Игорь Вишневецкий
ПЕРВОСНЕЖЬЕ
1990-2006
1990-2006
Аnimа(e) urbis
Отойти б от времени, где стоишь,
заслоняя бессонный ночной свет,
поводя темнеющими, как дрожь,
в которых есть всё, только правды нет,
безумие, может быть, власть над мостами,
разъединяющими острова
дыхания: вздыбившись ангелом конским
над мутной водой. Солнце замерло в горле,
приспустившись за розоватый
окоём (полыхнув вовне),
будто ветер горячей лопатой
ударил по головне
возле лёгких, рассыпав осиные угли,
сокрушая беззвучием звук
в слухе слуха, в сухие взмахи
одевая тёмный зрачок.
А теперь повторяй, те воды
возмущавшая, — на волокне
жаждой двойной природы
денноночествующая во мне:
«Этот сердца надрез, сбой,
двух зрачков синкопа, удар
мельниц воздуха, в волосяной
перекрученные пар,
прорисовывают не букв
набуханье, не жестов — но
шелестящий, лиственный звук: в
нас соткавшееся волокно,
сквозь которое — сквозь экран —
бьётся сердце, рука и злак,
и скула, из стянувших пелён
вам не видимые никак».
И сгущается ноющий звук.
2005. С.-Петербург
АЛЕКСАНДР — ВОИНАМ:
Тьмы ударов ваших подошв
о песок и о снег
и копыт взнузданных вами коней
о мутную рябь Азиатского
Танаиса, чей соименник
рассекает горячие степи
на закате, —
вод,
по которым по пояс брели
мы под выклики гнутых рогов
и пили из пригоршней тухлую влагу, —
разве мало вам их
изумлённого блеска?
Знайте: солнце, что тянет посевы,
наливается в ваших мышцах,
разрешаясь в сверленье стрелы,
трепеща даже в крыльях жуков,
это жар от меня —
аз есмь семя Зевса-Аммона.
Ведь не даром садился орёл
на нос корабля
моего в дельте Нила,
и луна затмевалась
в болотном сиянье Ассирии…
Или это не вы
подымались
на чёрных крылах
на отвесные скалы Памира?
Кто ж, как не вы содвигал
на Горе Дионисовой чаши
посреди поверженной Индии?
Крепче духом: отныне пределы
завоёванной вами державы
совпадают с пределами мира.
Пусть залогом вам будут два пламени
из рогатого шлема, Аммоново
клеймо на челе Буцефала.
Звёзды движутся вашим дыханьем.
Солнца жар окружает сердце.
Взгляд объемлет провалы земные.
Остаётся одно лишь усилье —
и исчезет безвидная смерть.
2006
МЕСТНОСТЬ
1.
В жизни другой я был бы наверное волком.
Пальто прирастает ко мне точно тканая шкура.
Сейчас на дворе октябрь — время ржави,
и сыростью тянет из рек,
погребённых под Городом.
2.
Зелёные лиры деревьев
молча приветствуют нас,
сам-друг с серой тенью
спускающихся по кольцу
потеплевших бульваров.
Зияние света радует глаз
изгибами линий.
3. В ночь, когда ты уехала, выпал снег,
наполняя ровным искреньем
счастливый покой.
Внутренний свет становится внешним,
набухая в буграх позвонков,
сквозь потёртости щёк и лодыжек.
Воздух оплотневает тобою.
Лиры деревьев
в медной ржавчине — всё не слетевшей.
Твоя речь ещё на губах,
перебивчатый синтаксис — в сердце,
в зренье — селезни дымчатых масс
молока и лазури: как
мне укрыться в такой снегопад?
Хоть закусывай до крови губы
или, встав на задние, вой
на полдневное солнце.
4.
Впрочем, я не волк — лишь стрелок
среди дымчатых серых курганов
и легко затеряюсь под их
домотканой защитой.
2006
ПЕРВОСНЕЖЬЕ
Е. К.
Не в зелёных, как сон, садах,
не в садах, что по брови в воде,
не в садах, одетых цветом во снах
или снегом наяву, — ах, в нигде,
в том пространстве, где жгучей пыльцой
провевает ноябрь в молоке
у реки парк, распалось кольцо
на какой сама знаешь руке.
Так лети же на юг, где поют
птичьи горы и густая река,
где леса почти беззвучно текут
переливами росы-молока:
там люди не ведают букв,
вслед за летом приходит зима —
шкуру старую спаливши, на юг, в
изумление света-ума.
