БЕСЕДЫ О ПОЭЗИИ:

часть четвёртая.

Поэт. Подготовил несколько машинописных сборников стихов. Печатался в Израиле, США и России. Публиковался в эмигрантских изданиях «Часы», «ЛЕА», «Митин журнал», сборниках «Лепта» и «Гумилевские чтения», в антологиях «Острова», «У Голубой Лагуны», в сборнике «Круг» и др.


«Получив вопрос «Что такое поэзия», я понял, что никогда не думал о поэзии по-настоящему, т. е. последовательно, до каких-то выводов. Только однажды, в некоем литературном собрании мне пришлось сформулировать разницу между поэзией и прозой. Помнится, я сформулировал ее так: если проза является, в грубом приближении, сочетанием слов, то поэзия есть их — слов — столкновение. Иначе говоря, если проза сочетает, можно сказать, складывает смыслы, то поэзия, сталкивая слова, получает новый смысл, дотоле не существовавший. Тут можно было бы написать что-нибудь об искре, рождаемой столкновением, но это было бы неточно, ибо слова — субстанция мягкая и столкновение не сшибает их, как камни, а мягко впечатывает друг в друга, с последующим обволакиванием, взаимопроникновением. Если воспользоваться мыслью Мандельштама об облаке смыслов, содержащемся в поэтическом слове, то при взаимопроникновении начинается что-то вроде химической реакции: облака смыслов смешиваются, дополняют друг друга и, подобно облакам, объединившимся в грозовую тучу, рождают новое качество — гром, молнию и/или грозу. Это обретение нового качества и называется «чудом поэзии», являясь одновременно сертификатом на звание поэзии высокой (и решительно отделяет её от прозы).

Когда-то Юлиан Тувим, говоря о поэте Лешьмяне, упомянул о существовании где-то там, высоко-высоко в небесах, Царства Истинной Поэзии. Стихи сегодня слагать умеют тысячи, если не сотни тысяч. Однако, только счастливым единицам удается поохотиться, да нет, неверно: только приблизиться к этому Царству, этой высокой области духа и суметь — как правило, урывками — опустить её до себя, после чего эта горняя субстанция, присоединив к себе какие-то родственные ей эманации мозга и сердца (мысли и эмоции) счастливца, облекается в человеческий язык. Как это происходит, какими качествами пишущего обуславливается эта встреча, сказать сложно. Думаю, однако, что есть качество поэта, которое (не могу не сказать — при благоприятном стечении всех прочих обстоятельств) помогает ему или даже обрекает на подобную встречу. Это качество — абсолютно осознанное недовольство общепризнанным и обычным в поэзии и напряженнейший поиск нового. Хрестоматийные примеры в недалёкой от нас хронологически поэзии — Хлебников и Мандельштам.

Разумеется, существует и, так сказать, «прозаическая», легко пересказываемая прозой, поэзия: Некрасов или — поближе — Твардовский. Стихи ли это? — Несомненно. Поэзия ли? — Думаю, что да. Но... Только не высокая. Здесь нет той неожиданности чуда, того физического холодка восторга, который пронзает, охватывает при чтении великих поэтов и гениальных (позволю себе неосторожное слово) строк. Возможно, есть смысл сказать и об особом контингенте читателей, культурным и чуть ли не физиологическим образом подготовленных к восприятию высокой поэзии. О читателе, который безошибочно выделяет из обширного стихопотока талантливое стихотворение, талантливого поэта и соответственно на них реагирует. Не без основания предполагаю, что в шаблонной фразе «Литература и искусство» высокая поэзия, поэзия par excellence занимает своё законное место скорее в среде искусства, а вот всё прочее...

Как сказал компетентный в этих вопросах Верлен: «Всё прочее — литература».».







Поэт. Был близок кругу поэтов «Сайгона» и кругу Кузьминского. Посещал ЛИТО при Союзе писателей под руководством Г. Семенова. Подготовил несколько машинописных сборников. Был членом «Клуба–81». Печатался в изданиях «Часы», «Северная почта», «Синтаксис», «Третья волна», в антологиях «Острова», «У Голубой Лагуны», в сборнике «Круг» и др.


1) Поэзия — это состояние откровения, достижение которого позволяет мне определить и подтвердить своё пребывание на этом свете.

