Странник — под таким именем вошел в русскую литературу поэт, оставшийся в истории Церкви как архиепископ Сан-Францисский и Западно-Американский Иоанн, в миру — князь Дмитрий Алексеевич Шаховской. Церковный иерарх и поэт — сочетание редкое. Вспоминается в первую очередь святитель Григорий Богослов, а из наших соотечественников — митрополит Илларион, его "Слово о законе и благодати". И глубоко символично, что именно с этой богословской поэмы, с этого вдохновенного гимна начинается наша литература. С некоторых пор считается хорошим тоном говорить о ее конце наряду с концом истории, смертью автора и прочими летальными исходами. Традиционные, основанные на христианстве представления уравниваются с отжившим свой век репрессивным мышлением. Что ответить на это? Ответить можно многое, но построенная на рациональных доказательствах полемика представляется неблагодарной тратой времени. Однако можно, ничего не доказывая, просто показать другой взгляд на жизнь, на искусство. Вот, например, что пишет Странник о поэзии: "Поэзия есть искание и нахождение высшей жизни, доступной человеку (...) высшее цветение человека в мире... Поэт милостью Божьей имеет власть превращать воду человеческих слов в вино, а это вино обращать в кровь Слова (Слова с большой буквы). Таково высшее назначение поэзии, ее смысл евхаристический. Поэзия есть возвращение человека к началу вещей. Поэзия есть гимнологическое преодоление всех стершихся силлогизмов и словесных обозначений, переставших открывать мир... Она не может иметь служебных задач, что-то доказывать или провозглашать. В ней является само бытие, которое более ценно, чем все то, что может быть им выражено. Она есть перископ, выдвинутый из этого мира, рентген и радар, лазерный луч, тончайшая и острейшая стрела духа, проходящая чрез все предметы мира, не убивая их, а оживляя. Казалось бы, человек, так понимающий поэзию, должен подчинить всю свою жизнь ей одной. Однако Дмитрий Шаховской предпочел блестяще начинавшейся литературной карьере монашество. Почему? Подробнее мы поговорим об этом чуть позже, а сейчас послушаем стихотворение, объясняющее этот выбор.

Я грешен тем, что чуда не хотел
И уходил в поэзию от чуда.
Но только чудом я дышал и пел,
И чудо все стекалось отовсюду.
Сбегало чудо в мир со всех концов,
Со всех страниц, из всех тысячелетий.
Мне открывалось чистое лицо
Любви. И чудо завершалось этим.

Поэзия — дар Божий. Но бывает так, что получивший дар так исполняется любовью к Дарителю, что забывает о даре и жаждет уже не даров, а Его Самого, постоянного непосредственного общения с Ним в молитве. Тогда и поэзия, как и вся жизнь, становится молитвой, т.е. беседой ума к Богу, как определяют молитву отцы-пустынники. Поэзия Странника — прежде всего поэзия молитвенного созерцания. И предметом такого молитвенного созерцания становится все: природа, история, культура, но прежде всего сам человек. При этом иногда целое раскрывается через фрагмент, например, такую деталь как пальцы.

Свет в земные пальцы вкраплен
Откровенья и виденья.
Пальцы — медленные капли
Примиренья и прощенья.
Могут быть они мечами,
Но творил их Бог лучами,
Вечно новыми ручьями
Чистого прикосновенья.

