёт характерам законченность, зрелость. Старшая, Онерилья, — властная, сильная, вполне способная быть королевой. Она не пережила измены и смерти своего возлюбленного Эдмунда и закололась. Средняя, Регана, — воительница, резкая и смелая, оказывается в любви доверчивой и почти наивной. Каждая из дочерей унаследовала ярость и вместе наивность отца. Мне думается, старших дочерей должны играть очень красивые, сильные актрисы. Они должны быть блестящими. А вот Корделия мне видится прозрачной, невзрачной. И только в финале сквозь её чистый, но бесцветный облик проступают черты железной леди. Изгнанный из родительского дома и преданный братом Эдгар, помогающий сначала королю, а затем своему ослеплённому герцогом Корнуолльским отцу становится убийцей своего сводного брата. Мир в драме Шекспира — уже не языческий, и ещё не христианский. Что внятно отражено в фильме. Стонхенджи, каменные и деревяные распятия. Мир — как пауза перед финалом. Мир, в котором всякая победа ведёт за собою поражение, а всякое поражение оборачивается победой. И не сами по себе, а в зависимости от личности, их несущей. Сильный Эдмунд, валяясь в грязи, насмерть поражённый, произносит знаменательное: «Да, Эдмунд был любим. Из-за него одна другую отравила, а после закололась...» В последней сцене — диалог оставшихся в живых персонажей, которых отчасти можно считать победителями: Эдгар, герцог Олбани и граф Кент. Но перед ними — руины страны и непосильная задача: восстановить её. Впрочем, и сама трагедия напоминает руины. В ней есть нечто сомнамбулическое. В финале (гибель Корделии) раздаётся жуткий, почти безликий крик Лира: howl! howl! howl! howl! И воображаемый сомнамбула падает к самому началу фильма: люди и камни. Если бы так можно было бы сказать: драма о безысходности жизни. Даль в роли шута просто волшебный, нечто нечеловеческое. Почти у всех актёров прекрасные движения. Море, небо, пустошь, ливень — всё это тоже действующие лица. Нельзя было тогда и теми средствами сильнее и ярче передать картину катастрофы вселенского масштаба. Та тревога, которая окружает современного человека, эпоха катастроф, вполне может посмотреться в это великолепное зеркало.

*
Михайлова, рассказывая о саге, героем которой является безумный король Суибне, в одной из глав проводит параллели с Лиром, персонажем легенд и только чуть упоминает о трагедии Шекспира. Тем не менее, образ безумия вполне похожий. Оба — короли, оба становятся безумцами, оба предсказывают свою кончину и оба гибнут. Сейчас читаю последнюю главу, «Безумие Суибне». Всё же как жёстко и дотошно был огранизован средневековый мир: более десятка градаций безумия. Гельт, о котором пишет Михайлова, был одновременно и священным безумцем, и диким лесным человеком. Отчасти, но только отчасти, такими безумцами были Мерлин и король Лир. А так же Роланд, Ланселот и некоторые другие рыцари. При этом гельт не является ни священным безумцем, ни диким лесным человеком, хотя сходство с последними есть, и даже можно говорить о родстве. Гельт — воин, который вдруг обезумел во время битвы. При этом гельт часто впадает в странное состояние после проклятя его «святым человеком». Для Суибне это Ронан (которому выдра принесла из вод озера утопленную Суибне псалтирь). Характерно, что при кончине Суибне, совершившейся по его предсказанию, присутствовал другой святой — Молин. Образ гельт обаятельный (он пишет стихи, возможно, даже поёт), жутковатый (летает, предсказывает) и болезненный (он почти всегда гибнет). Его нельзя назвать ни сумасшедшим, ни пророком, однако он обладает чертами и того, и другого. Это существо, которе я бы назвала небесным зверем.

*
«Ногу свело» для меня — вывернутая наизнанку оперетта. Обилие нехарактерных для рок-группы инструментов, карнавальных звуков, ребячливый голос, само название «ансамбль» (сочетание), общий фон музыки (для меня — бердслеевский) — на всём лежит оттенок мрачной весёлости, но и опрятности. Думается, всё это признаки дендизма. Темы песен, да и сами тексты — подтверждают. О смерти, но с мрачным, почти обэритовским юмором. О любви, но обречённо. О нелепости, но с сочувствием. Конечно, не всё могу у них слушать. Две-три песни. Зато помню их, и очень нравятся.

без числа

*
Вот стихотворение Аркадия Славоросова.


*
Скелет дождя. Осенняя аскеза.
Деревьев нищенский слепой бесптичий бред.
И абстиненция морфинного генеза
Октябрьской полночью ломает мне хребет.

Мне рвёт хрящи живая дыба плоти,
В мозгу вспухают язвами цветы...
Постель моя — бессонный утлый плотик
В багровом океане темноты.

И губы лгут: «О не рыдай мне, Мати!»,
Рыдай, рыдай, в ночь запрокинь лицо.
Рассвет приходит серый как астматик,
Невнятный, как слова над мертвецом.

И вновь лежать на дне пустого неба,
От вечности дрожать и сквозняка,
У Бога клянчить морфия и хлеба
И умирать от передозняка.

Октябрь в столице — дело сделал Этцель.
Слепой водой всё стёкла иссекло...
Последний взгляд, последние семь децил,
Последний всхлип — и в Лету утекло.



*
Не ностальгия, а переосмысление. Смотрела «Рок» Алексея Учителя. Оказывается, некоторые сцены из фильма помню совершенно. А вот окраска восприятия совсем другая, но и эмоции живее, чем были в 1987 зимой, когда смотрела впервые. Тема наркотиков и фашизма дана очень сильно, но концы в воду — не оформлена, не осмыслена. Зато великолепно, композицией, дана иерархичность питерского рок-клуба: император БГ и рыцари (Адасинский из АВИА — гестапо). Абсурд, но это было государство. Как-то удивительно проскочило мимо режиссёра, что вокруг БГ было множество превосходных музыкантов. Курёхин и др. А он был только стрелой, носителем некоей эстетической силы, не вполне от него завимящей. Лично я в конце восьмидесятых встречалась с резко отрицательными отзывами о БГ, и порой даже спорила. Иногда поддавалась общему напору, иногда ярилась и отстаивала право на любовь к БГ. У Башлачёва: «Плюю в лицо слуге по имени народ. Мне нравится БГ, а не наоборот». Обвинения были самые абсурдные. От «манипулирует сознанием при помощи восточных техник гипноза» до «продался коммунистам и бандитам». Не знаю, может и гипноз. Было время, когда могла слушать только старые песни Аквариума, а новые не могла. Теперь вполне. Но одно неоспоримо. Аквариум был проект, общее действо, это была вселенная. БГ оказался слишком большим для неё, примял. Не мне бы судить. Я не была ни на одном концерте Аквариума, но зато люблю слушать концертные записи. Мне слушать и слышать важнее. Все изложенные выше мысли навеяны переживаниями о том, что Гребенщиков болеет, что он в Германии, в каком-то госпитале (?).

*
Наиболее живое и стройное впечатление в «Роке» Учителя осталось от новеллы о Цое. Никогда «Кино» особенно не любила, но уж больно несколько песен на душу легло. «Анархия», «Алюминивые огурцы», «Ночь», «Группа крови». Образ Цоя в фильме несколько изменил моё отношение к нему и к музыке «Кино». Кто-то протестует, кого-то выгоняют, кто-то что-то ещё, а он себе кочегарит. Философ.