2) Поэзия — это энергия воли, направленная на оправдание жизни.

3) Поэзия — это то, чем Создатель выдаёт своё присутствие.







Поэт, прозаик.


«Из текста должно быть видно, что автор — фигура одинокая и свободная и не состоит в каких-либо тусовках. Если я ощущаю, что автор стоит в какой-либо «очереди» на какое-то место в литературе — это не поэт. Пусть перед нами две дороги. Первую дорогу избирает множество людей, а вторую какой-то один человек. Даже если первая дорога перспективнее, толпа, которая идёт по ней, съест сама себя. Судьба второго пути — противоположна. Даже если человек этот ещё не обрел своё предназначение, дорога приведёт его к нему, и путь его будет плодотворным. Прав — избравший свой собственный путь. Второе. Существует такая вещь, как ментальная энергия (или энергия мысли) — некий интеллектуальный импульс, который обладает энергией и присутствует в любом тексте. Так вот, чем сильнее этот импульс, тем выше мера поэзии в поэтическом тексте».

Мраморные Боги
(поэма).







Поэт, прозаик, эссеист. Посещала ЛИТО при ДК им. Первой пятилетки и ЛИТО при Доме писателей под руководством Г. Семенова. В 1964 г. подборка её стихов вошла в сборник К. Кузьминского и Б. Тайгина «Антология советской патологии». У себя дома проводила дружеские литературные собрания «Шимпозиум». Дружила с И. Бурихиным, Е. Игнатовой, А. Мироновым, С. Стратановским, В. Кривулиным и другими поэтами независимой культуры. Автор многих поэтических сборников, а также прозы и статей. Печаталась в неофициальных и эмигрантских изданиях: «Эхо», «Гнозис», «Ковчег», «Третья волна», «Вестник РХД», «Стрелец», «Мулета», «Северная почта», «Часы», «37», «Обводный канал», в антологиях «Лепта», «Острова», «У Голубой Лагуны» и др. Лауреат премий: Андрея Белого (1979), «Северная Пальмира», журнала «Звезда», «Триумф». Произведения переведены на многие языки.




Прежде всего — стихотворение (любое поэтическое произведение) должно иметь множество смыслов. В Индии (во времена Калидасы) их насчитывали девять. Их может быть и больше, и последние из них уже вне языка, непереводимы и неведомы самому поэту, но если первые два-три верны и глубоки, то такими же будут и остальные. Автору даже не обязательно догадываться о них, но для читателя они, как покрывала Саломеи, спадают один за другим, и всё же последние остаются томяще недостижимы. Чем вдохновеннее поэт, тем глубже тайные смыслы укореняются в бесконечности. Причем, конечно, в поэзии «смыслы» не есть некие рациональные конструкции, а скорее музыкально-пластические и разумные образования, кружащиеся вокруг непостижимого ядра, вроде колец Сатурна.

Из этого следует, что, в сущности, стихотворение подобно живому существу, тоже состоящему из многих частей. (Да оно и есть живое существо. Вообще, «мёртвое» или «живое» есть главный эстетический критерий). Оно живёт своей жизнью даже тогда, когда умирает язык, на котором оно создано. Может быть, оно есть некое маленькое божество, не антропоморфичное, как и сам Господь. (Хотя и сказано: «сотворил Бог человека по образу и подобию», но дальше — «чтобы он владычествовал» — только в этом смысле подобного Богу, а никак не внешним видом и устройством). Стихи подобны живой конструкции, зданию: они обладают внутренним пространством, где можно гулять, можно внутри них бегать, летать или спать.

Внутренняя форма стихов может быть предельно простой — как вздох (или выдох). Это труднее всего, такие во всей мировой поэзии наперечет, потому что этого не выдумаешь. Нарочно не изобретёшь и ничего не накрутишь. Или — противоположность — сложная барочная форма, венец которой — «визьон-приключение» (термин мой). Когда поэт впадает в некое сверхнатуральное состояние, ему является видение, и дальше оно творит само себя, приключается. Поворачивает куда хочет. Это две мои любимые формы, в сущности, они близки. Всякое творчество — «синергизм» в смысле сотворчества двух сил, разума и вдохновения (говоря грубо), в этих случаях второе преобладает.