Так проявляет себя в слове любовь, ради полноты которой поэт принял в двадцать шестой день своего рождения монашеский постриг и из Дмитрия стал Иоанном в честь Иоанна Богослова, апостола любви. Князь Дмитрий Алексеевич Шаховской, потомок старинного дворянского рода, берущего начало от Рюриковичей и святого князя Владимира, родился 23 августа по старому стилю, в 1902 году, в Москве. В 1915-м поступил в Императорский Александровский лицей, занятия в котором оборвались с крушением Российской Империи. В шестнадцать лет Дмитрий записывается добровольцем в белую армию и становится, как вспоминает в своей "Биографии юности", "36-м солдатом первой монархической армии России" — т.е. единственного подразделения с романовским шевроном на рукаве. Но после первого же боя юный белогвардеец попадает в госпиталь, после чего пребывание в Донской армии атамана Краснова для него заканчивается. Интересно, что атаман Краснов, бывший также и литератором, стал впоследствии духовным сыном своего бывшего солдата — настоятеля Свято-Владимирского храма в Берлине. Оказавшись в эмиграции, будущий архиепископ целиком посвящает себя литературе. В своей "Биографии юности" владыка Иоанн вспоминал об этом так: До 1926 года (времени пострижения в монашество) я печатался в разных периодических изданиях русской эмиграции и, кроме стихов, напечатал несколько религиозно-литературно-философских очерков в Праге и в парижском журнале "Путь" Бердяева. Все это "косноязычно", с моей сегодняшней перспективы; но даже в незрелости этого писания можно угадать какое-то все же п о д л и н н о е (как мне видится) стремление к п о с л е д н е й Божьей п р а в д е. Искание этой правды зрело во мне в эти годы, хотя я не отдавал себе в этом отчета. Поэзия помогла мне отходить от внешнего мира в мир внутренний. К двадцатилетнему поэту тепло относится Бунин. Дмитрий Шаховской в это время знакомится не только с цветом русской эмиграции, но и, став членом бельгийского пен-клуба, с Полем Валери, братьями Торо, Полем Клоделем, Честертоном и другими известными европейскими писателями. С 23-го по 25-й год он публикует три поэтических книги, а с 25-го года начинает издавать "журнал русской литературной культуры", как он его определяет. Не без романтической стилизации журнал назывался "Благонамеренный" (помните, у Пушкина, в "Евгении Онегине": Могу ль себе ее представить / С благонамеренным в руках). Журнал был, по словам владыки Иоанна, "связью с Пушкиным и Россией". С "Благонамеренным" сотрудничали едва ли не все литературные знаменитости русского зарубежья: Бунин, Ходасевич, Ремизов, Цветаева, Адамович, Мочульский и другие. В дальнейшем архиепископ в той же "Биографии юности" с благодарностью вспоминал своё "редакторство": Оно обострило во мне любовь к русскому слову и углубило понимание того, ч е м у должно служить человеческое слово, что оно должно нести... Под корой литературных явлений чудесного русского слова (коему я остался верен) душа моя находила свой путь, освобождаясь от тонкого, увлекательного и пустого плена вещей... Во мне созревала и все более осознавалась радостная для меня языковая русская стихия... Но только потом я понял, что ее цель — служить ценностям, выше нее стоящим... Я был проведен через общение с ценнейшими служителями русского слова. Н о я б ы л и о с т а н о в л е н н а п о р о г е в с е б е з а м к н у т о й я з ы к о в о й к у л ь т у р ы... Скажу об одном странном и неожиданном для меня событии... Я сидел в редакции "Благонамеренного", занимаясь просмотром рукописей за письменным столом... Был я здоров, молод и совершенно ни о чем в те минуты не думал, кроме литературных задач, они занимали все мое внимание. И — вдруг — все исчезло. И я увидел перед собой огромнейшую Книгу, окованную драгоценным металлом и камнями, стоящую на некоей, словно древней, колеснице. И на этой Книге была яркая, ясная надпись русскими