ДНЕВНИК (продолжение)


datafree

без числа

Снова о Шекспире. На этот раз о Шекспире и Ренессансе. Думается, обаяние античности во времена Шекспира отсутствовало. Идея связи Ренессанса и Шекспира очень поздняя; возникла она в конце 19 столетия, если не вообще в 20. Романтики видели Шекспира несколько иначе, а его современники — тем более.

Сейчас в новой готике очень популярен это мотив: божество само по себе, а мы и без него боги. Начиная от более или менее сносного кино ("Властелин колец") и до трэш отстоя ("Кот(д) да винчи"). Это линия в искусстве тупиковая. Но пока что на неё есть спрос. Понаблюдаем, что будет. Шекспир бы посмеялся. Кстати, сюжет "Ромео и Джульетты", напоминающий новеллы Маттео Банделло, был самому автору знаком не понаслышке. Его межконфессиональный брак с Анной Хатвей не вызывал симпатий ни в одном лагере: ни у католиков, ни у протестантов.

В послесловии к учебному изданию "Ромео и Джульетты" в переводе Пастернака (я читала параллельно с английским текстом) есть несколько замечаний по символике персонажей. Одно — Уильяма Хэзлита, другое — более позднее. Согласно более позднему, Кормилица воплощает всё человеческое и доброе, так же, как и Меркуццио. А Монтекки и Капулетти (главы семейств) — нечто тёмное (чуть не средневековое). При том, что по тексту пьесы Джульетта отказывается от помощи Кормилицы в самый ответственный момент (принятие снотворного), порывает с ней. А Меркуццио становится коноводом (проводником ссоры) убийства Тибльда и своего собственного. Нечего сказать, человеческое начало.

В конце 16 столетия, когда писалась драма, Ренессенс уже показал свою ужасную изнанку. Не к тому говорю, что всё искусство того времени скверно (особенно итальянское), а к тому, что у Шекспира, читавшего книги авторов Ренессанса и наблюдавшего с довольно близкого расстояния судьбы людей этой эпохи, было совершенно иное понимание характеров и конфликтов. Шекспир вкладывал важные для хода действия и подачи характеров слова в уста и отрицательных персонажей (каким является Меркуццио). Меркуццио произносит монолог о царице фей Маб (один из самых проникновенных и поэтичных текстов Шекспира вообще). Но этот монолог не характеризует самого Меркуццио. Он относится к Ромео перед встречей с Джульеттой, а так же вводит героиню в действие до её появления. Ход, вполне характерный для старого театра. Так что Хэзлит был прав: в действии Шекспира больше абстракций, чем конкретики. Впрочем, конкретика тоже есть, но она никакого отношения к Ренессансу не имеет.

Основной конфликт "Ромео и Джульетты" — конфликт человеческой природы. Природа человека восстаёт сама на себя. А это поистине тема неисчерпаемая. Кормилица, советующая Джульетте выйти за Париса после того, как сама же свела её с Ромео, может изобразить собою аллегорию человеческой плоти: немощной, предательской и наглой. Джульетта, как и Ромео, изображают естество обновлённое Божией благодатью. Замечательно, что брат Лоренцо является аллегорией смерти!


datafree

без числа

Если бы маститые поэты посмотрели на творчество молодых авторов (хотя бы посева «Дебюта» 2003) получше, им стало бы ясно, чего так не хватало в их собственном ареале. Намечаются точки, НЕЧЕЛОВЕЧЕСКИ полярные. Либо объявлять большинство молодых поэтов ненормальными и бесноватыми (что не так), либо уж принимать всё, и снимать все табу. Но ведь человек без табу ещё не жил. Кроме того, двадцатилетний возраст — время самой дерзкой и бессмысленной саморекламы. Возраст лжи и мнительности. Так уж повелось, да ещё и в нашей стране. Снова получается двойная мораль, как в СССР: Седакова+Николаева+Кушнер и др, а с другой стороны — Гейде+Мосеева+Давыдов+Шостаковская. И что ты будешь делать? Вопрос: а кому такое разделение нужно? Есть поэты ваньки-встаньки, но не о них речь.


«Трагедия о Гамлете, Принце Датском»,
Акт 3, сцена 1.

OPHELIA

Oh, what a noble mind is here o'erthrown!
The courtier's, sholar's, soldier, eye, tonque, sword;
The expentancy and rose of the fair state!
The glass of fasion, and the mould of form,
The observed of all observers, quite, quite down!
And I, of ladies most deject and wretched,
That suck's the honey os his music-vows,
Now see that noble and soverign reason,
Like sweet bells jangled out of tune, and harsh;
That unmatch'd form and feature of blown youth
Blasted wiht extasy; Oh, woe is me,
To have seen, what I have seen, see what I see!


ОФЕЛИЯ

Здесь был сражён великолепный ум
Советника, учёного, бойца — речь, меч и взор,
Цвет упования страны прекрасной,
Изящество и мощь, хрусталь и сталь,
Достоинство превыше всех достоинств — пало, пало!
А что Офелия? Как некая кликуша
Вкусившая медовой песни клятв,
Внимает угасанию ума
И трещине на шлеме колокольном,
Звучит невнятно колокол, безумье
Кромсает облик. Не соединить
Того, что было — с тем, что хочет быть.