Они суть посредники между разумом и сверхразумным. Стихотворение как некое орудие, инструмент, с помощью которого добывается знание, не могущее быть обретённым иным путём (там, где логика и философия бессильны). Оно запускается в небеса или куда угодно: под кору дерева, под кожу — и, повинуясь уже не воле своего создателя, а собственной внутренней логике и музыке, прихотливо впиваясь в предмет изучения, добывает образ.

Образ часто непонятен автору. Когда-то я сочинила стихотворение «Зверь-цветок», о человеке расцветающем, из которого вдруг выросли разные цветы. И только недавно меня осенило, что это есть образ расцветшего жезла Ааронова (который в ковчеге расцвёл миндалем) — в знак избранничества.

И поскольку стихотворение живо, постольку оно вибрирует. Это выражается не только в звучании, в игре ритмов, в их перебивах, но, скорее, в столкновении предметов или существ, упомянутых в них, в смысловом контрапункте. Например, в стихотворении О. Мандельштама «Щегол» возникает напряжение при столкновении невольно домысливаемых воронежских степных пространств, вертикали дерева и двух энергетийных точек — глаза щегла и глаза поэта, вибрация их переглядывания. «До чего ты человековит» — мог бы сказать и щегол (в ответ на «до чего ты щегловит» поэта). Всё стихотворение напролёт щегол сидит, всматриваясь в человека, человек стоит, вглядываясь в птичий глаз, — и вдруг — в самом конце: «в обе стороны он смотрит — в обе, не посмотрит — улетел» (в обе стороны — в два мира) — вдруг вспархивает, трепет крыльев...

Где есть борьба смыслов, там и столкновение звука. Поэзия есть способ достичь нематерьяльного (духовного) средствами полуматериальными. По тому, во что одето стихотворение, сразу видно — из какой семьи, на какие средства. Так, в стихотворении Тютчева (моём любимом) «Вот иду я вдоль большой дороги», в начале стихотворения, когда ещё тлеет надежда в вопросе «видишь ли меня» — преобладают «д», к концу оглушающиеся в «т» — преткновение, безнадёжность. Всё это стихотворение — слабая надежда и — увы! — отчаянье. Этими «т» дан скрытый и безнадёжный ответ. Такие простые стихи вообще самые томящие и загадочные.

И всё же для меня предпочтительнее сложная и ломаная, перебивчатая музыка стихов (похожая на музыку начала века, но не впадающая в звуковой распад совсем новейшей). Западная поэзия не смогла найти такую, и тупо и покорно, как овца, побрела на бойню верлибра (плохой прозы). Другая крайность — искусственный классицизм. Моё предпочтение — грань между гармонией и додекафонией. Я мечтала найти такой ритм, чтобы он менялся с каждым изменением хода мысли, с каждым новым чувством или ощущением.

Чем сильнее собственная музыка поэзии, тем меньше она годится для пения. Поэзия отделилась не только от распева внешнего, но и от внешней религии. Она сама в себе и музыка, и вера. Поэтическая индивидуальность оставляет свой след на каждом слоге, слове, строчке, это как национальность или возраст.

Когда-то Пиндар уснул на горе Геликон, родной Музам, и превратился в улей, изо рта его вылетали пчёлы. Проснувшись, он стал сочинять стихи. Когда я проснусь, стихи разлетятся, как пчёлы, кто куда, гудя и играя, и вполне заменят меня.





*
«Таинственна связь между поэтом и стихией. Как таинственна она же между ореховым прутом и источником. Таинственна — потому что — бессознательна, стихия выбирает себе поэта, а не поэт стихию. Он может прожить жизнь и умереть, не узнав, что всё его существо, каждый атом его крови отзывались на её приказы, что ритм его стихов зависел от её движений, что он сам был ею. Одержимый не знает, чем он одержим».


