ИРИНА ПЕРУНОВА
СТИХИ ИЗ КНИГИ
«НА ПОЛПУТИ К СВЯТОМУ ГРАДУ»
«НА ПОЛПУТИ К СВЯТОМУ ГРАДУ»
ДРАХМА
***
Больно дереву расти,
шелестеть, кормиться светом,
если солоно в горсти
человека. Как все это
объяснить? Прошел, задел
горемычной своей тенью
ствол шершавый…
***
Невысокий слог у любви порой,
так заходит Бог в твой закут сырой,
говорит: — Прими двести грамм, сынок,
и неси свой крест. Ведь и Я не мог.
Плыл горе в подол, огребал лицом
и оставлен был на кресте Отцом,
и затекшим глазом вбирая явь,
шевелил едва языком: «Оставь
им грехи, Отец, небывалые.
Не в себе они, эти малые».
***
За тридцать сребренников? Нет,
за пачку сахара и «Примы».
Не поторопишься чуть свет —
последним в очередь не примут.
За тридцать сребренников? Нет,
за пайку сумрачного хлеба,
за отсыревший тот кисет,
за телогрейку цвета неба.
ДРАХМА
А за собственной подкладкой
с вороватою повадкой
шарить Вам не приходилось?
Закатилось, закатилось!
КУЗНЕЧИК
На сером небе облака,
на облаках трава.
Траве кузнечик голова —
он в ней сидит.
Он дует на нее сперва,
потом прижмет к груди:
«Что ждет тебя, моя трава,
там, впереди?»
И долго он вперед глядит,
потом глядит назад.
И говорит траве: «Гряди!
Гряди, трава, я — за!
Я за тобой сойду с небес,
зеленый и простой,
непрошенный и тихий весь,
и пустят на постой
меня седые камыши
неведомой реки.
Я буду ветер с ними пить,
теки, река, теки!
Я стану им немного брат,
немного младший сын.
Я стану их на небо брать,
холодных от росы.
Они согреются едва
в заоблачной горсти.
Они такая же трава.
Расти, трава, расти!»
ВОРКУТА
В том городе, воркующем снегами,
где солнце и луна восходят в полдень
и смотрят друг на друга, не мигая,
так пристально, безмолвно и протяжно,
что сердце воробьем пищит и бьется
на перекрестке взглядов этих тяжких -
в том городе я родилась счастливой.
Тогда и Там под ветром неизбежным
слова роняли будние одежды
и каждое пустяшное «Привет!»
звучало мне как «Будь благословенна!»
Ты не одна в заснеженной вселенной —
вот кто-то говорит тебе: «Привет!»
А в школе двухэтажной шли уроки,
дробились дроби, извлекались корни,
и чем-то белым по доске вели:
плюс, минус бесконечность — малым
возможно пренебречь.
Там праздник понедельника являл нам
родителей пугливое собранье
и педсовета праведную скорбь.
Торжественные, сильные минуты!
Как хочется Вам руки целовать!
Ах, Софьюшка Васильевна, зачем
на Вас такие жалобные туфли
и платьице в каких-то огурцах?
Зачем Вы не умеете летать,
ответьте наконец-то Катерине.
И Вы, навек простуженный в боях,
Егор Андреевич, скажите, для чего
над розовою маковкою Вашей
гербарий-герб колосьями блистает
и молотом отпугивает птах,
а Вы острить пытаетесь надменно?
Простите нас и отпустите вон
белым-бело по городу бродяжить,
стихами заборматывая снег
и льстить — о лебедиво! — льстить друг другу,
в объятия подскальзываясь хрустко.
В том городе меж будущим и прошлым
царило Здесь, Сейчас, Сию Минуту —
пасть на колени и за все простить.
Как если бы единственно возможный,
родимый кто-то, но ушедший в землю,
успевший стать легендой и молитвой,
вдруг возвратился — так любить друг друга:
пасть на колени и за все простить.
ПОЭТЫ
1.
Есть поэты. Их не знаю.
Есть у них улыбка злая.
Есть и добрая, наверно,
для любимых и неверных.
И для верных что-нибудь:
гулкий ливень, узкий путь.
И над бездной волчьих ям —
амфибрахий, дактиль, ямб…
2.
Эта спесь золотая сиротства
завтра вороном-змеем взовьется,
этой скользкою тропкой изыска
будут волки кромешные рыскать,
изкогтят твое сердце, источат,
и нечаянно выдохнешь «Отче...»
***
Тише, тише, тишина.
Начинается война.
Все уснем в большом бою.
Баю, баюшки, баю.
Спи, усни, благословясь.
Встанешь, светлый, будешь князь.
Спи на краешке земли.
И шинель твоя в пыли.
Спи у неба на краю.
Будешь с Господом в раю.
Баю-баю-баю.
Божия раба я.
***
Как минет год со дня моей
непредугаданной кончины,
не собирай домой друзей —
без объяснений, без причины.
Уж где-нибудь и как-нибудь
сумеют сами помянуть.
«Всего-то год. И год уже» —
вот всё, что на сердце шепнётся.
Ты прогуляйся, пусть бомжей
озябших стайка встрепенётся,
когда подашь, что Бог пошлет
тебе в тот день, как минет год.
Подай старухе вековой,
торгующей какой-то рванью,
мой полушубок меховой —
авось не разразится бранью.
И милой девочке, в трамвай
спешащей как-то угловато,
ты руку ласково подай,
как подавал и мне когда-то.
Купи поджаристый батон,
располовинь (прости мороку) -
одною накорми ворон,
другою — прочую сороку.
