Константин Кравцов

к годовщине со дня смерти (21. 02. 2006)
Геннадия Николаевича Айги.

У преподобного Исаака Сирина есть загадочные слова о молчании как тайне будущего века. О молчании как отсечении помыслов и предельно сосредоточенном молитвенном внимании-слушании, как отказе от своего "я" с тем, чтобы это "я" раскрылось и преобразилось в Боге, стало в этом мире проводником "глаголов вечной жизни", излучающим свет невечернего дня — дня Восьмого, когда Бог будет вся во всем. Это ключевое для православной аскетики понятие безмолвья ("исихии") удивительным образом впервые в русской поэзии стало осознанной первоосновой работы со Словом в творчестве поэта, чей колоссальный вклад в развитие не только русской, но и мировой поэзии трудно переоценить. В творчестве умершего год назад Геннадия Айги, чья одна из программных работ последних лет так и называется: "Поэзия-как-молчание". "Слушание — вместо говорения. Даже — важнее видения, какого угодно (даже — в воображении). — так она начинается. И дальше: "Паузы — места преклонения: перед — Песней... Молчание — как "Место Бога" (место наивысшей Творческой Силы)"… И там же, о том же — в стихах:


быть
может
как у монаха — обманчива
ты — пустота? ты как будто омытая
словно — сосуд... в ожидание верю
ныне смиренно: вот-вот
как благодать во молящегося
(долго без слов)
тихо войдет
стихотворение
— ... Amen


Так автор формулирует свой "творческий метод", определяющий и поэтику, радикально меняющую устоявшиеся представления о художественном слове и его назначении. Поэзия понимается Айги как своего рода "умное делание", как — прежде всего — духовная практика сохранения и передачи той энергии, что называется любовью. "Поэзия, на мой взгляд, может делать единственное: сохранять человеческое тепло под холодным земным небом". — говорит о назначении поэзии Айги в одном из интервью. — "Для этого поэту необходимо иметь это тепло в себе, хранить его вопреки всему. Это — малое, ничтожное тепло, но без него нет человека. "Священный огонь поэзии", говорили когда-то. В наши дни, касаясь поэзии, будем говорить хотя бы о тепле"...


было — потери не знавшее лето
всюду любовью смягченное
близких людей полевых —

будто для рода всего обособленное! —

и жизнь измерялась
лишь той продолжительностью
времени — ставшего личным как кровь и дыханье —

лишь тою ее продолжительностью —

которая требовалась чтобы на лицах
от слов простых
возникали прозрачные веки
и засветились —

от невидимого движения слез


Геннадий Айги родился 21 августа 1934 в Чувашии, в селе Шаймурзино. Айги — это не фамилия и не псевдоним, а родовое имя. "Под ним, — поясняет поэт в разговоре с Галиной Гордеевой, — был известен мой дед Андрей, про которого, оказывается, даже писали в 1919 году в одном журнале: он на бесплодном, никому не нужном холме развел первый в наших краях сад. Этот холм до сих пор так и называют: холм Айги". А означает "Айги" — или, по-чувашски, "хайхи" — "тот самый". "Кто-то из моих прадедов упорно выговаривал "айги", без первого звука, так и пошло", — вспоминает поэт в том же разговоре. До 69-го года он носил фамилию Лисин, доставшуюся по отцу — первому интеллигенту в этом крестьянском роду. Из того же разговора: "Мне кажется, это очень интересный вопрос — кто первый интеллигент в роду, кто первый им становится. Меня всегда занимала проблема уникальности, необычности, пожалуй, даже ненормальности такого человека. В этом смысле таким был мой отец — деревенский учитель, об этом и мать рассказывала, и ученики его это помнят. Во-первых, он переводил Пушкина, сам писал стихи, немного печатался. А во-вторых, при всей серьезности его духовного склада, в нем было что-то артистическое: импульсивность, несдержанность, склонность к шалостям, неожиданным выходкам. Да и дед мой... О нем рассказывают, что он сочинял песенки, частушки, — их до сих пор в нашей деревне поют; что у него было обыкновение — когда стадо входило в деревню, он выходил навстречу ему, становился на колени перед первым быком и молился. А еще вспоминают, что он уже стариком, после смерти бабушки, от тоски, видимо, ходил на девичьи посиделки — с большими серьгами в ушах! Это было вопиюще странно! А в то же время он отца моего специально послал учиться в церковно-приходскую школу, чтобы он читал ему Евангелие и Псалтирь"... Отца Айги, первого литературного наставника поэта, как и многих, репрессировали, но погиб он не в лагерях, а на фронте, в 1943 году, когда будущему лауреату премий Французской Академии, Франческо Петрарки, Бориса Пастернака и многих других, народному поэту Чувашии и командору французского Ордена искусств и литературы было шесть лет.