*
«Русская поэзия представляет сейчас собой по сравнению с западной некий непонятный затянувшийся феномен, эзотерический атавизм своего рода. Она единственная не перешла ещё на верлибры целиком и полностью, рифма ещё не стала в ней смешной. Она единственная не утратила музыки — одной из двух главных составляющих поэзии (вторая — мысль, особая поэтическая мысль, кровно сращённая с музыкой); ещё звучит, поётся, произносится, взывает к небесам или подземным богам, рвётся куда-то за пределы земного. Грубо говоря — ещё имеет сакральный смысл. Европейцам чтение русских стихов кажется чаще всего милым экзотическим действом. Вся наша поэзия для них абсолютно непознанная область. Может быть, это и к лучшему. В переводах музыки никакой не слышно, и слушателей удивляет подчас резкий контраст между только что прозвучавшим вялым верлибром перевода и страстной напряжённой речью подлинника. Катастрофа, случившаяся с европейской поэзией по непонятным, в сущности, причинам, грозит в дальнейшем и нам. Но ещё не случилась, ещё она жива...»


О ПРОИСХОЖДЕНИИ ПОЭЗИИ

Когда Господь сотворил животных, он доверил Адаму назвать их. И это не объясняется никакой хозяйственной, экономической (в смысле Божественной экономии) необходимостью. Язык уже был — Бог уже говорил с людьми. Идея животного, мысль Бога уже была воплощена. Казалось бы, зачем? Творцу нужна была способность человека в звуке выражать мысль, творить звуковых двойников, словесное подобие всего, выражающее суть уже созданного, своего рода аккомпанемент акту творения. Потребность в этом Творца — причуда, стеклянный зверинец Бога. И это — начало поэзии.



О БЕЗУМИИ В ПОЭЗИИ

Поэзия начиналась со священного безумия — с заклинаний, стихов пифии, то есть попыток получения знания, недостижимого для размышления. Дальше она развивалась по пути постоянной многовековой борьбы разума с безумием, отклоняясь в иные эпохи то в ту, то в другую сторону. Она всегда балансировала на этой грани, потому что иначе она стала бы бредом или, наоборот, сухой здравостью и перестала бы быть поэзией. Пушкин боялся безумия в себе (и любил его). Сейчас поэзия потому и погибает, что не устояла на границе того и другого, на этой тонкой нити. Чаще всего на Западе, благодаря верлибру, она превращается в чистое «размышленчество» (увы, оно бывает и рифмованным), а с другой стороны — уклоняется в сторону перехода через Альпы ratio. А как она бывала хороша, когда ныряла в море безумия и выныривала в свет разума с жемчужиной неразумной мысли в хищных зубах!



*
Стихи — это тот же уровень существования, что и сны — человек в снах и стихах неподсуден, и не надо называть его извергом за сны, которые снятся.



*
Стихи буквально живы, они — Существа, они улетают и очень далеко. Им безразличен их творец. Без него им даже легче, после его смерти они наливаются кровью, они — ещё живее.







Поэт, прозаик. Занимался в ЛИТО при журнале «Звезда», НПО «Позитрон» (под руководством В. Сосноры) при ДК работников пищевой промышленности. Член «Клуба–81». Участвовал в сборнике «Лепта». Печатался в изданиях «Часы», «Обводный канал», «Митин журнал», в антологиях «Острова», «У Голубой Лагуны», в сборнике «Круг». Печатался в США, Великобритании, Канаде, Польше, Латвии. Повесть «Случай из жизни сэра Эдгара Слабоумного» выдвигалась на Букеровскую премию.


— Для меня важно всё: и музыка, и лексика, и метафорика, и философия стихотворения, словом, всё то, что называется стихотворной тканью.

— Вам нравится Кривулин?

— Да, в нём я всё это нахожу.

— А Роальд Мандельштам?

— У него хорошие, красивые стихи, но это поэт, который завершает определённую поэтическую традицию, а мне важно, чтобы поэзия была «новым словом». Существуют поэты, которые пишут замечательные стихи, порой не просто мастерски сделанные, но в которых видна искра вдохновения, и, тем не менее, это повторение чего-то уже известного. Мне это не так интересно. И существуют такие поэты, как Хлебников, которых «невозможно читать», но в которых видится гений, доселе никем не явленный. Именно это меня всегда влечёт.

— В какой степени такие новации объективны?

— Объективного критерия, конечно, нет, но, думаю, у определённого круга читателей это должно вызывать те же ощущения, что и у меня. Впрочем, всё зависит от читательской культуры, если угодно, от подготовки, как, впрочем, и во всех других областях искусства. Возвращаясь к нашей теме, скажу, что для меня, например, до сих пор интереснее Вознесенский, которого сильно ругают, чем Ахматова. Бывает и такое. Один и тот же поэт, скажем, Заболоцкий, существует в двух качествах — и как традиционный поэт, и как новатор. Мне интересно и то и другое.