Перевод ЧНБ


datafree

без числа

Сейчас меня не греет ни умная, нервическая типография (то есть стих, принципиально чуждый метрики и ритма), ни абсолютизм метрико-ритмической школы. Первое крыло: Медведев, Нугатов и многие другие. В этой области, мне думается, больше вкуса будет у стихов в прозе. У Малановой они попадаются, но колобок мешает. Другое крыло пишет слишком тяжело и порой само не понимет и не может объяснить, что она такое, академическая школа. Русская поэзия пушкинского извода почти вся силлабо-тоничная, а начиная с Тютчева уже нет. Серебряный век дал новый образ метрико-ритмического существования; он, как и силлабо-тоника, успел износиться. Можно жить в серебряном веке и писть стихи под серебро. Но это уже не поэзия. Поэзия любит движение, и когда его нет, камены уходят. Я сама существую в стихии акцентника, и он мне нравится. Однако чувствую перемену. Признак такой: если в последней волне (а это именно типография) появились уж очень техничные стихи, то значит сам образ изнашивается. Понятно, что не завтра. Однако. Хотелось вскользь задеть и третью волну, которая будто набирает силу, но пока не определилась. Это так назваемое письмо окказиональными тропами (Гатина, Азарова и др.). Здесь дало себя знать тяжёлое наследие футуристов. Ещё раз повторяю (я писала уже о том в предыдущей странице дневника) СЕЙЧАС СОВЕРШЕННО ДРУГАЯ КУЛЬТУРНАЯ СИТУАЦИЯ. ПОЭТ НАЧАЛА 21 СТОЛЕТИЯ НЕ МОЖЕТ ПОНЯТЬ, КАК ИМЕННО ПИСАЛИ СВОИ ТЕКСТЫ ФУТУРИСТЫ. ИНТУИЦИЯ ЗДЕСЬ БЕССИЛЬНА.

О Тютчеве. Русская поэзия предлагала миру в ходе своего развития новые и действенные мысли невероятной силы. Вот один пример. Поэт Тютчев, к которому Пушкин относился как к третьей воде на киселе (великого можно понять, да и ситуация была нелепой), в 1830 году пишет "Малярию".

MALARIA

Люблю сей Божий гнев! Люблю сие, незримо
Во всем разлитое таинственное Зло —
В цветах, в источнике, прозрачном как стекло,
И в радужных лучах, и в самом небе Рима.
Все та ж высокая, безоблачная твердь,
Все так же грудь твоя легко и сладко дышит,
Все тот же теплый ветр верхи дерев колышет,
Все тот же запах роз, и это все есть Смерть!..

По настроению и идеям, а так же по медленной ритмике Тютчевский стихотворный отрывок сделал бы честь лучшим стихам Бодлера. Бодлер родился в 1821 году. "Малярия" была написана в 1830. Тютчев — поэт загадочный, неприятный и невероятно важный для современной поэзии. Не по связи с Державиным, не по чему-либо другому, о чём могут написать филологи. Я бы сказала, по мировосприятию. Тютчева нельзя назвать поэтом православным, а если кто и назовёт, то это будет канонической ошибкой. Тютчев — европеец с ног до головы, русский европеец. Достоевский описал такую личность (Версилов в "Подростке"). Он противоречив и скорее желает верить во Христа, чем верит. Вместо Христа у Тютчева природа. Он видит Великое Существо, нечто превосходящее человека, сквозь стихии мира. Именно это зрение снискало ему славу поэта-духовидца. Его поэтика скупа и суха, его поэтическое дыхание прерывисто. Он вдыхает поэзию как грозовой воздух в предвкушении великой перемены образа мира. Это мало у кого было. У Пушкина точно не было, но Пушкину и не нужно того. При всех названных моментах, Тютчев — поэт христианский. Это христианин-эклектик, какими в пору неофитства были некоторые последователи Христа из учёных язычников. Как это странно и больно, что такой нрав и такой талант был внедрён в имперскую эпоху, когда Закон Божий преподавался наравне с математикой.


datafree

без числа

Три перевода из Джеймса Дугласа Моррисона. Кстати говоря, "The Doors" для середины 60-х были командой нетипичной и даже странной. "Big Brothers", "Iron butterfly", "Grang Funk Railroad" и конечно "Greteful Dead" с непобедимым Гарсиа — всё это было типично. Но вот Моррисон с его виршами в духе Паунда-Эллиота, и Манзарек с его тяготением к европейским зонгам и шансону были малопонятны. Однако "The Doors" в музыкальном отношении ничуть не хуже "Greteful Dead". А где-то и помудрее. Вообще на всём действе Моррисона есть отпечаток европейскости, а именно европейской эмиграции.


ФИНАЛ

Вот и конец, великолепный друг,
Прощай, единственный мой друг,
о земнородное дитя, прощай.
Вот финал нашего искусного замысла,
финал всего, что вызвано из небытия,
финал.

Нет защиты или дара,
конец,
я не взгляну в твои глаза, как было.

Можешь ли ты изобразить, что грядёт,
что лишено границ и свободно,
что отчаянно обнищало
в руке одного из скитальцев
в земле отчаяния,

брошенного прихотям романского бешенства;

непроизносимое поколение
непроизносимое поколение.

Ожидание летнего дождя,
опасность городских окраин,
автобусный билет на царский путь,
ужасающее ощущение ценности.
Билет — идти на запад.