буквами: КНИГА КНИГ СОБЛАЗНА. Сколько секунд продолжалось это видение я не знаю... Что-то, как молния, явилось мне и — скрылось. Я как-то обмер, но на душе моей было мирно. Никому я об этом не сказал и здесь впервые говорю об этом. Только позже я осознал смысл этого явления, которое было мне символическим, чисто духовным указанием неверного направления моей жизни... Литературное слово, оторванное от служения Божьему Слову, конечно, соблазн духа — для многих... Тут был и соблазн моей душе — я мог в него уйти целиком, и уходил... И из мира духа ко мне протянулась рука, чтобы остановился я на этом своем пути а б с о л ю т и з и р о в а н и я н е а б с о л ю т н о г о. Кроме литературы была и другая "огромная духовная опасность", как охарактеризовал Владыка Иоанн еще один соблазн своей молодости: соблазн "умственного богословского спекулирования". Как и в случае с литературой, от этого пути отвел его, уже монаха, студента Свято-Сергиевского богословского института, также ниспосланный свыше знак. Отец Сергий Булгаков поручил двадцатичетырехлетнему, только что принявшему постриг монаху написать доклад "Об именах Божиих". Доклад, который был, по словам Владыки, "не на три, а на тридцать три головы выше его духовного уровня". И снова, как и в случае с литературой, "в тонком сне", является предостережение: Я увидел себя ступающим с берега в огромное море, расстилающееся передо мною. Я вошел в него и шел в нем... Н о в о д а е г о б ы л а м е л к а, и мне, когда я отошел от берега, она была только по щиколотку. Я входил в это необозримое мелкое море и - увидал, что навстречу мне, с т у п а я п о в о д е (не погружаясь в нее), быстро идут Ангелы. Лица их были прекрасны и очень строги, и держали они перед собой в предупредительном, останавливающем жесте, обращенные ко мне ладони. Словно они грозно останавливали меня, предостерегали от дальнейшего ухода в т а к о е море... Я очнулся, взволнованный этим ярким, сразу ставшим мне понятным указанием. Мне надо было выходить из этого начавшегося своего м е л к о г о п о г р у ж е н и я в г л у б о ч а й ш и е Б о ж ь и т а й н ы. В умственном богословском спекулировании для меня была тогда огромная опасность. Бог звал меня на путь слезного, покаянного очищения и молитвенного служения Слову всей жизнью. С 27-го года начинается пастырское и миссионерское служение иеромонаха, а затем архимандрита Иоанна, сначала в Югославии, а затем в Берлине. Мой берлинский приход святого князя Владимира был не только местом моей приходской работы, но стал центром работы печатной, миссионерской и благовестнической. За эти годы пришлось издать много книг и посетить все, кроме Албании, страны Европы со словом благовествования людям русского рассеяния. Особенно утешительными и плодотворными были мои лекционные поездки в Латвию, Эстонию и Финляндию, где оставалось коренное русское население. Оттуда с пограничной вышки, около древнего Изборска, я видел русские поля. Не думалось тогда, в начале 1930-х годов, что через десять лет придется встретить тысячи русских людей в своей берлинской церкви… В эти годы отец Иоанн проводит большую миссионерскую работу среди русских военнопленных, отмечая, что "несмотря на отпадение многих, Русь остается такой же, какой была тысячелетие, — крещеной, к Богу стремящейся, веру в сердце носящей..." Воспоминания этих лет отразились в очерке "Город в огне". Здесь и богословие истории, и воспоминания самого отца Иоанна, и несколько писем его духовных чад — живых, удивительных свидетельств дарованного по вере спасения, которое иначе как чудом не назовешь. Также чудом было и то, что и сам берлинский пастырь не попал как тысячи его оказавшихся на Западе соотечественников в руки Красной армии и действующего при ней СМЕРШа, избежал расстрела или ГУЛАГа. Господь хранит пришельцев, т.е. странников, и чем страшней, чем огненней испытание, тем Он ближе:

