Стихи из книги
«ТИХИЙ ПРАЗДНИК»
М., «Колона», 2001.
«ТИХИЙ ПРАЗДНИК»
М., «Колона», 2001.
СОН
А как мне спалось, никому не спалось.
Сна янтарная гроздь.
А как мне спалось, никому никогда не спалось.
Сон проходит душу насквозь.
Поезд уходит, поезд
под сырыми и теплыми облаками.
Лишь едва прихватил морозец,
снова — небеса с талыми островками
Снились горы и дивный дом,
терем с кровлею золоченой.
Что проснулась я на одре моем,
что меня одевают в чёрное.
Боль моя, любимая, нерешенная!
О судьба моя, острым плечиком!
В облаках чужих отраженная.
Как из рук чужих — крупным жемчугом.
Помоги доехать и пережить
в жизнь длиною, Господи, искус.
Вот, пришли меня напоить,
у вина — остро-кислый привкус.
Стали сладко меня качать,
словно люлечку, мое ложе.
Разобрали кров, чтоб узнать
потом пахнущий дух дорожный.
Спят тела людей, спит и боль,
или мне это только снится?
Вот — защитный окрас, контроль,
терпкий чай, цыгане, граница.
Рассмеялись готские девы.
Пусть смеются, так им и надо.
Край — направо, и край — налево.
— Расскажу всю жизнь мою, лада.
Только ты меня не спроси.
О Русская земля! Уже за шеломом еси.
Облепихи балтийской веткою.
— Солнце мое, трижды светлое!
Поезд уходит, поезд,
как мне в детстве далеком снилось.
Сна дрожит озимая поросль,
росою тонкой покрылась.
Небеса — свежайшее молоко.
О Русская земля! За шеломом ты далеко.
Сон — не сон: Смоленщины утро дымное,
небо гулкое, неизвестное.
И ворон бормотанье длинное,
и грохочут путы железные.
Снилась дебрь при потоке Кисове,
и скольженье саней по инею.
Остановимся ли в Борисове?
Дальше, к солнцу и морю синему.
Переделкино снилось: такие бывают сны.
Конверт — на ту сторону,
конверт — с той стороны.
В стене белой — зеленая дверь.
Хочешь — верь, а хочешь — не верь.
РОМАНС О ЛИСЕ
Я научилась узнавать его шаги
средь мира пестроты, средь пышной суеты.
Охотники! В рога трубят враги,
но в чаще виноградника спасемся я и ты.
Он выскользнул из тайной двери робко
и вместе умно — золотистый снег.
Потом стал подходить чуть-чуть поближе,
и я теперь узнаю лапок легких бег.
О поезда, и люди в них, и дети,
и самолеты, летчики-поэты!
Пустыня роз, и пригороды пыльные,
и странные, глубокие квартиры!
Мир этот лиса несколько пугал.
Однако он, текуче, осторожно,
вскользь - улицы его пересекал.
Его поймать казалось невозможно.
Мы подружились дружбой церемонной, однако, очень доверчивой. Он приходил во снах ко мне, казался несколько печальным и приносил фруктовый сок. В глазах под очками — как будто слезы; усталая спина под вылинявшим черным одеянием.
Он замерзал среди зимы чужих скорбей,
и шубка на плечах не так блестела.
От холода он плакал. Песен соловей
в душе замолк. Но лис держался смело.
Он был почти сожжён чужою болью,
так, что струился пепел вместо слез.
Его слова с живой казались кровью;
в нем было все чудесно — и всерьёз.
Он знал, что человек не по природе — странный;
старался всё прощать — конечно, раны.
Он иногда рассказывал о винограднике —
о! Это были лучшие его воспоминания.
Надо было видеть, как преображался его вид!
Шубка начинала бриллиантово светиться,
белоснежные лучики расходились веером.
Он рассказывал об охотниках, вздыхал
и радовался, когда я понимала его.
Он говорил,
что главного глазами не увидишь.
А жизнь? Что в ней? Обед, поезд, кофемолка.
И вещи гораздо более привлекательные. Виноградник, например.
"Но только ты всегда наблюдай, с кем твое сердце," — просил он.
"Зло приходит к нам под видом хорошо знакомого и приятного когда-то человека;
начинает рассказывать забавные истории, спрашивать.
И мы очень часто не замечаем, как соглашаемся со злом.
Видишь этот пустырь? Я не могу без слёз смотреть на него.
Это напоминает мне сердце, покинувшее Бога.
Так что очень важно, с кем хочет дружить твое сердце".
Сердце лиса, должно быть, стремилось к Божьему винограднику.
