Некоторое подобие биографических сведений:

Наталия Борисовна Черных, 5. 12. 1969; Челябинск. Поэт, прозаик, эссеист, переводчик с английского. Художник, занимается графикой, живописью, бук-артом, выступает как книжный иллюстратор (сб. «Белорусский верлибр» и др.). Живёт в Москве. Публикации: альманахи «Почтовый ящик», «Кольцо А», вестник молодой литературы «Вавилон» # 2, журналы «Забриски Rider», «Литературная учёба», газеты «Русская мысль», «Гуманитарный фонд» и др. (стихи); альманах «Окрестности» (стихи и эссеистика); газета «Литература» (эссеистика). Автор стихотворных книг «Приют» (М., «АРГО-РИСК», 1996), «Виды на жительство» (М., «АРГО-РИСК», 1997), «Родительская суббота» (М., «АРГО-РИСК», 1999).

Дополнение: стихотворные книг «Третий голос», 2000 и «Тихий праздник», 2002, М. «Арго-Риск».

Две цитаты:

«Меня всегда поражало как в наших поэтах-патриотах,так и в православно ориентированных поэтах поразительная глухота к тому, что может быть актуальным и в русском фольклоре, и в православной гимнографической традиции».
Сноска: «Кажется, единственным исключением является москвичка Наталия Черных».

(Сергей Завьялов. Натюрморт с атрибутами петербургской поэзии.
«Новое литературное обозрение», #32, 1998; стр. 339).

«27.04. Авторник. Вечер поэта Наталии Черных... открыл куратор клуба Дмитрий Кузьмин, охаратеризовавший Черных как едва ли не единственного автора младшего поколения, сумевшего выработать собственный язык для религиозной и даже православной поэзии, — благодаря, предположил Кузьмин, пройденному на более ранних стадиях творческого развития живому интересу к поэзии битников, рок-поэзии и другим явлениям подобного порядка... ... нельзя не отметить... весьма широкий кругозор автора: были представлены небольшие циклы на ирландские, византийские, средневековые французские и, разумеется, библейские темы.»

(«Литературная жизнь Москвы», #27, 1999; стр. 5-6.»)

Три замечания, могущих предшествовать чтению:

1. Здесь напечатаны тексты, подобранные по принципу «с миру по нитке»; фактически, это репрезентация разных областей, в которых работает Черных как поэт.

2. Тексты Наталии Черных располагаются в некотором парадоксальном пространстве, не имеющем, в конечном счёте, отношения ни к тому, что мы привыкли понимать под религиозной (духовной) поэзией (укладывая сюда массу непохожих явлений: Седакова, Аверинцев, Микушевич и т.п.), ни к, условно говоря, примитивизму (т.е. имитации наивного художественного взгляда на мир литератором-профессионалом). С первым общее — идеология, со вторым — некоторые элементы, образующие дискурс, но не определяющие его характер. Я рискнул бы обозначить творчество Черных понятием «культурдеформация». Описанные в «ЛЖМ» (см. цитату выше) субкультуры, породившие Черных как самостоятельную фигуру, по-прежнему остаются «приютом», точкой привязки, даже будучи подвергнуты отрицанию со стороны поэта. Экспансионистское отношение к мировой культуре (впрочем, выборочное, как заметит внимательный читатель) интересно здесь постольку, поскольку «трофеи» пропускаются сквозь двойной фильтр: генетический (привязанный к описанным субкультурам) и идеологический (связанный с религиозными установками автора и, опосредованно, с классически понимаемым наследием русской и пр. культуры, каковая есть для религиозного взгляда «оплот», противостоящий. В частности, и маргинальным явлениям, составляющим первый элемент «фильтра»).

3. Я люблю эти тексты.

ИГОРЬ ВИШНЕВЕЦКИЙ

Чудо лучших стихов Натальи Черных — а без чуда поэзия кому нужна? — в умении раствориться в самых простых образах и ситуациях и выжечь их изнутри чувством исключительности, единственности столько раз повторявшегося. Вот, скажем, воробей — что может быть обыкновенней его для москвича? Серенькая птичка, снующая повсюду, часто докучливая, хотя и незлобливая, а у Черных она означает повсеместное присутствие «я» поэта в столице, и вправду подобной шумливому разросшемуся дереву. Даже самые высокие горы в Москве — и те Воробьёвы. Уже не говорю о неподдельном смирении души, сравнивающей себя с воробушком: что может быть скромнее, честнее, чем стать одним из самых малых, неприметных. Уйти из центра: в предместья, где «в живых потоках красносельских гроз / становятся понятны без усилья / Кагор и свадебный убор французских роз / и воробьёв доверчивые крылья». Между тем и у Воробьёвых гор своя полуторавековая культурная история: Герцен с Огaрёвым, клянущиеся как Кастор и Поллукс, всадить нож в сердце николаевской империи (и мы — невольные наследники исполненной клятвы), да выстроенный зэками, похожий не то на поднявшего голову диплодока, не то на египетскую пирамиду Университет с полумистическим музеем истории земли и космоса на самом верху, под шпилем. Черных вся эта величественная, кровоточащая образность не трогает. И в этом вторая причина её отдельности в среде московских поэтов. Очень трудно жить в нашей Москве и не быть захваченным её масштабами, но лирическое «я» Черных ходит с «умом налегке». Лучшие её московские стихи — о Красном селе, неглавных улицах Города, Ваганьковском кладбище, хождении по снегу на заутреню в местную церковь. Тут я вынужден назвать третье, что делает Черных совсем уже отдельной: её творчество питаемо поэзией — подчёркиваю поэзией — православного обихода и церковных канонов и акафистов, восходящих к театрально-литургическому действу греков (герой и хор). Отсюда, от литургических текстов-действ, предполагаю, и рассчитанная на произнесение вслух перебивка ямбичекого стиха нерегулярным, а то и прозой. Православная образность у неё никогда не орнаментальна, никогда не навязывает себя, а просто присуща, как присущи нам определённый тембр голоса, цвет глаз, рост. Самое же мне близкое, это когда при наличии всех составляющих, текст вдруг перебивается тихим безумием, как в стихах о зимнем чтении часов:

«Там где солнышко встаёт
виден белорыбицы полёт.

Снег и снег, трижды снег — почему?
Человеку легко одному,
а душа — одиночка-волчиха;
не злая, плачет тихо.

Слышала я, как в глуши ночной плакала мать».

В памяти остаётся даже не волчиха-Богородица, а эта летающая над снегом белорыбица.