*
Если ты не будешь мой дом
беспокоить, то кто тогда? —
позвонок зацепив позвонком
и ребром о ребро, в холода
придавив, как рябины гроздь,
тем, что выпросталось из тугих
мышц, мою плечевую кость;
поддержав подымающий взмах
колебанием, выдох — вдо=
хом плотно прижатого рта.
Как тепло подыматься до
крайней точки твоей, немота,
где уже раскрываются сто —
на плечах и на рёбрах — век —
ласки выгибом, теплотой
ожигая метельный снег.
*
Ранней стужи стакан, будто водку пил,
поднимает внутри ветряками сил
прах отземный, гонит внастил.
Языками искристая недолга?
заползает в край, где река, в снега
зарываясь, в нагие рога
протрубила, где утром, на рыжий свет
щурясь, смотрит лисица, где лыжный теряется след.
Сердце бьётся сердцу в ответ.
И когда, потревожена звоном извне
об окно, питья в истомлённом сне
ты пригубишь в колёсах теней
серых птиц, пробегающих по щекам,
по спине и рукам — — большей жаждой сам
я тогда развернусь на дне
твоей жажды. Точно пожар спиртовой.
2006
ЦАРСТВО
1.
Мой товарищ сидит, перекинув ногу за ногу: карманы его полны земли и воды,
песок запутался в волосах. В прокуренной комнате плавают призраки света,
как если бы город, включая снежащую улицу с дугами серных вспышек,
сползал под надломленный лёд.
Разговор продолжается много часов. Я слышал его не раз, словно бой заводных, повторяемых мерно зим:
это время вменяет
встать силуэтом в надколотом
зеркале и долго тереть рукавом
выпуклость глаз.
2.
Как огонь высекают, пустив колебаньем в излив
мотылькового жара поверх гомонящей толпы,
о вешней воде — взламывающей застылость
погребаемой памяти: это
состоянье без выдоха — когда у прижатого сердца
к поверхности прошлого: только один удар
и скорлупы расколются, звякнет стекло, потолок
хлынет вовнутрь. Впрочем — и говорящий уже
только дым. Когда,
мне приснились слова сколько лет тому, полупрозрачный завсегдатель
кофеен Петрограда, ты сидишь,
закинув ногу за ногу, приятель
невидимый не видящему лишь,
и даже речи кажутся плотнее,
чем этих едких дымов вензеля,
чем — неужели о сне? а рифма бы — гиперборея, —
уже не вспомнить — всплывшая земля —
но — у снов очерёдность иная — будет час сознания иного,
когда, быть может, скажут и о том,
что вспыхивало — варварское? — слово
у этих вот самых, выпускающих кольца дыма (конечно, огонь «Беломора»)
губ любого из говорящих тревожным мотыльком.
Память движется быстро и споро.
Мы вступаем в края,
где движенье растений чертит любой силуэт
забредших сюда — беглостью острия.
3.
Вот оно царство, где письма умершего друга
наливаются тяжестью
крови, и буквы восходят мясистой листвой,
одаряющей тенью.
Но жара забивает песком ноздри, веки и грудь. И уже из подворотни любой
дует нечто, слепящее жгучей, наждачной, сухой:
я не в силах добавить к этим словам ни одной
узелком растянутой буквы. Да и кто дал мне право: пускай шелестят
плотной пророслью тех колосков и лучей, на закат
уклонившихся:
«Оттого, что был лучшим — испепелило дотла.
И теперь вот стою кипарисом в блескучей степи.
О шуршанье внеумное, о охряная зола,
В этой силе глядеть обернувшись навек укрепи». —
1990-2004
*
Как я боялся — о! — окаменеть,
стать формою, которой бы дивились,
а вышло: тени зримые смесились,
и немота вошла в меня на треть.
Без имени, как ветер в тополях
и лепеты взвиваемого праха,
я горло зажимаю не от взмаха
крушащего, а от того, что взмах
меня давно уж выбросил туда,
где дышат существа иного толка,
и только мысль, как лёгкая иголка,
латая жизнь, снуёт туда-сюда. —
2004
МОРСКАЯ
Вся смурная, в веснушках, бездумная девочка,
чьим именем плещут яхт-клубы Америки,
футболку сдирая с меня в четыре
утра у военно-морского пирса,
царапая спину от возбуждения
(бледная кожа, кровавые губы),
змеепоклонница, призрак из топей
Белой Руси, дикий цвет, что процвёл
в полумгле — говоришь, подбираешь души? —
как тебя занесло в это ветромиганье,
дождевенье, в масляность волн и на дюны?