*
Продолжаю мёрзнуть. Порой как будто воздуха не хватает. Коснулась Вордсворта. Пока что хочется перевести 12 небольших стихотворений.

без числа

*
Подборка Елены Сунцовой предваряет мои личные каникулы. Возможно, что я оставила её напоследок сознательно. Рафинированная лексика этих стихов, на мой-то взгляд, создаёт необходимую оптику к восприятию совершенно нерусских обстоятельств этих стихов. Мне важна в них именно Америка: дистиллированный водопад, наивность, чистота до крахмальности, из калифорнийской химчистки. И всё названное — только упаковка, сделанная к босоногой и неприкаянной, вечно дорожной, таинственной, непонятной — индеец в резервации — душе этой страны. Такая она и есть: подростковая, босоногая — Америка.

*
Аще бог изволит — будут каникулы. Все материалы, присланные до Рождества, заверстаю. Дневник и свои стихи (а так же и эссе) буду размещать, но не интенсивно. Так же буду редактировать прошлогодние дневники. Живой журнал пока оставлю в покое. До встречи!

без числа

Всех читателей — с Рождеством Христовым. Праздник, особенно мною любимый, едва ли не как Пасха, а в чём-то теплее. Но сравнивать не хочется. Только один раз в году такой сильный наплыв и такой тихой милости. Снег тёплый, улыбки, шоколад, при выходу из храма. Зачем, почему шоколад, и отчего на Рождество так много конфет и других утешений? Жалко, литургия короткая. И ночь короткая. А с утра так пусто и устало в городе. А дома — звонки, друзья, книги, стихи — ох уж мне этот вертеп. И как медведю — в спячку.

*
Вздумалось устроить каникулы. До Пасхи не буду публиковать новые материалы. Из присланных до Рождества заверстаю всё. Осталось только две или три подборки, причём две из них — поэтесс, у которых на Середине мира есть страницы.

*
«Агония» Артёма Тасалова. Когда верстала, вспомнила свои записи о ретроградах и декадентах. По некоторым (отнюдь не всем) внешним признакам стихи Артёма Тасалова не должны бы мне нравиться. Модуляции внутри стихотворения, огранка формы, оркестровка, рифмы, темы, угол зрения — всё ясно, пусть симпатично, но ретроградно. В конце 80-х такие стихи можно было бы назвать гениальными, но теперь... И однако всё не так. Тасалов нашёл одновременно свежий и очень личный образ. Это — последний из поколения. Руины прежней техники очень удачно оттеняют живое, чуткое к современности отражение автора в стихах. Тасалов смотрится в стихи, как в ведро с колодейзной водой, в которой отражаются и окна современной столицы, и слова, летящие с её улиц, и прочее. Настроение и переход из интонации в интонацию у Тасалова напомнили мне стихи Юрия Стефанова. Несомненно, это неофициальная культура, с тем лицом и возрастом, которые уделило ей наше время. Это автор того самого «третьего дна», о которм я пару лет назад писала в дневнике. Что же, с Рождеством тебя, благословенное и мучительное подполье!

без числа

*
Вот и проводили старый год. Впрочем, ещё не вовсе. Люблю этот зимний праздник, преддверие Рождества. Ёлку наряжали, а игрушки в картонке — годов пятидесятых: сова, космонавт. Выпили немного креплёного; согревает. Были в гостях у давних-предавних знакомых, и давних же поздравляли по телефону. Вся радость с бликами заката, но мне было счастливо. Отчего, почему такая компания подобралась, удивительно.

*
Как слышала от одного сведущего автора, античность и кельтский мир — особенные культуры, без искажения пространства. Потому, думается, они меня так привлекают. С тем, что есть, согласиться никак не могу. Закончились «Письма из Гипербореи». Может, в жж повешу.

без числа

*
О войне в новой и новейшей поэзии, коротким очерком. В новой поэзии границы слова война — обширные. От Первой мировой, через Вторую мировую (Великую отечественную), Афганистан и Чечню. Так что Фёдоров, в строчке «стены помнили войну» имеет в виду совершенно конкретное событие: стрельбу, смерть. А так же множество ветеранов, покинутых правительством, их судьбы. Сейчас тех, кто помнит Вторую мировую (Великую Отечественную для нас) почти не осталось. Те, кто воевал в Афгане и Чечне, в современом обществе уже не так заметны, как было лет пять-семь назад. Однако, читая стихи поэтов после восьмидесятого г.р., часто наталикаюсь на упоминания о войне и на изображения переживаний, по мнению автора, характерных для участника боевых действий. Не хочется греметь вывеской: мол, все уже в неестественном мире живём. Это лозунг для тех, ктому всегда и всё ясно, увы. Сколько было и будет человечество, столько будет существовать и война. Это неотъемлемая часть, как поэзия и как религия. Однако не всякая страна существует в состоянии войны из года в год. События в Грузии нельзя ведь назвать настоящей войной, это скорее её симптом, в котором лик войны узнаваем: смерть, кровь, беспредел, мародёрство. Но ведь события в Грузии нельзя поставить в один ряд с войной, скажем, в Афганистане. Но тем не менее, это военный след. Как таковой войны нет, но предчувствие её и существование её где-то рядом весьма ощутимо. Например, для меня события в Ираке и в Косово — тот же военный след, война нового типа. Так что война для молодого современника нашего — вовсе не общенародное дело, как раньше. Мне было десять или одиннадцать, а во всех подворотнях пели, под гитару: «Афганистан, Афганистан... Рыдает мать и словно тень стоит отец. Ведь он для них, ведь он для них совсем юнец...». Сейчас совсем иначе. Но в литературе мне ещё не попалось отражения такой локальной войны, войны, заключённой в стены. Жуткое дело.

*
Рассказ моего приятеля, некогда занимавшегося каратэ. Рассказ в рассказе. Сансэй, вожатый группы, в которую входил мой приятель, уже лет двадцать назад был человеком лет сорока. Году в 62 или 63 он сам был учеником. И вот, их сансэй однажды привёл в зал вьетнамцев. Сухонькие, жилистые, бамбуковые. Москвичи предложили вьетнамцам спарринг. Те отказались: мол, вы очень большие, мы не сможем с вами соревноваться. «А как же американцы?» — спросил один из богатырей. «Мы не дрались с ними», — ответили вьетнамцы, — «Мы их убивали».

*
О стихах Максима Анкудинова. Мне думается, маленькие поэмы — лучшее, что есть в книге. «Рыбы», спустя тринадцать лет, производят на меня то же впечатление, что и в 1995, когда я только о них узнала. «Поэма о героине», конечно, сложнее, глубже, но и тяжелее. Максим Анкудинов очень хорошо держит метафору, она у него самодвижущаяся. Если вообразить Левшу в метафоре, и поискать, кто же на него похож из современных нам поэтов, думаю, это будет Максим Анкудинов. Два храма — собор и больничный, нищая с забинтованной и здоровой рукой, герой, чуть не покончивший с собою, в гипсе. Ритм, свойственный скорее семидесятым, густота и малоподвижность внутреннего времени при едва ли не бешеной динамике метафоры, разбухшие, рвущиеся от смысла эпитеты — и всё это на сероватом, почти ординарном фоне. Я не назвала бы Максима Анкудинова гением, но это очень узнаваемый поэт. Из авторов строгой метрико-ритмической организации стиха я читала бы скорее его стихи, чем многих маститых москвичей. В этих стихах много жизни, и они, на мой вкус, не принадлежат к ретроградной просодии, которой я в последнее время не доверяю.