Катится змея,
катится змея
к озеру,
к озеру,

к древнему озеру.
Змея велика,
семь миль длиной;
катится змея.

Он стар
и кожа его задубела.

Лучше на запад,
лучше на запад.
Собери всё без остатка.

Зовёт нас синий автобус,
зовёт нас синий автобус.
Водитель, где ты нас подберёшь?

Убийца исчезнул перед зарёй;
вот след его обуви,
вот след его лица на древней галерее,
он вышел прочь из зала,

он вошёл в комнату, где живёт его сестра,
он заплатил за визит к брату
и вышел из зала,
подошёл к двери
смотрит внутрь.

Отец!
Да, сын!
Я убью тебя.
Мама, я хочу к…

Иди сюда, ведь мы ещё что-то можем.
Встреть меня, когда синий автобус вернётся.

Прощай, великолепный друг,
прощай, единственный мой друг.

Ваши сердца свободны,
Никто из вас не последует за мной.

Конец смешной и нежной лжи.
Близится рассвет, и мы готовы к смерти

Это финал.


КОГДА МУЗЫКА СВЫШЕ

Когда музыка свыше,
когда музыка свыше и здесь —
погаси пламя.

Властью музыки, твоего искреннего друга,
предназначенные движения на огне.
Музыка твой единственный друг
до конца

Уничтожь мою подпись и лиши меня надежды на воскресение,
опротестуй мои векселя и отправь меня в место лишения свободы,
у меня найдутся неведомые тебе помощники.

Лицо в зеркале желает остановиться,
девушка в окне мучима жаждой,
собрание друзей оживлено, она закричала,
ожидая меня на той стороне.

Перед тем, как я уйду в большой сон,
я хочу услышать
зов бабочки.

Вернись, дитя,
вернись в мои руки.

Мы устали наблюдать вокруг повешенных,
ожидание окружает нас
а головы наши склонились к земле.

Я слышу нежнейший звук
совсем рядом с нами,
но ещё так далеко.
Тишайший звук,
чистейший звук.

Наступает сегодня

Что они сделали с землей?
Что они сделали с нашей доброй сестрой?
Взорвали и раздели,
раскромсали её,
оглушили её,
поставили её на колена,
в сторону зари,
обременили границами,
казнили её.

Я слышу нежнейший звук,
слышат и ваши уши, приникшие к земле,

Но нам нужен этот мир, и мы желаем его,
нам нужен этот мир, и мы желаем его.

Ночи Персии,
смотри на свет!

Спаси нас, Иисусе!


КОРАБЛЬ ИЗ ХРУСТАЛЯ

Накануне того, как ты уйдёшь в сон Неизведанного,
я желал бы коснуться тебя губами с той стороны

Вспышки мгновений с другой стороны и сияние
Прикосновение губ с той стороны

Как ярки дни, я чувствовал их как цветной пунктир.
Открой же мне твой благородный дождь.

Часы твои спешат к неназываемому.
Мы снова встретимся.

Скажи мне, что всегда права твоя свобода.
Вот улицы и вот поля, где смерти нет.

Дай мне понять, отчего
тревожен твой крик
и мой полёт тревожен.

Корабль из хрусталя, мы чувствуем его.
Там тысяча прекрасных дев и тысяча историй разных.

И миллион путей, чтоб временем своим распорядиться.
Когда вернёмся.
Глотаю линию.


datafree

без числа

Русскоязычная поэзия наших дней была бы великолепна и свободна, какой и задумывалась Создателем, да не выходит. Ситуация сама по себе не новая, но с поправкой на безалаберность (она же новизна).

За примером далеко ходить не приходтся. В последнем интернет-журнале "Текст Онли" вывешена статейка весьма видной дамы "другой культуры" Ольги Седаковой о Маре Малановой. Госпожу Седакову мы все ценим и любим.

8.03.2007.
Насколько мне стало известно, это текст заказной, для книжки Мары Малановой, так и не вышедшей в издательстве ОГИ. Книжка не вышла, и Кузмин вязл этот тект в сетевой журнал Текст Онли.

После нескольких истеричных писем Мары я решила повесить небольшое дополнение к дневниковой записи почти полугодовалой давности, чтобы разъяснить, что я не считаю её бездарным и удачливым литератором (её собственные слова), не считаю пронырой или кем-то ещё из того же лексического ряда. Тексты Мары просто удачно вписались в новую культурную ситуацию, частью которой является новейшая поэзия.

Относительно места Мары Малановой в новой культурной ситуации, думаю, ни у кого иллюзий не возникает. Само по себе это не плохо и не хорошо, это НИКАК. Именно указание на эту НИКАКОВОСТЬ (т. е. на полное отсутствие своеобразия поэтического языка) и указывает госпожа Седакова, но в мягкой форме (как она всегда и поступает). Общий тон рецензии тоже нельзя оценить как однозначно позитивный. Определения: не подведёт не заведёт, куда не надо, невротическое болото, свобода от чар сновидений и др. настораживают. Колобок какой-то получается. В текстах Мары Малановой действительно есть приятная госпоже Седаковой лёгкость и некий психологический комфорт.