Растекаясь по телу и плитам, шипя:
«А ещё я вцепляюсь кошкой,» — хищная
оплетаешь торс, к немоте не из робкого
десятка застывших у озера негров —
кто ж ещё здесь шатается в ранний час? —
В свете дня, окружённая кольцами дыма,
ты внезапно рыжеешь. Хорошо, что не вышло,
хотя так хотелось. Всё-таки лучшее
этих дней — как взмывали на лифте наверх
от подножия здания в сердце Чикаго
возле Площади Водонапорной башни
мимо стай сизарей, скользящих отвесно,
ошалело впившись друг другу в глаза.
И уже, если честно, мне было не жаль, как
не напишет поэт, тебе неизвестный,
что, сцепившись, тогда не глупые птицы
целовались, а мы.
2004
*
В зимний дождь вспоминаю всегда о тебе,
как взрывались петарды за окнами, то, как фонтан шелестел, —
всё почти невозможное счастье на бедной Мария-дей-Монти.
Майя, Майя, со смеркшимся зрением, с залитым громом умом,
в переливчатом панцире стынущей смертной воды
вот стою, поводя — в цвет камням — малахитовым плавником,
затирая по яркой брусчатке следы
пузырящейся крови...
2006
*
А. Г.
Хмелящей какой медовухи
напились под вечер луга,
чтоб света бездонного взмахи
глотала туманная зга,
чтоб новой силой выдоха и вдоха,
пока гляжу и вижу, шар
сквозь око зренья, взмаха эхо
пожаром вылизывал мир,
а у той, что возле стоит, три солнца —
на лопатке, лодыжке, ладони —
преломляли б свет в вертоградв каждом льве, в каждом взмахнувшем грифоне,
отряхая пылью назад
тени солнц — и она бы глядела
в колосящийся камень, как в поле, в каком
прорастает звенящее тело
ветряным языком.
— Свет несветный, пролейся сквозь воду,
ветер, кости, траву,
дай паренье грифоново — льву,
острый клюв — светопёрому своду,
раздробляясь в каждом оконце
вод и ветра — в плеск наяву.
2005
*
Не из плaмени духов,
не в пылaнье Эмпирея —
говорящее без слов
проступaет розовея
горизонтaми ночниц
в душной оптике сознaнья,
будто дымчaтых ресниц
теневые очертaнья,
не сгущеньем темноты
в зaвисaющем объёме —
тaм, где гибели черты
процaрaпывaет время,
и не отблеском до днa
зaтенённого эфирa —
розовеет глубинa
опрокинутого мирa.
1994
*
«Здесь, — говорит старик, — шумела ель
и липа, и грачи гнездо свивали».
Всё сметено: дома, конюшни. Пыль
полуденных лучей из колыбели
травы сочится скатами к реке,
где окунь, жерех, лещ. «Припоминаю, —
ещё он говорит, — как жеребец в тоске,
едва пошла шуга? — бродил по краю
воды, а после — скок и потонул».
Теперь трава, высокая, как пенье,
и прошлого необоримый гул
там, где яснело яблони цветенье.
Жар проступает в книге зримых снов
огнём Сварожьим, дышащим курсивом,
разостилая прорванный покров
по травам, по руинам, по извивам
реки, лесов. О, белые луга! —
сознания оснеженное диво.
Уже не Зушу — мерная шуга
всколыхивает жизнь, и звук наплыва,
удара льда о лёд, цветенья снег
слипаются в ресниц секущем взмахе,
и, всматриваясь в солнце, мыслевек
не щурится, прикрывши — в страхе
спалить — свои телесные глаза,
а видит прямо жар стихий и холод,
там с листьев не вспорхнула егоза
и мир в дрожанье сплавлен, не расколот.
2005
ЗИМНИЕ СТИХИ
А. Г.
I.Как дыханье моё пепелит
этот дивный огонь — дай взойти
ему горлом, очистив вид
открывающийся (в горсти
не удержишь: насквозь прожжёт) —
вид с холма, где река, зима,
будто смотришь наоборот:
не вовне, а вовнутрь ума;
шелушению снежных стрех
удивляясь, крученью струй,
выворачивающих мех
наизнанку — иглами дуй
через лёгкие; пеплом жги
пальцы двух гигантских скульптур
книги держащих, жаром зги
засыпая их глаз прищур.
II.
Положи на язык лёд,
заедая счастливый яд,
что кипит изнутри, двоясь
на пары и тяжёлую взвесь
мутной, змееобразной реки,
ставшей городом, скатом холма,
яд, вскипающий на языке
буквой грома, эхом ума
совершенного, словно шпиль,
вкруг которого ястреба
гнёзда вьют на ротонде. Пыль
крутит белую прокипь. Зоба
раздуваются у теней,
пролетающих за окном.