*
Пронзительные сквозняки. Кутаюсь, прячусь, вовсе не хочу никуда выходить. Только в храм, утром. Ничто не сравнится с этим утренним путешествием. Только вот кофе с кукурузными сливками перед литургией — такая слабость.

без числа

*
Начало зимы. Человек чувствует смену сезона почти как влюблённость. Власть календаря трудно не признать. Однако есть и календарь сезонных изменений в эпохе. Скажем, в конце столетия ценители поэтического слова (своя рубашка ближе к телу) много рассуждают о вкусе и изысканности в стихах. А через пятнадцать-двадцать лет на смену приходит революционный лубок. Если взять настоящее время, то, если верить средства массовой информации, время лубка уже наступило. Словесные поделки, заказнные (в восьмидесятые сказала бы: райкомом комсомола; это не плохо, большинство отечественных бунтарей было в комсомоле или при комсомоле, хотя бы на правах ВИА), о том, как всем нам (им) плохо и о том, что надо что-то нам (им) делать — подаются как самое честное и актуальное блюдо. Изначально холодное, а по идее, это жаркое или рагу (не ирландское). Тут что важно: нам и им. Этих «их» никто видеть не видит, и не увидит, и слышать не услышит. А «мы» (чаще всего мелкооптовые ренегаты от поэзии; на личности переходить не собираюсь) — существуют на зп более штуки долларов. Это и есть наши нынешние бунтари, клерки. Время поэзии клерков, и эти-то, молодые буржуа эконом-класса (поколения), у нас на виду. Не тонет. Так что тем, кто заказывает, и, что более важно, искренне верит в нынешний протест поэзии против абсурда мироздания, туго. Воротничок жмёт.

*
А время-то насправди боевое. Так что тактичные и точные претензии к декоративной архитектуре текста (поэтического или критического) бессмысленны. Ибо не лады с сутью. Нынче ведь не всегда сквозь как написано просвечивает что именно написано.

*
Есть любопытное явление: стихи, возникающие как мушиный князь. Из общих мест, из общих мыслей, из обрывков разговора. Дело тут не в том, хочу ли я, чтобы на поэта регулярно нисходил горний водопад, направляемый его личным гением, а в том, что есть понятия, которые нельзя ни обессмыслить, ни подвергнуть разрушительному анализу. Таково и понятие о поэзии, оно целостно и неделимо (не только для меня), оно безусловно. И вот, всё чаще попадаются мне стихотворные строчки, которые чают поэзии, но в которых она просто не держится. Она прожигает их, она из них сбегает, как вода из ладоней. Зыбкое, странное ощущение. Вот как после вёрстки стихов Насти Кыштымовой. Это будто бы и не человек писал, а ветер напел, или подруги в уши нашептали. Зыбко, болезненно, волнующе.

*
Пересмотрела «АССУ». Что этот фильм был для моих ровесников, да и для тех, кто старше! Просто руководство к действию; делай, как мы. Герой — обязательно странный, живущий концептуальнной жизнью, юный, раскованный и трепетный. Героиня обязательно проста, красива и является возлюбленной богатого мужика (чтобы был вкус мезальянса). Богач обязательно тонок, он здесь главный, по-своему талантлив, способен любить. И у многих, смотревших «АССУ» возникает симпатия именно к Крымову, не говоря уже о Говорухине. Вот, мол, человек, вот, мол, мужчина. И что же? Этот прекрасный зверь получил пулю, как бешенный пёс. Жалко — да. Дурак — да. Так что для меня это противостояние, Бананан — Крымов, решается так. Крымов сам — фук; и этот его, личный (точнее, безличный) фук находиит отражение в концептуальной жизни Бананана. Так что пистолет и пуля как завершение жизни для таких как Крымов, нечаянно, в аффекте, едва не в постели — закон. Впечатление от фильма теперь другое. Детский, игрушечный, а не великий, как казалось. Сразу же надоедает всё: и пейзажи зимней Ялты (одно хорошо: они концептуальны), и дикие песни, и Цой в конце. Ничто не убедительно, всё ложь, так на самом деле не было. Кроме странного профетического пафоса, отчего-то мне близкого в нашем времени. Фильм-притча, как и заявлено в начале. Фильм о перемене власти: власти прекрасных зверюг типа Крымова на власть небольших чинов, как правило, из ГБ или ментуры. И Бананан тут не при чём, это ведь тень Крымова.

*
Чудовищно, каким-то заклинанием, призывающим беды — песня, да ещё в оригинальном исполнении, «Старый учитель». «Мы его не слушали, повесы, он же становился всё белей. Помнишь, как любил он у Бернеса песенку про белых журавлей». Метро, улица пятого года — и зарыдала, тихо. Никогда не могла слышать эту песню спокойно, даже после школы по радио. И тут — в динамиках, и как, в какое время. Насмешка. Фрагмент записан — как возвращение к мыслям о фальшивости всех нынешних деклараций: противостояния, нестояния, чужой боли. Ложь почти всегда притворяется — правдой.

*
Римейки. Замечание, странное для православной, но важное. В школе, в конце 70-х, рассказывали в горлагере на каникулах во время дневного сна про фильм «Омен». Снят он был в 1976 г. Теперь обнаружила, что не так давно с этого фильма сделан римейк. И с Паркеровского «Сердца Ангела» тоже. жидаю, что смысл и точка зрения этих фильмов настолько изменены, что отец родной не узнает. И зачем понадобилось перекраивать картины? Наверно, в них нашлась нетолерантность или религиозность. И что это за звери?

*
Отчего-то многие (отнюдь не все) русскоязычние жители Запада (особенно Европы), эмигранты, производят отталкивающее впечатление. Хамливы, так, что кажутся опасными, эмоционально лабильны и почти начисто лишены чувства юмора. Один менталитет потеряли, в другой не вошли. Как быть?

*
Пленник собственного выбора — вот это тяжёлое рабство.

без числа

*
Третий день — восьмого, Зачатие Пресвятой Богородицы святой праведной Анной. Сороковой — преподобного Серафима Саровского, которого покойный Патриарх почитал своим покровителем. Девятый приходится на четырнадцатое декабря. На вскидку не вспомню. Есть же нечто кроме Сенатской площади. Время земное и время небесное. Гармония. Теперь Святейшему служить все сорок дней, и нам его поминать.