А хочешь, всё наоборот:
зови гостей, затепли свечи!
Любимый, только б минул год,
там будет легче, легче, легче.
***
Больно дереву расти,
шелестеть, кормиться светом,
если солоно в горсти
человека. Как все это
объяснить? Прошел, задел
горемычной своей тенью
ствол шершавый…
***
Невысокий слог у любви порой,
так заходит Бог в твой закут сырой,
говорит: — Прими двести грамм, сынок,
и неси свой крест. Ведь и Я не мог.
Плыл горе в подол, огребал лицом
и оставлен был на кресте Отцом,
и затекшим глазом вбирая явь,
шевелил едва языком: «Оставь
им грехи, Отец, небывалые.
Не в себе они, эти малые».
***
За тридцать сребренников? Нет,
за пачку сахара и «Примы».
Не поторопишься чуть свет —
последним в очередь не примут.
За тридцать сребренников? Нет,
за пайку сумрачного хлеба,
за отсыревший тот кисет,
за телогрейку цвета неба.
ДРАХМА
А за собственной подкладкой
с вороватою повадкой
шарить Вам не приходилось?
Закатилось, закатилось!
КУЗНЕЧИК
На сером небе облака,
на облаках трава.
Траве кузнечик голова —
он в ней сидит.
Он дует на нее сперва,
потом прижмет к груди:
«Что ждет тебя, моя трава,
там, впереди?»
И долго он вперед глядит,
потом глядит назад.
И говорит траве: «Гряди!
Гряди, трава, я — за!
Я за тобой сойду с небес,
зеленый и простой,
непрошенный и тихий весь,
и пустят на постой
меня седые камыши
неведомой реки.
Я буду ветер с ними пить,
теки, река, теки!
Я стану им немного брат,
немного младший сын.
Я стану их на небо брать,
холодных от росы.
Они согреются едва
в заоблачной горсти.
Они такая же трава.
Расти, трава, расти!»
ВОРКУТА
В том городе, воркующем снегами,
где солнце и луна восходят в полдень
и смотрят друг на друга, не мигая,
так пристально, безмолвно и протяжно,
что сердце воробьем пищит и бьется
на перекрестке взглядов этих тяжких -
в том городе я родилась счастливой.
Тогда и Там под ветром неизбежным
слова роняли будние одежды
и каждое пустяшное «Привет!»
звучало мне как «Будь благословенна!»
Ты не одна в заснеженной вселенной —
вот кто-то говорит тебе: «Привет!»
А в школе двухэтажной шли уроки,
дробились дроби, извлекались корни,
и чем-то белым по доске вели:
плюс, минус бесконечность — малым
возможно пренебречь.
Там праздник понедельника являл нам
родителей пугливое собранье
и педсовета праведную скорбь.
Торжественные, сильные минуты!
Как хочется Вам руки целовать!
Ах, Софьюшка Васильевна, зачем
на Вас такие жалобные туфли
и платьице в каких-то огурцах?
Зачем Вы не умеете летать,
ответьте наконец-то Катерине.
И Вы, навек простуженный в боях,
Егор Андреевич, скажите, для чего
над розовою маковкою Вашей
гербарий-герб колосьями блистает
и молотом отпугивает птах,
а Вы острить пытаетесь надменно?
Простите нас и отпустите вон
белым-бело по городу бродяжить,
стихами заборматывая снег
и льстить — о лебедиво! — льстить друг другу,
в объятия подскальзываясь хрустко.
В том городе меж будущим и прошлым
царило Здесь, Сейчас, Сию Минуту —
пасть на колени и за все простить.
Как если бы единственно возможный,
родимый кто-то, но ушедший в землю,
успевший стать легендой и молитвой,
вдруг возвратился — так любить друг друга:
пасть на колени и за все простить.
ПОЭТЫ
1.
Есть поэты. Их не знаю.
Есть у них улыбка злая.
Есть и добрая, наверно,
для любимых и неверных.
И для верных что-нибудь:
гулкий ливень, узкий путь.
И над бездной волчьих ям —
амфибрахий, дактиль, ямб…
2.
Эта спесь золотая сиротства
завтра вороном-змеем взовьется,
этой скользкою тропкой изыска
будут волки кромешные рыскать,
изкогтят твое сердце, источат,
и нечаянно выдохнешь «Отче...»
***
Тише, тише, тишина.
Начинается война.
Все уснем в большом бою.
Баю, баюшки, баю.
Спи, усни, благословясь.
Встанешь, светлый, будешь князь.
Спи на краешке земли.
И шинель твоя в пыли.
Спи у неба на краю.
Будешь с Господом в раю.
Баю-баю-баю.
Божия раба я.
***
Как минет год со дня моей
непредугаданной кончины,
не собирай домой друзей —
без объяснений, без причины.
Уж где-нибудь и как-нибудь
сумеют сами помянуть.
«Всего-то год. И год уже» —
вот всё, что на сердце шепнётся.
Ты прогуляйся, пусть бомжей
озябших стайка встрепенётся,
когда подашь, что Бог пошлет
тебе в тот день, как минет год.
Подай старухе вековой,
торгующей какой-то рванью,
мой полушубок меховой —
авось не разразится бранью.
И милой девочке, в трамвай
спешащей как-то угловато,
ты руку ласково подай,
как подавал и мне когда-то.
Купи поджаристый батон,
располовинь (прости мороку) -
одною накорми ворон,
другою — прочую сороку.
А хочешь, всё наоборот:
зови гостей, затепли свечи!
Любимый, только б минул год,
там будет легче, легче, легче.