Привитая сыну любовь к литературе — в последствии он признавался, что именно отцу обязан тем, что стал тем кем о стал, а о том, что он посвятит жизнь литературе, он знал с детства, — так вот, любовь к литературе привела Геннадия в свое время в Литинститут, где он учился в семинаре Светлова. Самое значительное событие тех студенческих лет — знакомство юного чувашского поэта с Борисом Пастернаком, их дружба, обернувшаяся для Айги во время травли автора "Доктора Живаго" исключением из комсомола, а затем и из Литинститута. Но у советской власти и советской литературы была и еще одна причина для того, чтобы выдать Айги бессрочный волчий билет. "Это, во-первых, было связано с Пастернаком, конечно, еще в 56-м году людей вокруг меня не раз вызывали в КГБ и неизменно спрашивали о Пастернаке, о его дружеских связях. А во-вторых, Назым Хикмет, чудесная, чистая душа, взял мои стихи (в подстрочниках) на симпозиум в Польшу и читал их там — в доказательство, что советская поэзия существует. Стихи понравились, но их там не признали советской поэзией. Это стало известно, конечно. Меня заставили на полгода раньше, чем других, представить на кафедру диплом, и это тоже было неспроста"... Молодого поэта на устраиваемых в Литинституте заседаниях-судилищах проклинали как предателя большой и малой родины, что было закономерным следствием открывшейся ему тогда истины: "Лишь спустя много лет я понял, что произошло тогда: я уразумел, что человек — это дух и понятия "человек" и "дух" тождественны. Ведь нас воспитывали в том, что "дух" — это чисто литературное понятие, человек — не дух, а подчиненный, служащий. А тут я понял, что отныне знаю самое главное, и ничто меня не собьет, я самостоятелен". Из Москвы осознавшему свою самостоятельность и тем самым бросившим вызов системе поэту пришлось уехать — сначала Иркутск, потом Чебоксары, потом, после безуспешных попыток устроиться на работу и в виду явной опасности оставаться в провинции, насквозь прозрачной для "органов", — снова Москва: полу-, а может быть и не полу, а просто нищенское сущетвование, ночевки на вокзалах и главпочтамте. Но — блаженны нищие, и таким блаженством для Геннадия Айги стало знакомство с "подпольными" художниками. "Это было чудо, — вспоминает он, — и это меня спасло — и жизненно, и творчески. Они меня приняли как своего, мои стихи (я тогда только начинал писать по-русски) — как русскую поэзию, моя "нерусскость" для них никогда никакого значения не имела. А кроме того, было уже где заночевать, поесть, побыть с людьми..."


ТИШИНА

1.
в невидимом зареве
из распыленной тоски
знаю ненужность как бедные знают одежду последнюю
и старую утварь
и знаю что эта ненужность
стране от меня и нужна
надежная как уговор утаенный:
молчанье как жизнь
да на всю мою жизнь

2.
Однако молчание — дань, а себе — тишина.

3.
к такой привыкать тишине
что как сердце не слышное в действии
как то что и жизнь
словно некое место ее
и в этом я есть — как Поэзия есть
и я знаю
что работа моя и трудна и сама для себя
как на кладбище города
бессонница сторожа


В 70-е годы стихи Геннадия Айги переводятся на все основные европейские языки, его поэтические книги выходят во Франции, Германии, Бельгии и других странах, в том числе социалистических — словом, едва ли не во всех странах Европы, за исключением России, где до его первые публикации появятся лишь в эпоху перестройки. Тогда же, через тринадцать лет после своего завершения увидела свет антология французской поэзии на чувашском языке — переводы 77-ми французских поэтов, выполненные Геннадием Айги. Случай, насколько я знаю, беспрецедентный в истории национальных литератур. Как и наличие в них поэта, признанного во всем мире, причем, некоторыми авторитетными филологами как поэта первого среди первых.