*
Не люблю Фёдоровского АукцЫона, хотя и слушаю порой с невыразимой тоской и наслаждением. Думала, что «Птица» (альбом-то судьбоносный для всей культуры) написана была в середине девяностых. А оказалось, что 1993. Но мысль музыкантов несколько опережала время. И потому для меня «Птица» — середина девяностых. Но это всё необходимое предисловие. Бледный европеизм, полностью утопший в питерской почве, чухонские кудельки Фёдорова, забубённый, подленький голосок — всё сошлось в одной точке, в «Птице». Нет более европейско настроенной команды, чем АукцЫон. И нет более отечественной, но и не советской. Мысль об б АукцЫоне вьётся насмешливо, без всякого уважения, потому что и идеи, и музыка бросовые, пустая порода. Но через них, единство благородного идиота, которого изображает Гаркуша (а без него АукцЫон для меня не существует) и неотвратимого шулера, образ которого создал Фёдоров, проходило великое чувство гибели. Прошлые тени, привычки, вещи, перешедшие в иное качество существования, призраки, более ощутимые, чем люди и предметы. Настоящие боли, неутолимые и пошлые, как любая слишком задержавшаяся боль. Дорога в «Птице» — не бескайфовая, а безмазовая (в замене безмазовой на бескайфовую вижу подлость). По ней катят все те мысли, которые укоренились позже, все настроения, которые потом усвоены были уютным и истерическим молодняком. Мне повезло; отчасти понимаю, О ЧЁМ ИМЕННО сложена «Птица». Но люди на три или четыре гола младше просто не смогут этого понять. Тут пролегает граница, фантом границы, ощутимый как лезвие кожей. На мой вкус, все остальные альбомы — только слабое подобие «Птицы», по замыслу; музыка ведь не сильно различается. Да и говорю вовсе не о музыке — в отношении АукцЫона было бы спекуляцией. «Птица» — явление иного порядка, она уже вне искусства. И потому запихивать её в клетку искусства снова нельзя. В «Птице» изображена излучина бытия, поворот. Это та точка, в которой заканчивается трагедия, а трагифарс ещё не начался. Уже можно смеяться над страданиями, но они ещё не заперты в кпз абсурда. Примерно то же, думается мне, водяной холод, далёкий от сочувствия, как бывает во вемя шока, взгляд: на мир, на самого себя — бытовал в шестидесятых. Ведь Птица о том, что бывает только раз, и уже не повторяется. Весь альбом, даже одну песню с него, можно послушать раз и потом не слушать вовсе; ничего не изменится, если слушать её несколько раз. Не произойдёт погружения, вслушивания, растворения. Всё, что могло произойти — произоошло, почти незаметно. И всему виной совершенная, лакированная до пьяного состояния, безрадостность Птицы. Это музыка разрушения, ода слабости, совершенная тоска с летучей улыбкой. Мрачная, торжественная, как в морге, красота — и беспредельное пространство. Смех времени и пространства — надо всем и надо всеми. Чистота гибели, согласие на гибель, ибо существование невыносимо. Справедливость гибели. Но грань между жестокостью к другим и жестокостью к себе ведь зыбка, призрачна. И потому самоубийца, герой АукцЫона, становится убийцей. Самоубийства не произошло.

Чтобы оттенить мысль, выраженную в этюде о Птице, передам фразу, завершившую выступление Дяди Фёдора на каком-то рок-фесте 1988 года: «Кто включил свет? Нам не нужен свет! Мы молодёжь и мы любим темноту». В мире Птицы такое высказывание невозможно; её герой не смог погибнуть; он остался жив и губит других. Но ведь герой Птицы ведал прекрасные времена, он знал вкус неприкаянности и свободы в униформе, он велик. Он трагичен. Он не создан для жизни среди человеческих мелочей, хотя они и приятны. Этот нестойкий, но острый характер исчез. Теперь АукцЫон слушает именно мелочь, небольшие чувства, небольшие таланты — или те, кто ещё помнит вкус чистых красок и больших даров.

без числа

Вот и первые звуки: рождается, славите, срящите, возноситеся, вся земля. Храм я люблю. Приходилось читать, что Введение в православно традиции особенно любимо иноками и инокинями. Они почитают этот праздник своим: введение во храм. Ни в какой другой традиции, кажется, такого праздника нет. Смысл его всегда ускользает, оставляя ощутимую усталость: прежде век, возопиим. Оставляя чувство утраты, превосходной и возвратимой. Так ждали корабля из-за моря. Чудо — Она, несущая в своём детском тельце ещё не разрешённые муки всего и во все времена человечества, и Она подобна Спасителю, восходящему на Голгофу. Пасху празднуют почти все в России. О Введении во храм вспоминают гораздо меньше. Сколько помню, на утреней Введению всегда плакала, и теперь тоже. От чуда: не убояшеся. В Рождество сие пение не так слышится. А теперь — впервые, как ответ — небо — вертеп, Престол — Дева. Время Рождественского поста — время, для меня, когда будущее становится яснее, его даже предсказывать не нужно. Давно замечала, что так не чувствую Великий Пост и Пасху, как эти скромные дни. Неделя праотец, неделя святых отец... Это не названия, это самые что ни на есть присутствия. Именно это чувство — живого, являемого во множестве бытовых мелочей, присутствия, и сопровождает весь Рождественский пост. И ведь хорошо, что выбрано такое время: зимнее, мрачноватое. Как в яйце, в одиночестве зреет полнота бытия. Богородице было три года, она была принесена в храм как жертва, как обещание. И кто думал, что эта девочка, возможно, боится темноты, холода и хочет есть, почти постоянно, как всякое дитя? Это ведь и Крестные Страдания и Благовещение, и ещё — до слёз прекрасный Рождественский канон. Это же не богослужебный текст, это само счастье. Слышишь, и всё тёмное отступает.

Документы оформить не могли долго, очень долго, и надежда уже умирала. Как жить — а так, перекати-поле, без документов. И вот, кудах, кудах, вдруг, надо ехать в какой-то казённый дом, кабинеты, очереди, утомительные лампы, и, кудах, документы дали. Они, как оказалось, значения не имели. А вот как в храме, едва не в полночь, все вместе, подарки, улыбки, конфеты, да ещё настоятель едва не танцует, кружится, аки хлыстик (до хлыста так и не дорос). Все как дети, чудесно, все дети, всё как с ледяной горочки, а сомнения глупо смотрят сквозь оградку и ходу к нам им нет. Мне повезло; года через два одни слёзы от этих праздников остались, а ведь было-то, было. И первые выставки, и первые на этих выставках покупки. О, это было великое приобретение.

Бурные эмоции по поводу зверств над святынями, думается мне, неестественны. Сколько ни существовала Церковь и христиане, всегда были пожары, убийства, гонения и др. Иначе и быть не может. Это вывернутая наизнанку партийность КПСС, особенно сейчас, вопиять и требовать того или того, мол, то и то тем и тем сделали. А суды и менты на что? Некогда, начитавшись «Радонежа», рыдала вдоль и поперёк; насилу успокоилась. Дурные были слёзы. Впрочем, в околоцерковной среде хватает гурджиевщины. Да-да.

Круг жизни. Ах, нечаянная встреча. Была татрочка, бывшая актриска, с тяжёлой судьбой, в коммуналке. Муж бил, дитя умерло. Стала потом библиотекарем в храмовой битлотеке. Заматерела, замуж захотела. Плакала, жила по знакомым, и у меня в том числе, денег просила, и все её жалели. Затем книжку написала, настоятель подмахнул. И пошло-поехало. Теперь хорошенькая такая, сытая, в щеголеватом пальтишке, осолиднела. Ещё, небось, книжку настрочила. Не пьёт, не курит, регулярная такая, даже беретик как у лаврской певчей в семидесятые. Не достанешь её, дева-словесница. Литинститут закончила. И куда мне с моим-то камуфляжем? Стыдно мне, ох как стыдно. А вот за что? За то, что у этого светика некогда огранизаторские способности по молитвам кое-кого проснулись? Или за общее человеческое безобразие?