И тем не менее, Седакова не зря написала именно о Малановой, не зря выделяет её из многих и многих авторов. Маланова, как и Азарова, Родионов и др — автор новой культурной ситуации, без Воденниковского пограничья. А особенностью новой культурной ситуации является именно поиск сомнительных удобств, которые могут предоставить постконцептуальные средства выражения языка (в основном, синтагматические). Эти тексты уже к русской поэзии мало относятся. Это тексты на русском языке, и ничего более. Показатель тревожный, и Колобок тут не поможет.



datafree

без числа

Дневник снова в работе, и читатели могут его открыть. Новая культурная ситуация, раскрывшаяся в последние несклько лет (не более пяти; отправная точка — премия "Дебют" 2001 года), ещё не наступила, а уже мне стала надоедать. Передо мной возникла стена с вывеской о выборе: либо писать стихи не относящиеся к русской поэтической парадигме, либо создавать некую литератуную группу. Но я в организаторы и в лидеры не гожусь, да и характер ситуации таков, что мало кто захочет трудиться, чтобы хоть что-то созидать. Пусть даже некую поэтическую группу, существенно необходимую русской речи и русскому языку. Я не вижу ни одной площадки и ни одного печатного издания, в котором мои стихи смотрелись бы адекватно. Критика о моих стихах исчерпывается только небольшими заметками, написанными Давыдовым и Вязьмитиновой. Это пока. Но культурная ситуация может развиваться и может изменяться. На всё нужно время и терпение. Так что пошли, Господи, мне терпение. Я согласна существовать в информационном вакууме, в этом частном средневековьи. Две недели, проведённые без интренета, мне понравились. Однако сейчас ожидается выход новой (седьмой) книги моих стихов. Снова где-то и что-то придётся читать. Что ж, и почитаем.

Всего поэтических сборников с моими стихами шесть, искючая два саиздатовских. Заметками на пару абзацев освещены только три: "Третий голос", 1999, "Тихий праздник", 2001, и "Светильник", 2006. А между тем "Родительскую субботу" интеллигенция неофитского толка (не хочу говорить: православная) заметила бы. Причина одна и жутковатая. Катастрофический недостаток культуры общения в околоцерковной среде. Множество суеверий и предрассудков, с православной верой несовместимых. А ведь Апостолом сказано: где дух Господень, там свобода. И ещё: скверных мнений и бабьих басен отрицайся. В околоцерковном обществе в данное время господствуют бабьи басни. Предстоит длительный и страшноватый процесс. Дилемма: суеверные старухи и агрессивные неофиты. В последнее время, в связи с новой культурной ситуауией и даже в связи с "политикой партии" прибавилось третье крыло: интеллигенция с интонациями кликуш. Есть над чем подумать. И не только мне.

От "Приюта" к "Родительской субботе" (см. тексты в Гостиной) я шла, сознательно создавая то, что теперь называется "православная поэзия". После того, как православной поэзией стали называть тексты либо поэтически безграмотные, либо откровенно агрессивные (нацистские), я отказалась от выбранного пути. И стала создавать поэзию, растущую внутрь меня.

Сейчас мой путь пролегает между двух лагерей: агрессивные интеллигентные неофиты и люди, настроенные антиклерикально. Однако мой опыт говорит, что связи с людьми гораздо более обманчивые, чем сязи с Таинствами Церкви. К сожалению, лучшая часть моих друзей очень мало знает, что такое Церковь. Для них церковь — это мракобесие и клерикализм. И те самые люди, которые должны были бы помочь им, в помощи отказывают. Наоборот, единичные и маловыразительные случаи подаются как нечто космическое. Со стороны Олеси Николаевой могло быть хоть как-то проявленное внимание к моим стихам. Его не было. Видимо, первой леди выгодно, чтобы в её окружение не было посторонних. Не жаловаться трудно. Присать глупые стихи я не умею. Так что дневник продолжается.



datafree

без числа

Я считаю себя человеком, близким к церкви. Таинства (исповедь, Евхаристия, соборование) доставляют радость, и я люблю их. Мне кажется, все христиане любят Таинства Церкви. Это ведь ПРАЗДНИКИ.

У христиан с поэзией, с тонкими явлениями культуры, — наблюдается некая взаимность. Возможно от того, что христианам (православным) знакомы основы и лучшие плоды человеческой культуры. Как, впрочем, и христиане — этим плодам. Достоевский в "Дневнике писателя" видел культуру ангелоподобной.

Что такое для меня среда церковная и околоцерковная. Церковная среда — служение Богу, все отношения, касающиеся богослужения и отношений малой аскетики (или послушания, это проще). Но чётко разграничить их от среды околоцерковной невозможно. Притча о сорняках и пшенице. Пусть растут. Есть христиане, которые запечатлены Святым Крещением во младенчестве, а больше никогда в храме не были. Но ведь и они христиане! Есть и такие, которые причащаются раза два в неделю (примерно). А ведут себя как нехристи. Так что лучше не смотреть по сторонам. Под ноги не всегда получается.