— Как Вам кажется, чем поэзия была для Вас лично и для других поэтов в годы советской власти — просто любимым делом или чем-то большим?

— Конечно, чем-то большим. Можно сказать, подвигом. Я помню, что за это вполне могли посадить, и это не только моё ощущение. Чувство сопротивления передавалось от одного к другому и, без сомнения, было общим.







Поэт. В 60-е годы посещал ЛИТО под руководством И. Логинова и при Союзе писателей под руководством Г. Семёнова и Н. Грудининой. В 60-е – 70-е годы был близок кругу поэтов «Сайгона» и Малой Садовой. Входил в круг поэтов, собиравшихся у Т. Гнедич, а также у К. Кузьминского и у Ю. Вознесенской. Подготовил несколько стихотворных сборников. Был членом «Клуба–81», издавался в сборнике «Круг». Печатался в неофициальных и эмигрантских изданиях «Часы», «Живое зеркало», «Лепта», «Голос», «Митин журнал», «Аполлон–77», в антологиях «Поздние петербуржцы», «У Голубой Лагуны» и др. Стихи переведены и опубликованы во Франции, Англии, США, Югославии.


«Ответить на вопрос «Что такое поэзия?» в принципе невозможно. Но я попробую. Ответ мой будет неоднозначен и противоречив, иначе и быть не может. В принципе я никогда не задавался этим вопросом, я отвечал на него стихами, написанными в различном состоянии души, в разное время, при разных обстоятельствах. В самом раннем, кажется, это был шестьдесят девятый год, я писал:


Что сущее во мне?
Уменье любоваться
Горчайшие слова
Сластить на языке


Несколько позже:


А что поэзия?
Когда я ослабев
Простейшие слова
В ряду простейших сует
Дикарь
Примитивист
Что жру то и рисую


И уже в семидесятых, лучшее свое стихотворение, лучшее даже сейчас, когда написана уйма стихов, стихотворение «Флейтисточка» я окончил строфой:


Брал меня Господь
И подносил к губам
В раны мои
Вкладывал персты
И наигрывал
И аз воздам
Этой музыкою
С Божьего листа.


Всё, пожалуй, этим и сказано, но можно несколько пространнее и не совсем об этом. Дело в том, что в Бога, как и в высший разум, я верил и верю ещё меньше, чем в теорию Дарвина. То есть, в сущности, я всегда был агностиком, хотя никогда не заглядывал ни в Канта, ни в Юма, мне было просто-напросто скучно их читать. Хотя нельзя сказать, что я совсем был чужд философии. В конце шестидесятых, в начале семидесятых я с удовольствием читал не только англоязычную фантастику, но и Ницше, и Шпенглера. То есть, я подхожу к тому, о чем говорил Пушкин: «Поэзия, прости Господи, должна быть глуповата». Заменим определение «глуповата» на «занятна» и скажем то же самое о прозе, в том числе и о философской. Теперь о поэзии вообще. Гораздо легче отличить хорошую поэзию от плохой, чем хорошую от гениальной. Скажем, я писал гениально в семидесятых и девяностых годах. Пастернак лукавил, когда писал: «И пораженья от победы ты сам не должен отличать». Человек со вкусом, а вкус, прежде всего, врождённое чувство, всегда понимает, что хорошо, что плохо, а что гениально. Здесь надо ещё сказать вот что: я с младых ногтей понимал, что как бы гениально я или кто другой ни писал, он ничего не прибавит к уже написанному как в русской, так и в мировой литературе. После нас останется один Пушкин, возможно, не надо было бы и Пушкина, достаточно одной Библии. Особенно «Ветхого Завета». То есть прибавить к «Песни Песней» ещё можно, а к «Экклезиасту» — уже нечего. Здесь добавлю в скобках уже не как агностик, а как атеист, правда не воинствующий, что в этих двух любимых мною книгах Ветхого Завета Бог не упоминается вовсе. На том и закончу свое небольшое эссе. Вначале говорил, что буду противоречив, и подтверждаю это повторением строфы:


Брал меня Господь
И подносил к губам
В раны мои
Вкладывал персты
И наигрывал
И аз воздам
Этой музыкою
С Божьего листа


Р. S. Я прочитал эту вещицу своему другу, по роду занятий религиозному философу, но и поэту тоже, на нём я обыкновенно проверяю все мною написанное. Так вот, я прочёл, и он сразу же нашел некоторую неточность. В «Экклезиасте» Бог упоминается, и не раз. Что ж, память наша избирательна, и памятуем мы обычно то, что нам удобно».