без числа

Ко вчерашнему дню в поэзии отнесла бы всё спонтанное, необоснованное логикой развития стихотворного явления. Или же обоснованное одной лишь спонтанностью, прихотью автора (не всегда поэта). Это спонтанно возникающая рифмовка, то внутренняя, то внешняя, то диссонирующая, то абсолютная. Ещё — спонтанно же возникающие строфоиды, не ставшие строфами образования. Они ничего общего с еленашварцевой оплавленной строфою не имеют. Эта вопиющая поливалентность рифмоидов и строфоидов уже исчерпала себя. Но время инертное, так что мало кто из авторов это чувствует.

Некогда я перестала писать в рифму, сразу и решительно, не задавась целью: не писать в рифму. Иной, совсем не похожий на тот, который представляла себе раньше, текст, развернулся передо мною. Однако в том, что сейчас есть в рифму и метром, мне нравятся длинные строчки, в которых чувствуется древнее, от сказов и былин. Мой «чёрный стих» идёт от этих корней.

Литературная жизнь. Сплетни и мелкие подлости неизбежны. И как правило их делают те, кто здоровается приветливо. Когда тебя нет, твоё имя посыпается крупной солью, чтоб не испортился. Уравновешенные отношения в мире, выстроенном на зависти, мне думается, невозможны. Взаимоотношение поэта и круга литераторов. Во-первых, поэт вовсе не литератор, и не художник, даже в немецком толковании. Так что ему изначально нет места в клетке с чучелами (то есть, литераторами и теми, кто к литературе относится). Так что поэт не волен даже в собственной смерти. И кругом виноват. Если он считает себя гением, а иных — гумусом (а так и есть), значиит он сумасшедший и надменный (для гумуса). Если он гением себя не считает, он превращается в гумус, но своим всё равно не станет. В том-то дело, что поэт — как явление природа. Не редкость. но и не настолько часто, как нам говорят убогие сми.

Читала из «Новых песен Эрин» в ирландском пабе, в самой пёстрой компании. Хотелось себя проверить. Новое пространство, новые люди, новые условия. Ну, и новые отношения между авторами. Двадцати лет будто не было. Только стихи нынешние. И что же, так Арбат действует?

Что там, в Кузьминках. Говорят, Графин крестился. Книжку ему подарить, что ли...

без числа

Внутренее противоречее обернулось внутренней же гармонией, и ничего уж не поделать, живи и будь счастлива. Однако некоторое пространство, в котором некогда чувствовала себя как дома, уже не вызывает прежних чувств. Бог весть, может, так и надо. У того пространства голод на меня, а я живу с голодом на то, уже полудоступное, пространство. Сложно, а ведь именно так. Человек ведь невероятно тёпел, тяжёл и прекрасен. Да что там.

Вечер Завьялова и Скидана, как мне видится, один из самых удачных за сезон. Масштабному явлению нужно и масштабное обрамление. В рамках поэтического вечера это, конечно, обсуждения. Разговор возник, пошёл с хорошей скоростью (об отличии поэзии от литературы, см. дневник за прошлый год, из Нелицеприятных заметок), но был погребён под условиями вечера. Однако на останках вечера всё же состоялась довольно существенная беседа.

Минимализм. Вечернее заседание первого дня Сапгировской конференции, вторую половину которого я застала, мне показалось динамичным и цельным. То ли от небольшого количества тем, не то от скудости воображения. Ловила себя на том, что, выступая с эссе, цитирую прежних докладчиков, хотя до этого и не дошло. Однако было приятно, что все тексты собирались как головоломка. Это как знак, поздравление — нам.

без числа

*
Сбор материалов к Рождеству заканчиваю. Из присланного за год складываектся пёстрая, немного зыбкая картина. Почти Филонов. Авторы, не ведая сами, спорят, и это хорошо. Хотя все шишки должны падать на головёнку куратора, да что там. Я хитрая. А что текстов много, так это ведь чудо.

без числа

*
Летом, возвращаясь со всенощной, попала под сильнейший ливень. Вчера — под сильнейший снегопад. И мне нравилось идти, ныряя в снег. И даже хорошо было, что непонятно откуда он идёт: сверху вниз или снизу вверх. Время тревоги и, одновременно, время мира. Нынче рано утром шла пешком, на раннюю, и чувствовала себя как Окуджава на синем троллейбусе. «Я к ним прикасался плечами». Ведь песня о том, что человек очень небольшое существо. Что в нём всегда живёт ребёнок. Что синий троллейбус возникает не тогда, когда тебе протягивают руку сверху, а когда «прикасался плечами». Да и Евангелие о святтом самарянине. Это, если соотнести с моими нынешними обстоятельствами, большое утешение. Утром ни снега, ни дождя не было. А вот днём нарроды облаков и туч устроили над Московой нечто подобное Каталаунской битве. Теперь снова снег. Хоть бы не растаял.

без числа

*
О новом изводе поэзии. Можно сказать: о новописи. Она безусловно существует, и поэзией с точки зрения поэта не является. Это калька с поэзии, её плоскостное изображение. Это записанные определённым образом слова, в которых сочетание графики записи и лексем указывают на то, что здесь когда-то были стихи. Возможно, с точки зрения человека, принявшего условия новописи (толерантный формат, подходящий для определённого рода литполитики), это и есть поэзия. Но для меня это не поэзия. Это указатель в сторону поэзии. Возможно, что за ним будущее. Но ведь живу часто только сегодняшним днём, и потому не хочу петь отходную по живому. Это нечто вроде того, как в храмах ставят свечи о живых на канон; это суеверие. Но тем не менее этот извод словесности занимает значительные пространства и уже предложил массу любопытных текстов. Когда занимаюсь новописью, всегда не всерьёз; но бывает, что интересно и познавательно. Другие впечатления вот какие. При вёрстке проекта «Беседы о поэзии» пришлось столкнуться с текстами и мнениями, которые важны и сейчас (хотя поданы несколько ретроградно: Волохонский, Эрль, Шали). В Москве это Всеволод Некрасов и покойный Сапгир. Когда читала, например, тексты Шали, чувствовала, чтов половине написанного молодыми авторами за последние, скажим, лет пять — нет смысла. А в СПб 60-х и 70-х оригинальные тексты не были редкостью. О Москве не говорю, так как свежих впечатлений пока нет. Но предполагаю, что после чтения Лианозовцев возникнет то же чувство. Мне думается, мелочность и скромное обаяние (клерка) нынешних поэтов происходят от того, что представление о поэзии отсутствует вовсе. И его не заменить общественной деятельностью. Она унизительна для поэзии (но не всегда для поэта). Либо поэзия, либо попс. Но с поэзией трудно; она требует жизни. Думается, в новом изводе поэзии возможно то, что в прежнем и не нужно было. Но опять-таки, это не заслуга нового извода, посетившего неких избранных (клерков). Ведь связь человека и обстоятельств гораздо мрачнее и трагичнее, чем связь человека и человека. Отсюда маркированный позитивизм: надоела депрессивность (а когда она у поэтов была?). Вот это действительное поле деятельности. Это было у Шостаковской, у Данилы Давыдова (в некоторых вещах).