datafree

без числа

Посчитала нужным изложить небольшой факт из своей жизни. Год назад, едва я оправилась от перелома и приехала на всенощную под воскресный день ко Всем Святым, что в Красном Селе, услышала, что мои стихи читались по радио "Радонеж". В течении года перед тем никто ко мне с просьбой предоставить стихи для радиопередачи не обращался. Однако летом, в 20-х числах июня, отец Константин Кравцов записал несколько стихотворений для радио "Благовещение". На "Радонеж" они никак проникнуть не могли. Поначалу я подумала, что наши тётушки перепутали радиостанции. Стала спрашивать, что именно читали и кто. Как оказалось, читала не я. И весьма странную подборку: несколько стихотворений, читанных на Троицу 2004 года (тогда шёл фестиваль верлибра). Мне показалось непонятным, почему со мной обошлись так, как будто меня нет на свете; и друзей, у которых можно добыть тексты моих стихов, у меня тоже нет. С тех пор я ещё сильнее не доверяю сообществу "Радонеж". Прошу всех читателей "Дневника" как можно меньше обращаться к этим средствам массовой информации. Кроме названного факта имеются ещё несколько не весьма приятных действий со стороны "Радонежа". Но о них я говорить не буду.



datafree

без числа

Вчера, 9 октября, праздновалась память Апостола и Евангелиста Иоанна Богослова.

Величия твои, девственниче, кто повесть? Точиши бо чудеса и изливаеши исцеления, и молишися о душах наших, яко Богослов и друг Христов.




datafree

без числа

Сегодня день памяти Преподобного Сергия, Радонежского Чудотворца.

С тихой русской осенью вас всех, читатели-поэты! Желаю молитв и стихов!



datafree

без числа

Ashen Lady, Ashen Lady,
Give up your wows:
Save our City!
Right now!

Известнейшие строчки Джеймса Дугласа Моррисона из "Блюза придорожной гостиницы". Думается, перевод следующий. Ashen Lady — статуя свободы на острове слёз. Только фантастическое воображение амеркианца могло породить такой образ: свобода в терновом венце. Америка как государство начиналась на христианской основе. Идеи мессианства (хоть и в иудейском аспекте) популярны там и сейчас. Свобода для человека Нового Света была Царством. Статуя Свободы — символ мистический, мессианский. Но вот терновый венец Мессии был надет во время поругания. Эскапист и экстремист Моррисон разом опровергает все смыслы, вложенные в этот сакральный для Америки символ. От христианства к тому времени в болезненной леди уже ничего не осталось. Последняя строчка тоже полисемантична. Она может звучать как "ты права", но и как "правее". "Правее", в свою очередь, имеет два смысла: право руля и такой: прочь от демократии. Именно той демократии, которая в конце 60-х сложилась в Америке (после войны во Вьетнаме). Скупая на выразительные средства композиция содержит в себе все девизы эскапизма.



datafree

без числа

Несколько заметок вразброс.

На букву "В". Водеников — кажется, единственный поэт (о недостатках говорить можно, но не в данном случае), сумевший ощутить пульс Маяковского. Для доказательства нужно было бы написать нормальную методологическую статейку, но я этого делать не умею. Французы, которых теперь у нас издают много, очень на всех нас, пишущих, повлияли. Всё это хорошо: Рене Шар, Бланшо и так далее. Никоим образом не хочу уничижть любимых поэтов. Но вот при знакомстве, например, с греческой поэзией середины двадцатого столетия (Одиссеас Элитис, Пападимандис и др.) становится ясно, что Маяковский был великолепен и одинок. Патти Смит, считавшаяся современниками за большого поэта (её творчество в конце 60-х уважали более, нежели стихи Моррисона, ныне вошедшего в вузовские учебники по поэзии), отзывалась о Маяковском как о гении. Смит удостоена премии Французской Академии искусств в области поэзии. Это я к тому говорю, что Маяковский уникален, насколько слабой не казалась бы настоящая дефиниция. И не к тому говорю, что Воденников — крупнейший из поэтов 90-х. Но вот маяковский звук в поэзии надо прочувствовать и обонять. "На моих подошвах две бабушки, мама и Прага" — это сильно. И ведь что любопытно. Воденников — поэт не коренной, как, например, Степанова или Кабанов. Его неудобное место проявит себя потом, а пока все очарованы сильнейшими стихами. Харизматичность была свойственна и Маяковскому.

Поэту в наше время стоит самому о себе писать. И вот почему. Среди критиков, умеющих внятно изложить особенности творчества того или иного поэта и дать им надлежащую оценку, большинство — поэты. Об остальных и упоминать не надо. Поэтому, не боясь обвинения в тщеславии, вслед за Воденниковым, попытаюсь изложить своё видение собственных стихов. Я бы назвала их последней волной стихии. При видимой доминанте свободного стиха, пришедшего на смену верлибру (который так и не состоялся) буйство поэтической стихии идёт на спад. Свободный стих, в отличие от верлибра, состоялся. Мнение круга авторов толстых журналов и части критиков для меня, как пишущего не первый год поэта, не критерий, и я уже объяснила, почему. Если сделать громкую параллель, то я пишу Блейка и Элиота по-русски. В моих стихах запечатлён тот род восприятия символов, который в серебряном веке был просто невозможен (за исключением Гуро и некоторых поздних вещей Гиппиус). Бродский открыл стихию своей поэзии через англоязычную, во многом низовую, поэзию. Я делаю то же, через голову Бродского, но на регистр выше. Я настолько же далека от Хомякова и Тютчева, насколько далека от Блейка и Элиота в оригинале. И однако фундамент, кажется, ясен: это Блейк и Тютчев. Для современного поэта — самое обычное и внятное сочетание. Обращение к образам первого порядка возникает непосредственно, так как моё лирическое "я" считает, что имеет к ним непосредственное отношение. Из поэтов современных мне ближе питерские Елена Шварц и Александр Миронов. Возможно, и Виктор Кривулин. Однако во многих стихах конца 90-х заметнее линия Аронзона и Авалиани. Насколько ясна и действенна стихия в поэзии названных поэтов, настолько же в моей поэзии чувствуется "выход за пределы стихии", в надстихийное пространство. Это свойство не только моей поэзии (сковзь стихии), но и многих лучших поэтов. Буря сдвига поэзии идёт на спад, барометр поэзии склоняется к затишью. Царящий повсюду свободных стих — только предвестие какого-то нового образа поэзии, как было во времена лианозовцев. Сдвиг 90-х был важен. В моих стихах прозаические ставки внутри строфы, а то и внутри самого стихах снова затвердевают в строфы.