Поэт. В 1960-е годы посещал ЛИТО при ДК им. Горького. Выступал с чтением стихов вместе с Г. Горбовским, А. Домашевым, К. Кузьминским, А. Моревым и др. Подготовил множество машинописных сборников стихов. Входил в редакционную группу сборника «Лепта» и антологии «Острова». Печатался в изданиях «Антология советской патологии», «Часы», «Обводный канал», «Красный щедринец», «Мулета Б», «Время и мы», в антологии «У Голубой Лагуны» и др. Выступал в «Клубе–81» с чтением стихов, печатался в сборнике «Круг». Был редактором большой серии «Библиотека поэта».


— Стихами занимаюсь с полвека. Что я понял для себя? Скажу вкратце и, следовательно, неполно. Эта работа не хуже других по доставляемому ею удовольствию, хоть и не приносит материальных выгод. Маяковский сформулировал её суть гениально точно: «Поэзия — вся — езда в незнакомое». Что это так и есть, начинаешь понимать далеко не сразу. Но иначе нет смысла заниматься стихописанием. Можно любить многих поэтов, и учёба у них необходима. Но чтобы стать самим собой, учиться надо прежде всего у окружающего и у самого себя. Подлинная поэзия содержательна. Нельзя оставаться глухонемым к явлениям медленноползущей-быстротекущей жизни, к тому, что тебя в ней трогает — мучит и радует. Настоящий поэт (вспомним Бодлера, Хлебникова, Цветаеву, Мандельштама) ощущает действительность кожей. Но содержательна и форма. Извлечь содержание из формы — сверхзадача искусства. Чтобы высказать желаемое, нередко отказываюсь от традиционной формы. Работая в новой для себя, всякий раз — и это естественно — чувствую себя начинающим. Добившись того, чего добивался (точнее, того, чего смог добиться в силу своих, увы, небеспредельных возможностей), стремлюсь не эксплуатировать найденное, а идти дальше. Поскольку поэзия — творчество, необходим творческий подход к каждому элементу стиха — к содержанию, образу, ритму, рифме, звуку. Жизнь — полиритмична, нередко аритмична. А потому невозможно без потерь вложить буквально всё, что хочешь выразить, в кирпичики-катрены (или в верлибры). Цель поэта, как я её понимаю,— расслышать и выразить жизнь во всём ритмическом, а также интонационном разнообразии, в мельчайших нюансах; шире — открыть новые, неведомые возможности слова, звука, смысла. И ещё (говорю себе):

Не стараться понравиться.
Не стремиться писать много.
Меньше слов на душу населения!

— Как тебе кажется, каким образом формируется общественное мнение в отношении тех или иных поэтов? Существует ли некая элита, утверждающая приоритеты, определяющая что хорошо, а что плохо, или это происходит как-то стихийно?

— Безусловно существует. Те или иные люди, пользующиеся в обществе авторитетом, пропагандируют или обращают внимание других на того или иного поэта. Например, в случае с Бродским были люди, пропагандировавшие его творчество ещё до истории с процессом. Одним из них был, например, Кузьминский, я это хорошо помню. Но во время процесса сама история распорядилась так, что на его стороне выступили очень авторитетные люди. Бродский, став известным человеком, в свою очередь упоминал в своих статьях тех или иных ленинградских поэтов, своих современников, и тем самым автоматически поднимал их в глазах общества. Вот таким путём, вероятно, это и происходит.

— И кто был первым авторитетом, указавшим на Бродского? Наверное, всё-таки Ахматова?

— Наверное, Ахматова.