без числа

*
Ни спиртных напитков, ни наркотиков я никогда не употребляла так, чтобы можно было сказать, что пила или торчала. То же и с литсобраниями. Я никогда не принадлежала ни к какой литпартии, хотя у меня довольно много знакомых, впрочем, не так уж и близких, в разных литкругах. Высказывая то или иное мнение, я чувствую себя прежде всего поэтом и частным лицом. Я не люблю толерантности и гнилого позитивизма, но и фундаменталисткой меня назвать нельзя. На всё происходящее в литмире в смотрю всё же со стороны. Я не маргинал, и в то, что маргинальность сейчас возможна, не верю. Несколько лет назад я жила довольно замкнутой жизнью, не появлялась на собраниях и вечерах, а это считается необходимостью в современном литбыту. И что же. Теперь я почти с ностальгией вспоминаю то время.

без числа

*
Думается, что язык, его культуру, словесность и поэзию лучше видеть целым созданием, может быть, и не антропоморфным, хотя и не ручаюсь. Тревога, возникшая при раздражении одной части, так или иначе передаётся другим. А когда наступает не просто раздражение, а удаление поражённой части, становится необходимым обезболивание. Обезболивание — та же рефлексия, беспомощная попытка осмыслить и оправдаться осмысливанием. Этого (критики) как раз и не хватает. Крах девяностых заметен в настоящее время как никогда, и вот почему. Всё то, что важно и нужно было в девяностых, что, как бросовая рыба в озере, водилось изобильно в разных печатных изданиях и в разговорах, что воспринималось как фон и было фоном по сути, теперь подаётся как свершение. В поэзии это так называемый свободный стих, с элементамми публицистики и персонажами. Уже то, что им занимаются сейчас, что о нём говорят, есть свидетельство того, что те, кто говорят, не уверены в своём выборе. Качество и аргументированность возражений при глубочайшей увернности в своей профпригодности (особенно касается редакторов) для меня лично никакого значения не представляют; всё это слова. В наличии непередаваемое убожество художественной мысли и мелкая, школьная трусость литноменклатуры, сформировавшейся в девяностых. Как следствие — бессмысленно ровные публикации в периодике, впрочем, часто даже уровня литинститута конца восьмидесятых (а это неплохо). Вся масса деятелей, питающихся словесностью, из-за страха потерять остатки своих ставок, держисмя за миф о расцвете. Который, как мне видится, уже завершился.

Однако то, что можно быку, оскорбительно для юпитера. Круглов, являющийся крупнейшим и самым ярким представителем поэзии девяностых (а он и сейчас пишет, как если бы жил в девяностых, хотя лексика его стихов приспособлена к нынешней речи), может себе позволить этот блеф; но не столь смелые авторы не могут. Однако законы круга довольно жёсткие. И механизм выбора автора для публикации (в любом издании) тёмен, темнее, как никогда. Внимание к эпосу и возросшая популярность рифмованного стиха являются подтверждением, от противного, описанной мною ситуации. Из общественной мысли деваяностых было изъято представление о поэзии и заменено представлением о комбинации слов. И многие авторы, известные по НЛО, НМ, Ариону и др. в этом приняли самое деятельное участие. Это всё равно что взорвать фундамент. Ладно, предположим, что революция была нужна. Возникла, в конце 90-х и в начале 2000-х, небольшая фракционная борьба. Теперь она утихает и многие авторы, возникавшие в одном лагере, теперь возникают в другом. Это предвещает ещё более штилевую литпогоду. Революция не разрешилась сколько-нибудь значительным явлением и сама им не стала.

Что любопытно мне теперь. В астрономии (да и в астрологии тоже) есть два понятия, обозначающие род движения планет. Декадентское и ретроградное. В применении к современной литситуации, эту будут вовсе не архаисты и новаторы, а неодекаденты и неоретрограды. Нотабене: несколько лет я чаяла терминологии, но теперь вижу, что она невозможна, именно из-за в корне неправильной филологической политики, а вернее, из-за её отстутствия. Верхние места занимают дилетанты, и потому вокруг всё чаще говорится о литературе как о занятии профессиональном. Но это было нотабене. Неодекаданс агрессивен, но держится за идеи девяностых, сичтает себя будущим и намеренно политизирован. Один из его приёмов: изображение насилия в благих целях. В ход идёт всё: кощунства, изнасилование ребёнка. Ретроградность ведёт себя не так бурно, она ждёт своего времени и понемногу наполняет печатные издания скроенными по усреднённой модели декаданса текстами о добром, жизненном, светлом, но с ретроградной точки зрения. То есть, с точки зрения собственника, который может избить своего работника в воспитательных целях. Или же уйти по собственному желанию своего друга-соперника из отдела. Ретрограт тщателен, по большей части настроен жалостливо, к себе и к миру, но это по сути собственник или хищник (я говорю о поэзии; ретроград любит разного рода плагиат). Он пишет чуть-чуть в рифму, но настолько, чтобы это не раздражало (а кого?), чуть-чуть небрежно. Нелепость настоящей ситуации в том, что многие поэты, которые теперь считаются столпами, неожиданно для себя оказываются ретроградами. И, что самое важное, за ретроградами будущее. Убогое, безвоздушное, небольшое будущее небольших печатных изданий, не имеющих сколько-нибудь чёткой системы. Но надо иметь в виду, это это партия очень агрессивная. И перед ней буйства декаданса, доживающего последние сроки, ничто. Ни архаика, ни новаторство теперь не могут заинтересовать политиков от литературы (они почти все ретрограды). Так что поэзия была и остаётся в нашем мире случайностью.

Контекст в современной поэзии отсутствует полностью, и это результат литературной политики сми девяностых. Так что я могу не признавать существующих в замкнутом кругу сми поэтических авторитетов, а они подчас и не знают о моём существовании вовсе. Так что вокруг меня существует пространство, в котором возможны поэтические открытия, а в руинах литсистемы девяностых такого пространства нет.

без числа

*
Суета запахов и вкусов, а так же предметов. Она кружится, а порой и носится, как толпа детдомовцев по коридорам. Суета многоголова и чрезвычайно многоконечна. Прекратить её можно в любой момент, но нет желания. Чай со вкусом граната можно заменить ассамским, без добавок, но это будет только перемена одного прихотливого напитка на другой. И оба напитка можно купить в лавке эконом-класса.

*
Вечер Вадима Месяца. Моя нелюбовь к Улице ОГИ, из-за неряшливых выпивок в конце, всё крепнет. Однако вечер был любопытным. Мне всё больше нравится само место, где помещается читающий. Этот угол, со следами незавершённого ремонта, слишком претенциозный для того, чтобы создавать впечатление, стены. Но вот пол, обшарпанный паркет, который как раз к вечеру Месяца оказался довольно сносно вымытым, создаёт основу восприятия. Пол настоящий, как в коммуналке. Икейский столик и стульчик, апофеоз убогой претензии на скромность, тоже уместны. Это детали красного уголка. Читающий, таким образом, оказывается в окружении предметов, заведомо чуждых его чтению. Выровненная и оштукатуренная стена, в которой можно заподозрить удачно распластанную яичную кожуру, прекрасно вбирает все тени. Именно тень и была самым интересным на вечере. Она жила совершенно особой, не связанной с выступающим, жизнью.