datafree

без числа

В поэзии вкусы волнуются в зависимости от того, какой из полюсов в данное поэтическое время излучает больше энергии. Объясняю, что поэтическое время — время условное, воображаемое. Полюса поэзии — опыт и новаторство. Поэзия развивается циклично, как и всё, имеющее связи с материей. А поэзия питается материей, будучи сама почти что нематериальна. Однако циклы поэзии не так отчётливы, как, напимер, циклы человеческой жизни или цикл смены времён года.

Идея спиралевидного развития для меня — уже она из мёртвых идей. Она была нова и действенна, пока надо было что-то разрушать, опровергать и оспаривать. Это что-то — религиозное сознание, осколком которого в современном мире является поэзия. Сейчас говорю не для приходских газет, а для сообщества максимально светского. У культуры и Церкви (Православной) задачи весьма похожи, но действуют они на разных стадиях и в разных плоскостях, а так же в разных сферах. Если Церковь занимается большими делами и её предприятия масштабны (домостроительство, спасение), то задачи культуры от глобальных тоже далеки. Однако и Церковь и культура имеют в своём зерне Личность, образ Божий. Он является зерном религиозного сознания. Для контраста объясняю, что идеи глобальные (единая система контроля, например) — идеи, не имеющие в себе зерна Личности (Бога). Их мир лишён индивидуальности и, соответственно, самовыражения. Для разговора об оыте и новаторстве почва уже подготовлена. Новаторство имеет в поэзии и второе имя: невинность.

Для меня Уильям Блейк — прекрасный философ поэзии. Это именно филососфия поэзии. Трактат "Бракосочетание" и "Песни опыта" написаны после "Песен невинности". Не место и не время говорить о сложнейшей мифологии Блейка, в которой на самом-то деле мало что важно. Важно, что он первый и единственный обозначил на карте поэзии её полюса и меридианы между ними. Верлен в "Мудростях" тоже говорил о подобном, но его голос не стал так популярен, как голос Блейка. Итак, опыт и невинность. Что выберет поэт, какое настроение? Нетронутое горем, простое и осмысленное изображение человеческой жизни как священной притчи (невинность). Или же изобразит человеческую жизнь как трагедию? Философия последних двух столетий пыталась найти какой-то фантастический третий путь. В речи нобелевского лауреата в области философии 21 столетия есть мысль о существовании человека — подобно кочевнику в пустыне. Все вещи в мире происходят случайно, закономерностей нет вообще. Как и единого контекста в самой науке философии (и не только в ней, заметим). Это почти отказ философии от себя самой. Но поэзия не наука, она никогда ни от чего не отказывается. Для неё идея третьего пути невозможна.

Для меня идея дао в сознании современного человека — спекуляция. Идея дао как таковая — точное философское (в научном смысле), точное как формула, выражение идеи о сотрудничестве Бога и человека, но слишком абстрактное, чтобы стать истиной. Однако идея опыта и невинности присутствует и в идее дао. Что ближе душе? Душ много, все разные, и каждый выбирает сам.

Во время церковной молодости, конечно, ближе идея невинности. Поэт думает и всем говорит примерно следующее. А зачем я буду изображать страсти, волнения, вещи? Я одолею страсти с помощью поэзии. Лучше изображать хорошее, доброе и поучительное, чем тяжёлое и мучительное. Всё сказанное верно и точно. Без всяких но. Пока не вспомним, что невинности-то самой на земле нет. Поэзия невинности — во многом поэзия невозвратного прошлого, и лира невинности издаёт малопонятные современному жителю звуки. Действительно невинный сердцем и душой человек больше похож на сумасшедшего, чем на благочестивого (в приходском понимании). Он не возражает, не спорит, не отстаивает и не замечает поношений. Радость невинного — это и радость смерти любимого человека (он будет в раю!). Есть и поэзия иллюзии невинности (в основном, женская). В ней присутствует какая-то странная мудрость, какой-то псевдоматеринский флюид, который, за остутствием нормального самоосознания женщины, тоже важен. Но до песен невинности ей далеко. Даже не в смысле Блейка, а в смысле его идеи. Словом, поэзия невинности — нечто загадочное и далёкое, как земля до грехопадения. Поэзия невинности — поэзия созерцателей.