Сегодня ночью плакали сирены
О бедной человеческой судьбе.
А мы вернулись, Господи, к Тебе
Из долгого, мучительного плена.

И тихо стало нам, и так легко,
По-новому светло и терпеливо;
А где-то в небе высоко
Гремели молнии разрывы.

То от миров иных склонилась Мать
К сынам неверья и роптанья,
То к людям приходила благодать
Последнего всемирного призванья.

Вскоре после войны авиаконструктор Сикорский, друг и духовный сын отца Иоанна, присылает ему приглашение в США. Эта земля становится последним пристанищем Странника, как он будет подписывать, живя на ней, свои поэтические сборники. В Америке архимандрит Иоанн начинает свое служение в Лос-Анжелесе, потом становится епископом Бруклинским, а затем епископом и архиепископом Сан-Францисским. Архипастырь, мыслитель, поэт, духовный писатель, сорок лет он посвящает беседам о вере, передававшимся по "Голосу Америки" - "беседам с русским народом", как он называл эту значительную часть своего наследия. Последнее составляют книги, названия которых говорят сами за себя: "Время веры", "Письма о вечном и временном", "Листья древа (опыт православного духоведения)", "Книга свидетельств" , "Московский разговор о бессмертии", "К истории русской интеллигенции" (последняя включает замечательное по своей глубине и сострадающей любви исследование "Революция Толстого"), "Вера и достоверность" и список этот далеко не полон. Вот еще одно доказательство евангельских слов о том, что тому, кто имеет, — в данном случае литературный дар, — дастся и преумножится, что семя — слово Божие — падая на добрую почву приносит обильный плод. Человеческое слово, оплодотворяемое благодатью, неизбежно становится словом о едином на потребу, не только словом о вере, но и словом веры. А значит и любви, без которой все слова — медь звенящая и кимвал бряцающий. Архиепископ Иоанн был одним из немногих, в ком дар любви и поэзия переплавлялись в единое целое. Вот, на мой взгляд, стихотворение, где это сочетание раскрывается в наиболее полной мере:

Всё связано порукою земной —
За зверем ночь, простор за белой птицей;
Но кто укроется за белизной,
За ангела кто может заступиться?
Нет беззащитней в мире, чем они,
Нет утаенней их в холодном мире.
Пред ними надо зажигать огни,
Их надо петь на самой громкой лире
И говорить, что ангелы всегда,
Спасая смертных, падают в пучину.
Они идут с волхвами, как звезда,
Хранят рожденье, пестуют кончину...
Но сколько оскорблений, сколько слов
Мир говорит об ангелах впустую —
"Всё существует, средь земных основ,
И только ангелы не существуют!"
Хранитель ангел, если, и любя,
Твой шёпот я поранил невниманьем,
Прости меня. Я знаю, что тебя
Увидят все в час позднего свиданья.
Когда наступят сумерки земли
И свяжутся навек пустые речи,
Все ангелы придут, как корабли,
Последней беззащитности навстречу.

Владыка Иоанн умер 30 мая 1989 года. Несомненно, имя его, как церковного деятеля и духовного писателя, не будет забыто, книги его издаются и будут переиздаваться. Но кажется важным сказать о нем и как о поэте. Стихи Странника, чаще всего, попытка художественного воссоздания тончайших переживаний верующего и любящего сердца. Переживаний наиболее трудно выразимых. Кажется, здесь говорит сама тишина, сказывается само молчание, — молчание как полнота благодати, — и именно это для него и есть поэзия:

Поэзия — безмерность и покой,
Сияние и растворенье;
Она касается своей рукой
Миров неслышного движенья.

Она возникновенье бытия
И песня, и любовь другая...
Но, влагу драгоценную храня,
Она в песках изнемогает.

О поэзии, литературе Дмитрий, а затем Иоанн Шаховской размышлял с юности и до последних дней своей жизни. Небесная природа поэтического дара была для него вне сомнения, что, в свою очередь, делало очевидным несоответствие большинства поэтов своему божественному призванию. "У поэта истинного, — писал архиепископ Иоанн, — есть только две возможности: быть пророком или — лжепророком". Такая позиция может показаться крайней, но не слишком ли часто мы избегаем крайних позиций, предпочитая отвратительную Богу-ревнителю теплохладность? И, кроме того, пророчествовать — вовсе не всегда означает возвещать грядущие небесные кары. Ведь и псалмопевца Давида, славившего красоту Божьего мира, мы называем пророком. Строго говоря, титул "Поэт" — "Творец" — приложим лишь к Творцу неба и земли, видимым же всем и невидимым, и человек, пишущий стихи, никогда не равен данному ему в полное распоряжение и никак им незаслуженному дару. Или, как заметил тот же владыка Иоанн, "поэзия — это не те стихи, которые мы пишем (она лучше)". Она всегда есть зов, через который, преображая этот прекрасный и трагический мир, открывается мир полноты благодати, Царство Бога Любви, Живоначального Слова, называемого также Начальником Тишины.