Месяц и звёзды. Конечно, на вечере Месяца не было такого количества звёзд, как на вечере Круглова, но пропорции были соблюдены. Неудивительно. Именно поэзию Вадима Месяца я назвала бы экзотикой для московской публики. Удачно было всё. И то, что представлен «Безумный рыбак» (на мой вкус, наиболее любопыная книга Месяца»), и те стихи, которые читал автор. Он выбрал лучшие стихотворения из книги.

И в подтверждение — играющая по стене тень. Жутковатая, странная, порой совсем не похожая на то, что вызвало её к жизни.

*
В настоящее время, если автор обладает хотя бы чуточку выраженным чувством времени, он будет интересоваться эпосом и эпическими элементами в поэзии. Миф сам по себе бессмыслен, но он порой приобретает сакральный смысл, если менталитет способен принять его. И современная поэзия тоже. Но всё дело в том, что миф выбирает сам, в ком жить и как воплощаться. Никакое знание и никакая декларация не способны вместить и объяснить его существование. Поэт, даже значительный, порой пишет один цикл стихотворений, напоенных живой мифологией, и затем уже не способен воспроизвести то же чувство. Так было в Серебряном веке у Блока («Соловьиный сад»). Блок, на мой взгляд, из всех тогдашних звёзд был наиболеее способен понять и создать эпос. Ни Гумилёв, ни Бальмонт не поднимались до его вершин. Мандельштам не менее Блока чувствовал эпос, но он был слишком начитан. О Хлебникове разговор должен быть особенным; он вне сравнений, а меня интересует сейчас обыденное, нежели из ряда вон выходящее.

без числа

*
С этого дня, с этого часа и с этой самой секунды, с этого удара сердца, поверь мне, о друг мой, всё будет иначе, мир изменился. Теперь уже на улицах не будет тех тоскливых и тяжёлых лиц, которые видел ты прежде, не будет уже переполненных вагонов, а только лёгкий звон нарядных косиц, взлетающий, как павлин, от рельсов к небу. Тебе уже никто не скажет обидного слова, и ни одна вещь не сможет упрекнуть тебя в том, что ты к ней несправделив, потому что в тебе самом не было несправедливости. Никакой слух, прихрамывающий от гноящегося пальца на ноге, не сможет подойти к тебе, чтобы пожать руку и тем самым оставить смрадное пятно на твоей руке. И никакие друзья его уже не соберутся за сосудом дешёвой отравы, чтобы оскорбить твою память, твоё существо. Ибо их языки высохли накорню, слова их растеряли все свои звуки, в имена их не значат ничего. Что бы ни говорили о тебе люди, всё будет ложью, даже самые тёплые слова, потому что они напитаны лицемерием. Языки всех, кто захочит поговорить о тебе всуе, распухнут, и ни один рот не сможет закрыться, но будет испытывать жуткую боль. Ни одна тварь, желающая навредить тебе, не найдёт дороги к твоему дому. Для всех, могущих причинить тебе хлопоты, твой светлый дом будет находиться как бы высоко в горах, окружённый метелью, низвергающих на глупых путешественников лавину. А в твоих садах будет расти всё, что уже выкорчевано на земле, всё, что исчезло с её исплаканного лица, окостеневшего в предсмертной судороге. В твоих реках будет резвиться рыба, а берега будут наполнены бобрами и выдрами. Твои леса будут наряжаться в лучшие закаты и рассветы. И земля узнает себя в твоих владениях, та, юная, радостная земля, на которую ещё не было низвергнуто надменности и уничижения. Я никогда не назову тебя бедным, нет. Ты безумно богат, так, как не снилось и последнему властителю мира. Я не скажу, что ты потерял свою молодость и красоту в боях, нет. Ты стал ещё лучше, сильнее и моложе, с тех пор как ни одна алчная тварь не найдёт дороги к твоему дому. И, наконец, умрут все, кто не любит тебя. А всем, кто любит тебя, я скажу то же, что сказала тебе, потому что в них будешь цвести ты. И потому прошу всех, кто желает счастья своей любви: повторите: все, кто желает тебе вреда, все, кто может обидеть тебя, все, кто ополчается на тебя, даже с благими намерениями, иссохнут как мухи в паутине собственных козней. А все, кто хочет отыскать тебя, чтобы причинить печаль, не найдут дороги к твоему дому. Горе и тоска больше не коснутся тебя никогда.

без числа

*
Так быстро в эти ноябрьские дни меркнет солнце, что невольно душа оживляется и обращается, как некое растение, скажем, подсолнух, в ту сторону, откуда приходит ночь. Время размышлять о напрастности и тщетности большинства мыслей и интересов. Время одиночества и размышления о его сильных сторонах. Что, кроме крови, криков и слёз сопровождало каждого из нас при входе в мир людей, и что будт при выходе. Даже кровь, крики и слёзы не всегда.


*
Спокойной ночи всем больным,
голодным, слабым и уставшим,
всем нелюбимым и чужим,
спокойной ночи детям вашим.

И жизнь ясна, и смерть красна,
и люди — маленькое племя.
Спокойной ночи всем. И сна
на всё оставшееся время.


ЧНБ,
1993 г.



*
Всегда любила Рождественский пост. И предпочитала Рождество другим праздникам. Пасха ведь особенный праздник, и не зря Рождество в церковной жизни почти равно Пасхе. Рождество и Рождественский пост для несут в себе все те настроения и мысли, которые потом, только с весною, оформятся в великопостные. Может быть, нужно сказать только о том, что я по особенному чувствую Рождество. Напрасность чистоты и красоты, напрасность веры Бога в мире людей, в котором торжествует, и всегда торжествует нечто торопливо-чувственное, напрасность свежести и новизны. Нет ни одной звезды, мысли, образа, слова, которые невозможно украсть. И пусть крадут. Тем и живёт мир, этим воровством, жизненно необходимыми кражами, этой мелкой диванной ложью. Счастье ведь приходит совершенно другими путями, их много. Ему не надо ни слёз, ни объяснений, ничего. И только долгие, как нобрьский дождик, слёзы порой падают, как падает завеса, отделяющая мир счастья от мира хлопот. Бог не может быть поругаем, а счастье оскорблено. Для меня торжество серости, маленькой и несчастной серости, в этом мире — только подтверждение той жизни, в которой не нужна уже способность выживать, в которой можно просто жить. Убогое слово — помощь, человеческая помощь. Убогое, на самом-то деле. И каждому, кто ищет этой помощи, кто ищет человеческого внимания, будут сопутствовать нелепость и несчастье.

без числа

*
Из Анри Волохонского

Над небом голубым есть город золотой
С прозрачными воротами и яркою звездой.
А в городе том сад, всё травы да цветы,
Гуляют там животные невиданной красы.

Одно как жёлтый огнегривый лев,
Другое — вол, исполненный очей.
С ними — золшотой орёл небесный,
Чей так светел взор незабываемый.

А в небе голубом горит одна звезда.
Она твоя, о ангел мой, она твоя всегда.
Кто любит, тот любим. Кто светел, тот и свят.
Пускай ведёт звезда тебя
Дорогой в дивный сад.

Тебя там встретит огнегривый лев
И синий вол, исполненный очей.
С ними — золотой орёл небесный,
Чей так светел взор незабываемый.