С именем Айги связывают теперь развитие русской поэзии в ХХI веке. А это значит, что ее будущее будет определяться предпринятым этим верующим подвижником прорывом — иначе не скажешь — в ту реальность, которую он вслед за отцами-пустынниками именует "молчанием", "тишиной", представляющей собой предельную собранность всех человеческих сил в предстоянии Слову, ставшему плотью. В реальность открывающуюся только тому, кто осознал, что он — человек — есть прежде всего дух. "Я заметил, что за годы изменилось мое определение поэзии. — говорит поэт в одном из интервью. — Раньше я говорил: тяжесть слова, сейчас говорю: поэзия — это дыхание и человек — дыхание. Дыхание и вдохновение идут от одного корня…" Мне кажется, Геннадий Айги говорит здесь — увы, нет возможности, уточнить у него самого! — о том дыхании, которое, согласно библейскому рассказу о сотворении человека, собственно и превращает его из "глины" (биомассы) в образ Божий. Поэзия — дыхание Божие. "Мы цветем / лишь от прикосновения / другой неспешной благосклонной силы", — напоминает Айги и поэзия — суть это прикосновение. Для Айги поэзия — вечна. "Она как снег — существует всегда. — говорит он в одном из последних интервью. — Тает, идет, но она... есть. Она и есть снег. Поэзия сущностно не меняется. Она сохраняет себя. Что с ней происходит — другое дело. И в этом смысле она не имеет ни "сегодня", ни "завтра", ни "вчера". Поэзия... (пауза) тесно связана с проблемой смерти. Песня тоже. Простая песня, в народе запели... Но поэзия еще больше. Она концентрирует, показывает, что такое слово перед жизнью, перед смертью, перед тем, что мы называем Богом, перед необъяснимой творящей силой в мире; в этом смысле поэзия — это и есть та связь, тот язык, на котором мы имеем дело со смертью и с Богом, и это связь, сила и нить, которая протягивается от нас к тому "виновнику", к тому Творцу, который, сотворив этот мир, ставит нас в такое... трудное положение. Он дает нам счастье, радость, восхищение Им и собой, мы, с одной стороны, его благодарим, а с другой — вопрошаем, и по этой линии мы все более углубляемся по отношению к теме смерти. Извините, я, наверное, говорю высокопарно… но в поэзии мы все больше сознаем мир и Творца. Поэзия сможет нашептать и дать нам что-то, что скажет о смерти. Смерть — то, в чем мы миримся с бесконечностью. Смерть — это надежда на бесконечность, на бессмертие души — нет, это очень громко звучит, да еще в журнале... Да, есть еще молитва. Но молитва — это слишком прямое дело. Ответ будет или нет — другой разговор, а поэзия... По своей направленности к смерти и потусторонности она дает иногда... осознание, из чего состоит бытие..." Но ведь и молитва — хочется дополнить поэта — делает то же самое, если она не "слова", а, перефразируя Айги, молитва-как-молчание.


кто — молчанием
говорит о достоинстве ровном — покоя
перед Творцом? — это слабо-алеющие
секунды — шиповников
клонят догадку спокойную: мы
тоже — могли бы включиться... — но только безмолвием
рода — того же... — но т а м: лишь в пустотах мы тонем
где смыслы всегда — не ответы!.. — и снова к молчанию собственному
мы возвращаемся
как к самому верному Слову


Геннадий Айги ушел 21 февраля прошлого года. И может быть лучшее, что можно сказать о поэте, сказать поэту — это его же слова, адресованные, не помню кому:


любовь? — ты ею — жил
(и просто — не отгадывая
был — в свете: принимая — свет)

Поэзия-как-любовь. "Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я — медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, — то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет в том никакой пользы". Читая Геннадия Айги кажется, что эти слова обращены в первую очередь к поэтам и что вся его поэзия — смиренное продолжение этого гимна, этого света.