Чем старше мы, тем голос тише,
И часто кто-то нас зовет
Сквозь музыку четверостиший
В какой-то медленный полёт.

И сами мы ещё не знаем,
В какую радость мы идём,
Окружены уже, как Раем,
Неудаляющимся днём.

В поэтическом наследии Странника преобладает традиционная метрика, классический, или, как его ещё называют, регулярный, рифмованный стих. Но не чужд Странник и характерному для ХХ века свободному стиху (верлибру). Например, "Продолжение лирики", как указывается самим названием, следует воспринимать как своеобразный поэтический сборник, а не просто собрание записей. Эти краткие, часто в одну строку, заметки можно назвать афоризмами, но правильнее было бы назвать их стихами. Точнее, поэзией, потому что "поэзия — замечает владыка Иоанн, — это не переложение чего-то на стихи". Часто спорят о правомочности термина "духовная поэзия", но, пожалуй, книгу "Продолжение лирики" иначе не назовешь. Это как бы и не искусство вовсе, а просто запись задержавшей на себе внимание цитаты из Писания или запись своей мысли, наблюдения. Наблюдения мыслящего сердца. Ну, например: "Петр на Фаворе рвется построить п а л а т к у. Чудесная душа, не видит что он уже в ней". Или: "Не любят Бога по одной причине. Его не знают". Или: "Гордость — это величие, опустившееся на адское дно". А вот о молитве: "Просьба, обращенная к Богу — это радость, ничего не просящая". О мире: "Есть дома предварительного заключения. Земля — дом предварительного оправдания". А это будто бы о звездах: "Небо испещрено чудной милостью и строгостью великой. Как это соединяется, не знаю. И никто этого не понимает". Об умерших: "Скончавшихся — н а ч а в ш и х с я приими, Господи, в Свою жизнь". А вот строка, раскрывающая, как кажется, самую суть духовного устроения автора: "Господи, прости меня, что я более веселюсь о Тебе, чем плачу о себе". Или вот такая запись: "Поучения Господа — шепот Младенца, еле уловимый. Господь — единственный Младенец, Который не кричит, а шепчет. Шепотом Его полны небо и земля". И последнее одностишие, завершающее "Продолжение лирики": "Земля в солнечном дыму от любви Господней". Как выразить эту любовь? И можно ли ее выразить? Если да, то только в том случае, если она сама пожелает выразить себя через поэта. И нельзя не согласиться с владыкой Иоанном в том, что "русская поэзия еще не нашла своего высшего выражения. В ней недостаточно "различения духов". Поэты еще хранят с райским духом и преисподний. Забавляются им". Это заигрывание с адом под видом искусства становится все откровенней, но есть, слава Богу, и другое искусство, другая литература, вырастающая из другого опыта — опыта Неба. Опыта жертвенной любви, о которой напоминает Странник:

На мире
Печать Жертвы.
Всё всему приносится
И раздаётся,
Как воздух и солнце.
Человек — это согласие,
Сочувствие и содействие;
Человек — это жертва
И любовь —
Осуществляющаяся
И неосуществлённая.
Человек — это дар вечности
И жертва времени,
Приносимая всему
И себя приносящая...
Вечное входит в человека,
А проходящие проходит чрез человека.
Слава уходит от славолюбца,
Серебро от сребролюбца,
Власть — от властного,
Сила — от сильного...
Только гордость, зависть и алчность,
Неподвластные духу жертвы,
Мучают человека
Призраками жизни.
Всё даётся человеку каплей,
А протекает мимо него океанами,
Даётся глотком воздуха,
А сияет звёздными пространствами.
И это всё,
Не дающееся нам в уста,
Надо уступать и отдавать,
Как бы по любви...
В Боге
Мы всем обладаем,
Если ничего не имеем.
Закон Жертвы -
Отдавать
И не желать,
И не иметь ничего,
Кроме Любви...