С поэзией опыта всё гораздо проще. Она бывает жестока или милосердна, но всегда кичится тем, что называет вещи своими именами. О псевдопоэзии, которой нынче море (Пригов, Кибиров и др.) не говорю. Не говорю о максимально среднем слое поэтов (Гронас, Маланова, Павлова, Степанова). Это пена, она востребована и важна, но не для поэтов, а так, вообще. К поэзии опыта очень хочется пришпились слово "искренность", но оно очень скоро превратится в искренность-2, а затем просто потеряется по дороге. Никакой искренности в поэзии опыта нет и быть не может. Искренность, настоящая и полная искренность поэзии — есть дар, и это дар невинности. Поэзия опыта — поэзия романтиков (деятелей). Их взаимоотношения с миром исчерпываются блоковским: "пускай я умру под забором..., я верю: то Бог меня снегом занёс". А взаимоотношения с людьми лермонтовским: "Погиб поэт, невольник чести...". Деятели составляют более многочисленное поэтическое семейство, и в их харизмах больше разнообразия. Созерцатели же все чем-то между собою похожи, как на взгляд европейца — китайцы. Однако было бы странно говорить, что оба качества между собою враждуют и не смешиваются. Здесь вернусь к началу разговора: вкусы поэзии меняются в зависимости от излучений полюсов.

В семидесятые годы был пройден экватор. По отношению к высоким романтикам неомодерна (Аронзон, Шварц, Миронов, Стратановский) лианозовцы уже были созерцателями. Между прочим, лианозовский опыт (проза — Балл, поэзия — Всеволод Некрасов) нельзя назвать образцом опыта "песен невинности", но он объективно ближе к нему, чем, например, Смеляков и Инбер. Здесь надо уточнить, что именно я вкладываю в понятие романтик. При отсутствии единой системы в самой науке, удобнее обозначать пережившими инфляцию терминами нечто более общее, чем совокупность понятий классической науки. Например, "сюрреализм" — это не только поэтическое направление, но и видение мира. Романтизм — соответственно. Романтик — это позиция поэтического "я" поэта по отношению к окружающему и к людям. А вот темы стихов могут быть разными, и они в данном случае принадлежности к романтикам не определяют. Позиция романтика — позиция сознания своей исключительности и глубинной связи с окружающим миром. Вплоть до того, что поэтическое "я" может предстать в облике конформиста. Как же! Видели мы таких. Это только маскировка. Диалектика романтика — это диалектика личности и безличного.

По идее, после экватора должна была измениться общая атмосфера поэзии. Ничуть. Авторы клуба "Поэзия" и "Московского времени" любопытны именно тем, что в поведении их поэтичсекого "я" заметна некая ностальгия по созерцательности. Это поведение ребёнка, который не смог управиться со взрослой вещью. Эта неожиданная и вместе с тем логичная рефлексия достойна наблюдения именно как явление, потому что на тот период сильных текстов почти не было. Напоминаю, что романтикам по определению принадлежит первенство во всём, что касается деятельности: тексты, идеи, издания, акции и другое. Поэзия 90-х во многом — реванш романтиков. "Песни опыта" зазвучали вновь, а до этого пыли только попытки песен невинности.

Что касается меня лично как поэта, то я не променяю песни опыта, в которой уже чувствуется осенний холодок, на песню весенней невинности. Поэтому я и занимаюсь светской поэзией, которая сейчас по большей части — поэзия опыта. Поэты нового столетия (Иван1в, Гейде и др.) желали бы двигаться в сторону песен невинности, да и литературные вожатые любят новое поколение. Но с романтиками лучше не спорить; они горячи и очень предприимчивы. Так что есть вероятность, что пена дебютов 2001 — 2004 годов схлынет совсем, и довольно скоро. А вот романтики обзаведутся собственными детьми.



datafree

без числа

Завершаю спич о толстых журналах.

1. Прежде всего, они действуют слишком медленно и считать представленный ими срез литературы актуальным невозможно.

2. Многие из толстых журналов работают на заказ (правительства, РАО ЕЭС, загарничнной аудитории и др.). Это к литературе никак не относится.

3. Смысл и формы текстов, опубликованных в толстых журналах за последние 5 лет в общем и целом ниже всякой критики. Однако, есть исключения.

Игра "я вас знаю, а вы меня — нет", продолжается. Я не люблю идею игры как мировосприятия. Эта идея была хороша в слоях подчёркнуто асоциальных. Кое-как оправдывает себя в лоне пенитенциарной системы. Идея игры — идея частная, и хороша для небольшого кружка. Соласно Апостолам, настанет время, когда в социуме станет нормой неадекватное поведение. И человек, ведущий себя адекватно, будет казаться сумасшедшим. Могла ли я подумать в 1994 году, слушая выкладки моего шебутного знакомого об изменении норм поведения, что это так скоро осуществится? Он оказался прав. Не вообще, а для того слоя сознания, которому надо развлечься. Как будто он когда-то на чём-то сосредотачивался!



datafree

без числа

MACBETH, act five, scene two.

WITCHES (apparition)

Be lion-mettled, proud, and take no care
Who chafes, who frets, or were conspirers are;
Macbeth shall never vahquis-d be until
Great Birnam wood to high Dunsinane Hill
Shall come against him.

1.
Макбет подобен льву: горд, величав и смел,
Не знает бунтов и тревог его надел,
Пока большое древо, что в лесу Бирнама
Не двинется на темя Дансинана.