Поэт, прозаик. В 1970-е годы занималась в ЛИТО под руководством Г. Семёнова. Печаталась в неофициальных изданиях «Часы», в альманахе «ЛЕА», в антологии «Острова» и в официальных журналах «Юность», «Нева», в альманахах «Молодой Ленинград» и «Осень поэзии», в сборнике «Первая встреча». Входила в «Клуб–81». Печаталась в антологии «Поздние петербуржцы». Выпустила несколько книг стихов и прозы.


Отрывок письма:

«Пётр, попала мне в руки книга Владимира Солоухина «Стихотворения» (М., Сов. Россия, 1990). Мне показалось, что его рассуждения в предисловии могут быть Вам интересны. Например: «Иногда и сейчас ещё спросят: «Вы писали и стихи и прозу. Какая разница и в чём разница между ними с точки зрения самого пишущего?» Большая разница. Прозу я писал сам, а стихи — так мне всегда казалось — под чью-то диктовку».».

Мне всё предисловие кажется интересным (две страницы), очень верно и хорошо сформулировано, но всё перепечатывать не буду. Разве что еще про верлибр: «Верлибр, или, по-русски говоря, свободный стих, когда отказываются от свободного ритмического размера, от рифмы, от строфы и вообще от всех признаков привычного традиционного стихосложения. Но ведь стихи есть высшая форма организации человеческой речи. Может ли дезорганизованная речь претендовать на звание поэзии? Дело в том, что в определённых пределах речь в «свободном стихе» вовсе не дезорганизована. Отсутствие привычных атрибутов восполняется иными средствами: интонацией, внутренними созвучиями, внутренними конструкциями поэтической фразы, аллитерациями, ритмическими повторами, наконец, смыслом, заключенным в строгие формулы».




Всё хорошо в меру, даже краткость.
Хотя, конечно, я согласна с тем, что стихотворение не должно быть «длиннее того, о чем в нём говорится». Пример шедевра для меня — «Расстрел» Набокова («Бывают ночи — только лягу...»).

Одно из основных правил: стихи пишутся не как думается, а как рифмуется.




Есенин — слезливые берёзки, Саша Чёрный — скабрезные штучки, Блок — все эти вуалевые дамы ... Пошлость? Ан нет, поэзия!



Или вот пример из Вл. Гаврильчика:

Пусть привозят к нам на бойню этих маленьких блядей:
Пусть они для нас отпляшут знаменитых лебедей... (поэзия!)

(Но какой талант должен быть, чтобы это «проходило»!)


Как-то в ЛИТО Семенова был разговор об искренности в искусстве.

Семёнов:

— Возьмите «Стихи о советском паспорте». Агитка! А прекрасные стихи.



Сколько я знала пишущих, которым хотелось, чтобы их драгоценная искренность служила оправданием недостатка мастерства!

Сколько плохих «поэтов» знамениты! Сколько ужасных «стихов» с удовольствием читаются, нежно переписываются в заветные тетрадки!

Время — не критерий. Во-первых, силён принцип лотереи. Во-вторых, есть стихи злободневные, сиюминутные, но замечательные.

Относительным критерием может служить суд тех «десяти», которые понимают стихи. (Кажется, Бродский сказал, что стихи понимают лишь десять человек на Земле). Но — каким критериям должны отвечать эти «десять»?

Математика и поэзия — сёстры. Может быть, это даже две ветви одной науки. И в поэзии есть неподкупная точность «хладного циркуля», и в математике есть орнаментальная «святая красота».

Если бы я могла, я собрала бы всех несчастных кошек и собак. Какое счастье — спасти больное отчаявшееся животное и создать ему условия. Если бы я могла, я собрала бы всю «бездомную» разговорную речь — реплики, диалоги, вопросы, ответы, шепоты, восклицания... Какая радость — спасти тонущее в Лете слово и создать ему условия для жизни!







Поэт, прозаик, переводчик, критик, литературовед. Входил в круг поэтов Малой Садовой. В 1960-е годы участвовал в альманахах «Fioretti» и «Сфинксы». Лидер группы «Хеленукты». В 1965 году основал самодеятельное издательство «Польза» (в 1970 году переименовано в «Палату мер и весов»). За пять лет выпустил более 70-ти машинописных изданий. Участвовал в подготовке собраний сочинений А. Введенского и Д. Хармса. Совместно с Б. Констриктором и С. Сигеем член редколлегии машинописного журнала «Транспонанс». Публиковался в журналах «Часы», «Транспонанс», «Северная почта», «Обводный канал», «Митин журнал», «ДиМ», в альманахах и сборниках «Живое зеркало», «Лепрозорий–23», «Лепта», «Острова», «Гумилевские чтения», «У Голубой Лагуны», «Черновик» и др.