У этого текста странная судьба. Но это уже нароная песня. И музыка к нему — вовсе не лютневая музыка шестнадцатого века, а музыкальная инспирация, созданная неким питреским музыкальным гением. Кривулин в «Охоте на мамонта» называет имя его. Мне, например, нравится исполнение БГ. Предвижу возмущения, но вот исполнение Хвостенко не произвело такого впечатления. Текст по воздействию на меня невероятный. Сравнить могу только с Александром Мироновым, «Открывая себя наугад...». Сердцем стихотворения является афоризм: кто любит, тот любим. Но меня больше трогают две предыдущие строчки: одна звезда, она твоя, она твоя всегда. Здесь, думается, происходит то, что потом разрешается в афоризм. Это не лирика, это обет. Бога о верности человеку. Это Слово с изнанки неба. Впрочем, цитировала по памяти. Могла и приврать, за что прошу прощения. И действительно: НАД небом голубым.

без числа

*
Мне думается, что поэт, настоящий поэт, пишет много, по большей части халтурно, и совершенно не стыдится своих черновиков. Это огромное количество слов служит материалом, пространством для его стихов, это лишь подготовка к воплощению. Шедевры поначалу трудно отличить от халтуры. Поэт, который умеет подать себя, для меня скорее актёр. Это существо, лишённое радости бытия и игры сердца. Оно всё время напряжено, всё время настороже, замкнуто. Поэт распахнут и снисходителен. Однако законы его существования сильно отличаются от человеческих. Он на земле как слон в посудной лавке. Все слова о том, что обилие слов стирает впечатления, думается мне, порождены сомнением в своём таланте. А поэту в голову не придёт сомневаться, что он поэт. Существо, пишущее одно стихотворение в год, пусть лучше рожает детей.

*
Поэт не нагл и не зол. Но он опасен как провод высокого напряжения. Порой случается, что искрит.

*
Пишу вот как. Сначала приходит, в виде фрагментов сюжета, канва стихотворения, его либретто. Ни записывать этого, ни запоминать не нужно. Если пришло, значит уже помнишь. Почти одновременно с либретто возникают две-три детали, гвоздя, мотива, из которых составляется симфония. Далее остаётся только записать партитуру и несколько раз её прослушать: как. Арранжировка возникает вместе с мотивом. Порой необходимы бывают решительные изменения.

*
Пишу два, от силы — три стихотворения в год. 2002 — Антиохия, 2003 — 4 поэмы, 2004 — Баллада о вербе и трилистнике и Баллада о Десяти прокажённых, 2005 — Булочная на Русаковской и Стихи о московском воробье, а так же Камена, 2006 — Элегии Измайловскому парку. Конечно, вокруг этих стихов сосоредоточилась масса, и порою моим друзьям больше нравится то, что рядом с этими стихами, но как-то так вышло, что живут именно они. Как когда-то «Пляши и пой на середине мира...». Как «Подарите дом Максимке».

без числа

*
Снова и вновь о кинематографе. Это искусство парадоксально связано с той поэзией, у которой огромные глаза. Представить, что поэзия — это плеяды, сёстры. Одарённые разными способностями. Одна — чутким слухом, другая — чувством разлечать вкусы, третья улавливает ароматы. Есть поэзия, в которой мощное зрительное начало. Её герой — поэт-сновидец, с ним происходят «визьон-приключения» (определение Елены Шварц). Кинематограф — младший родственник этой поэзии. Но это легкомысленный родственник; он иногда привирает. Я писала о мощных и глубоких впечатлениях от музыки и кино шестидесятых. Теперь впечатление другое. Тонкие и обязательно двухсерийные фильмы конце семидесятых и первой половины восьмидесятых. «Обыкновенное чудо» и «Про красную шапочку». В них есть малообъяснимое, но внятное чувству сходство. Они длятся как долгие причудливые сновидения. В обоих фильмах есть рассказчик (волшебник в одном и звездочёт — в другом). Песни из того и другого были очень известны. И в том, и в другом — грустный, недописанный финал. Тусклые, подцвеченные вручную, картины героики смнились чрезвычайно яркими лентами сказок. Как сон, внезапно навалившийся после трудной дороги. В это же время сняты многие из любимых мною фильмов: «Город мастеров», «Дикая охота короля Стаха», «Молчание доктора Ивенса» и др. Тарковского не упоминаю; это так же, как поэзия Айги; вне времени и сравнений, как вышитый вручную ковёр. Период этих фильмов, кажущихся бесконечными, на самом деле — короткий период, бесконечно яркий, даже перенасыщенный, рефлексирующий и отчаянный. Период нисхождения сказки в жизнь, его можно было бы назвать счастьем. Как счастьем была поездка на автобусе в «Чудесном путешесвтии». Что-то случилось с солнцем, с судьбой человечества. Как будто кредит открыли. И потом — Фолкленды и Афганистан.

*
Ни во сне, ни наяву видела вторую часть Дон Кихота (а может быть, и весь роман), как фильм, снятый Захаровым эпохи «Обыкновенного чуда». Сцена обманного «полёта» Дон Кихота и Санчо на деревянном (троянском, дурацком!) коне в саду герцогини. Пиротехнические солнца, фонтанирующие пламенем, как римские свечи. Рядом с ними — обгоревшие слуги, как древние рабы. Герцогиня, в зелёном шёлке, золотоволосая (Маргарита Терехова 1977 г.). Ночное небо, фейерверк, вопли, смешанные с грубой, нарочно грубой, музыкой в кадре. За кадром музыка совершенно другая: огромная, трагичная и светлая. Санчо — Евгений Леонов. Дон Кихота могли бы сыграть Юрий Яковлев или Игорь Дмитриев. Актёр должен быть непременно высоким и худощавым, с благородной небрежностью. И обязательно некрасивым.

Не знаю, играл ли Гамлета Олег Даль, но мне так и видится Гамлет в его исполнении. Думаю, это был Гамлет наравне со Смоктуновским. В Высоцком-Гамлете слишком много плоти, обаяния. Это замедляет впечатление, которое необходимо донести актёру.

*
Некрасивость, тусклость актёра порой служит великолепной, податливой фактурой, невестой для образа. Но актриса обязательно должна быть блестящей.

*
Бывает голод на прошлое, которого не знаешь. Но куда влечёт неописуемой дерзкой силой. Как только влечение к прошлому (к тому, чего по сути не было: мороженое за семь копеек, папиросы Казбек и Герцоговина, грибные электрички и автобусы, агдам, и так далее; и более тонкие вещи: черты лица, имя, стены, которые были ковчегом лица и имени), как только это влечение отмечено перстом разума, начинается несусветная пляска теней: душ и духов. Как кружение русалок или вилис, как свадьба эльфов. Начинается скитание между жизнью и смертью. Но когда в окружающем, особенно в человеке, встречаешь нечто, хоть полчерты, хоть каплю того, искомого колера, наступает счастье. Помню, как голос одной, рыженькой, прихожанки известного храма, всё казался мне похожим на голос, который я никогда не слышала, но очень хорошо знала. Вспомнила, чей именно голос напомнил мне голос знакомой, под Рождество. Именно так и должна была говорить Елена Гуро. «Хроматическая гамма», вспоминает Матюшин.

на середине мира

станция

алфавитный список авторов

гостиная

кухня

корни и ветви

город золотой

новое столетие

озарения

дневник