перевод ЧНБ


"Макбет" — драма апокалиптическая. Не к тому говорю, что вот он, конец света. Однако эсхатологичность "Макбета", кажется, не первой мной замечена. Речь в трагедии идёт о втором поражении зла. То есть, как поймёт христианин, о парусии (Втором Пришествии Христа) и падении царства антихриста. Немаловажен символ древа, возникающий в решительном для всей драмы пророчестве. Пророчество изрекает дитя-призрак (напомню, что Макбет отдал приказание убить сына Макдуфа), а повторяют ведуньи. Срашные, стихийные силы природы, а не просто ведьмы (в современном понимании). Образ древа в "Макбете" — двойственный. Первый слой — языческий и связан с древнейшими культами островов (Ирландии и Англии). Это друидические культы. По представлениям друидов, в каждом лесу имелось старшее дерево, в котором заключалась душа леса. Именно о таком дереве идёт речь в пророчестве. Кроме того, древо — символ чисто христианский. Это Древо Крестное. Для времени и религиозной ситации Шекспира такая эклектика характерна. Согласно Священному Преданию, знамение Креста Господня явится накануне Второго Пришествия Вся армия Макдуфа представляет единое древо (ветви славы).

Мембрана между неангажированной, но значительной литературой и ангажированной литературой работет не всегда. Случаются недолгие периоды (они в силу объективных причин не могут быть долгими), когда в основные органы печати (скажем, в толстые журналы) попадает нечто для них нетипичное. Недавно мне пришлось познакомиться с номером такого издания как "День поэзии" за 1965 год. Белый, Бальмонт — ещё далеко неполный список авторов, нетипичных для советского издания. Названные авторы опубликованы в одном номере с известными поэтами СП того времени. Подобная ситуация была и в 90-х. По моим наблюдениям, внимание толстых журналов к литературе 90-х было подготовлено лет за 10 или 15. Первые спорные и острые публикации возникли на волне горбачёвской гласности. Тогда я работала в библиотеке Литинститута и наблюдала много чего. "Дети Арбата" А. Рыбакова читались как бестселлер. "Исчезновение" Юрия Трифонова, вещь любопытная и хорошо написанная, прошла как-то без шума. Двадцати-тридцатилетние зачитывались "Хранителем древностей". Те, кто постарше — "Раковым корпусом". Поэзия была представлена, в основном, московской линией, хотя помню несколько внушительных публикаций поэтов уральской школы (Кальпиди). Все проявления свободы были какими-то зябкими, и уже на этом юном фоне читалась трагическая нотка ("Ученик" Петра Кожевникова, "Юность").

Лет пять-восемь, до середины 90-х, я существовала практически в подполье. Некоторой отдушиной было знакомство с поэтами из раннего состава союза молодых литераторов "Вавилон". Что в те годы, то есть, в начале 90-х творилось в толстых журналах, не представляю. Хотя, судя по рассказам некоторых бывших студентов Литинститута, их подобрали толстые журналы; как подбирают котят. Публикации более или менее известных поэтов были маловпечатляющими (Николаева, НМ, 90 год) Наиболее интересные публиации пришлись на промежуток от 93 до 96 года. Потом были опубликованы в толстых журналах, возможно, и более ценные вещи; но ощущения сдвига, освобождения уже не было. Начались повторения. Это неизбежно. Механика литературных публикаций напоминает механику политической жизни или правительственного министерства, и воевать с этой машиной бессмысленно. Возможны только две линии поведения: либо действовать, как она — либо устраниться, оставив себя без утешения печатным словом. Однако, теперь есть сеть и компьютеры. Это много.

Прорыв свежих сил в печать необходим. Социокультурная лизна ведёт себя мудрее своей обслуги; она сама выбирает, кого и когда вводить в бюрократические анналы большой печати. Печатная машина всегда нуждается в свежих силах. Логическое подтверждение этого — особенные, искусственно создаваемые хлопоты вокруг публикаций в толстых журналах. Надо же растянуть эти свежие силы надолго. В моих словах нет насмешки или укора. Мне кажется в высшей степени абсурдной сама идея толстого литературного журнала. Она была нова и нужна, пока нова была сама литература. Теперь изменился сам образ существования литературы, изменился настолько, что пока что я затрудняюсь его описать. Несколько волн литандеграунда, в разных городах, одна за другой (70 и 80 годы 20 столетия), затем 90-е; в них тоже полно самиздата. Теперь мне уже не кажется вызывающей фраза: а что это такое — толстые журналы? Это не пустая похвальба. Это факт. Литература может и будет существовать без союзов писателей, без премий, без толстых журналов и сайтов в интернете. Наоборот, идея подчёркнутой частности, самиздата, мутирует и становится всё более любопытной. Сейчас уже не удивительно, что каждый автор сможет издать книгу за свой счёт. Есть весьма удачные опыты частного поэтического журнала для небольшого круга читателей.

Однако, популярность толстых журналов и их зачение в последние год или два возросли. Вряд ли кто сможет объяснить, почему. То ли руководство изменилось, то ли началась новая волна хороших публикаций. В любом случае, всё, что связано с толстыми журналами, не надо воспринимать серьёзно. У них слишком забиты портфели и они слишком медленно работают.







Hosted by uCoz