«Поэзию так же трудно определить, как душу кота или как описать красоту тапира. Вообще же поэзия есть нечто субъективное и в то же время объективное. Наверное, для того, чтобы ощутить нечто, когда читаешь незнакомый текст, надо чтобы настрой стиха совпал с настроем читателя. Я, например, люблю Сологуба. Хоть стихи у него мастерские, но ведь не это важно. Просто у него иногда вдруг попадаются строчки, про которые можно сказать: «Лучше не скажешь». То же самое я могу сказать про Кручёных. Помните, в польском фильме «Пепел и алмаз» были такие стихи «Когда из пепла нам блеснет алмаз». Именно это и должно произойти. Бывает, что одна строчка мучает всю жизнь, тогда как все остальное стихотворение — ни то, ни сё. Одна эта строка превращает весь стих в нечто, а порой и всего поэта. Именно отдельные строчки для меня порой показатель подлинной поэзии в тексте».







Поэт, критик. В 1960-е годы учился на заочном отделении Литературного института им. М. Горького, посещал семинар П. Антокольского. В 1960-е годы был близок кругу Малой Садовой и «Сайгона». Участвовал в альманахе «Fioretti». Печатался в сборнике «Антология советской патологии». В 1975 году, как график, выставлялся с художниками-нонконформистами в ДК «Невский». В 1980 году эмигрировал в США. Публиковался в изданиях «Континент», «Новый журнал», «Литературный курьер», «Русская жизнь», в альманахах «Острова», «У Голубой Лагуны» и др.


Из телефонного разговора.

— Каждый человек обладает внутренним чувством ритма и красоты слова. В человеке есть рычажок, который срабатывает положительно или отрицательно.

— Как тебе кажется, всё это есть нечто объективное или субъективное?

— Я думаю — субъективное.

— А в какой мере наличие таланта у человека соотносится с числом его поклонников?

— Когда-то Довлатов мне сказал: «Нет такого ничтожества в литературе, у которого не было бы поклонников».







Поэт, переводчик, эссеист. В 1960-е годы был близок кругу поэтов «Сайгона». Участвовал в совместных чтениях стихов со многими поэтами неофициальной культуры. Позже печатался в официальных изданиях, подготовил и издал несколько поэтических сборников. Много переводил, главным образом, французскую поэзию, а также поэзию народов бывшего СССР. Участник переводческого семинара при Союзе писателей и устного альманаха «Впервые на русском языке» под руководством Е. Эткинда. Известен как детский поэт и автор эссе.


— На вопрос «Что такое поэзия» можно ответить либо очень длинно, либо очень коротко. Я отвечу коротко. Поэзия — это когда я читаю стихотворение, и у меня мурашки бегут по спине.

— Но ведь не всегда сразу мурашки. Бывает и так, что по нескольким стихам уже что-то видно, хотя мурашки ещё не бегут.

— Конечно, по нескольким стихотворениям можно судить о профессионализме автора, но само по себе это ни о чем ещё не говорит. Может случиться и так, что в большом количестве стихов я не ощущаю ничего, и вдруг какой-то меня задевает. Словом, то, о чем ты спрашиваешь, есть нечто личностное и индивидуальное. Поэтому я скорее могу судить о конкретном стихе. Говорить с этих позиций о поэте гораздо труднее.

— Как тебе кажется, поэзия — это дело возрастное?

— Можно сказать да, хотя известны прекрасные исключения, например, Гёте. Свои самые выдающиеся произведения он написал в старости. Или, скажем, стихи из «Доктора Живаго» были написаны, когда Пастернаку было за 50. Но, в общем, конечно, да.

— Что — да? С годами писать стихи труднее?

— Труднее — не то слово. С годами происходит какая-то перестройка в мозгу, и поэтическая энергия течёт по другим каналам. Так что пушкинское «к презренной прозе клонит» предельно точно.