Что, легко поверх этажей
тридцати на тридцать втором
над ротондой? — Закрой глаза,
дай запястья твои сожму,
чтоб разодранных губ лоза
шелушилась лишь мне одному.
III.
Скажем, Замоскворечье, где заполночь снег
бирюзов и глубок
остужает, искрясь между пальцев и век;
наждаком о висок
режет щёку, змеится вокруг
икр, лопаток, спины,
оставляя свистящий, игольчатый звук
теневой глубины,
будто полоз чешуйчатый выдохнул враз
мириады моргающих глаз.
IV.
Говоришь, изрыдаешь подушку?
(Не прошло и полсуток, а уже съезжаю с ума.)
Для этого нужно немного:
замереть от удара
стратосферного ветра, что скрежещет по оба крыла
от тени,
скользящей поверх Океана и суши,
как два дня тому на верхотуре,
под ротондой, где гнёзда вьют ястребы,
на макушке университета, что упёрся звездою в закат
с гребня гор Воробьёвых.
Ах, всего-то позавчера
мы взлетали по узким трубам, чтоб глядеть сквозь высокие окнана завихрения зренья, на его восьмёрки, круги.
Моё сознание плавится, мешая вчера и сегодня.
Я просто хочу тебя больше, чем может вместить моё сердце:
от этого все сомнения, сравненья, обиняки.
V.
Что-то внутри развязалось, сдвинулось, ожило.
Лежало под спелым снегом, и вот — взыграли ключи.
Порхают по веткам сороки, лопается стекло
шероховатых листьев: скоропись их учи.
Смотри, какие просторы: на востоке горят факела
арктической нефти, южнее — темнеют леса.
Когда восходит денница, угольная зола
померкших созвездий мигает, как шалых птиц голоса.
Вот она родина наша. В каждом из нас, но вне
этого неощутима. Дым встаёт от озёр
и отмерзающих рек. Солнце на волокне
воздуха подымает день, что палит простор
жаром бестенным.
2005
*
А. Р.
Дом, говоришь, сложился вовнутрь
и даже на крышу не влезть:
рот обметало снежной крупой,воздух другой над тяжёлой рекой,
под ногой не грохочет жесть;
и нет высоты, с которой глядеть,
когда забирает дух:
одна лишь февральская стынь на восток,на север и запад; и на замок
ненужные зренье и слух
запереть остаётся, стоять в слепоте,
в неслышимости, сложив,
что было подъёмом, ударом о вдохи выдох искрящихся масс, что во снах
уже обретало отлив
стальной, бирюзовый, медяный? С крыш,
сложившихся в дня чешую,
себя не узнаешь, окрест посмотрев;ну, разве что вспыхнувших масс перегрев —
внезапным ударом в змею
тяжёлой реки.
2006
БЕЗ РИФМ
Когда три с половиной года тому
я скользил к тебе по почернелой лагуне
из аэропорта имени Марко Поло,
и бархат воды с окантовкой сигнальных огней
предвещал тревожные сумерки,
а после мы пили сухое вино, заедая ломтями
острого мяса
в прокуренной, узкой таверне,
я трогал тебя за ворот, смотрел в потемнелость твоих
зрачков — в масло зимней лагуны —
и ты отвечала: «Пойдём?»,
а наутро воздух трепал
радужные полотна
с росчерком: «Мир!» по периметру площади
в огромном проёме окна:
сквозь него
свет плавал по нашим одеждам,
искрящимся на полу, —
ты щурилась: солнце февральское!
Возможно ль в покое и блеске,
облизывающем острова,
представить хоры сирен, контрапункт тротила?
Выхлопы гари и кровь?
Теперь всё уже свершилось:
твоя и моя Европа
опустилась в надир;
и если сухое пламя
окрашивает кресты
в армянском монастыре на Острове Прокажённых,
то это лишь загоризонтный
свет.
Война полыхает в подбрюшье.
Ангел с разящим мечом взошёл на вершину Хермона.
Щёлкают клювы фантомов.
Сера кипит из щелей.
В Книге Дня, в которой записан
и твой дымчатый город в лагуне —
где-то ближе к концу, —
в несгораемой книге на крепких застёжках,
остаётся немного места,
и, как знать, может, сейчас
алое око, мигнувшее
причалам Острова Лазаря —
некогда: Прокажённых —
за какой-то миг до заката —
птицам,
спорхнувшим с воткнутых в воду шестов:
воткнутых вдоль фарватера,
есть всего лишь застёжка
на одной из прозрачных сандалий
у того, кто опустит Меч.
2006
на середине мира
вера-надежда-любовь
новое столетие
город золотой
корни и ветви
многоточие
страница Игоря Вишневецкого
Альфа и Омега