Я до сих пор не могу выполнить такой простой его просьбы;
сердце ходит, как часы в пустой комнате — по кругу.
Среди теней покинутой гостиной,
которой уподоблю жизнь мою,
в которой только высохшая роза
в тяжёлом хрустале волнует чувства,
я рада видеть белоснежный нос
и слышать несколько болезненные песни,
однако же, приятные для духа.
Но лис уже давно нездешний житель,
он так свободен, как не снилось мне.
КОГДА ХОЛОДНО
слово в ране дрожит
ледком взрезанные края
болестей семья
солнца бадья
плавится в ране
плавится в полынье слово
кажется
ново
Как ни было тебе, лапочка, холодно,
все равно ты выглядишь молодо.
Это — вам, страницы бегут бегом.
Напишите о ком-нибудь другом.
Я в свои эн столетий
вижу мир, как дети.
Отчего так? А потому что.
Я забыла все, что не нужно.
ОТТЕПЕЛЬ
Будто солнце идёт по улице!
И на сердце — оттепель, оттепель!
А в глазах рябят капли радости,
и походка скользит, вальсирует.
Я танцую на снегу,
может быть, и не танцую.
Я танцую на снегу и псенку пою,
все равно, какую.
Мне бы сани, словесные сани,
древних книг, да в новом издании.
Рассудить — много ли надо ли?
Смотрят все, как Божии Ангели!
Крови капли на снегу, на снегу,
у лазурной лужи под пятном солнечным!
Выросли охапкою маков.
Нынче память празднуем сорок мученик.
А вот девочка из провинции
дочке куклу за триста рублей купила.
Город мой! Возьмет и немилых.
Нищета, ты — страшная сила.
А танцую на снегу и пою песенку,
соразмерно своим размерам.
Хочу «Лествицу» — взять бы лесенку,
в пику дня различным химерам.
Солнца жар золотой и синий,
снега холод синий ознобливый.
А на сердце, на сердце — иней,
сердце — опрокинутой колбой.
На снегу, на снегу вырастали маки,
жаркий цветок, холодной ночью.
День склонился к вечеру. Паки,
слышу, как поют: Объятия Отча.
МОТИВ
Тучка теплая златая — ты!
Дождь прошел — как облака персты.
Попрошу, пока не ешьте яблок!
Пусть они живут и золотеют
в тех садах, где лепестки кружились;
яблокам на ветках слаще и милее.
По Ордынке к Мариинской под дождем
я иду, и вот, с тобою мы идем,
мы втроем — и Ангел мой, моя душа.
Правда, песня хороша?
Дождь атласный, теплый, из небес.
Из дождя — и душ, и жизней лес.
А потом, через ручей по доскам — как?
Золото на листьях, капли — кап!
Падаю весь день, и вновь лечу.
Улицы июльской чесунчу
и походку моряка заметь.
Золото, каникулы и медь.
Справа — вход, у запертых ворот.
Кто живет еще, кто не живет?
Дождь, роса, слезинки! Не о том:
родилась я в городе другом.
Только здесь таинственная клеть,
золото, каникулы и медь.
Волны — колыхание листвы;
листья горьки и теперь чисты.
Попрошу: пока не ешьте винограда,
это все, что в мире нам осталось.
Эта радость, сладость — и не сладость,
капля — кап! Люблю, my love, — я рада!
ПОСВЯЩЕНИЕ
Памяти Булата Шаловича Окуджавы
Надеяться на местное бессмертие
не нужно мне.
Парады, розы, ливень!
Какой-то фильм на черно-белой пленке,
всего на свете кажется красивей.
Отнюдь не потому и не за что-то,
отнюдь не для чего-то или ради.
Я вышла нынче в новых туфлях, туфлях,
несу шпаргалки — только не в тетради.
Диск памяти очищен и проветрен,
упрятан ловко в новенькой подкладке.
А ты, моя любовь, как парус в море,
и эта песня кажется мне сладкой.
О ЗНАКОМОМ ЧЕЛОВЕКЕ
Из вагона метро — прочь, потёртый строительный прёт полушубок.
Седина малолетняя — вон, под мохеровый шарфик.
— Ты, что ли, папаша, монах?
Седина с рыжиной, борода над цыгейкой из нефти,
локтем прикрывается сумка.
До конечной билеты. Автобус в поселок, и три километра пешком.Он был славный студент-литератор, здесь жил, эту станцию помнит.
Это — точка исхода для действия, время и место — условно.
Как девицы теперь разукрашены — режет глаза.
Словно вывески — лица, одежды!
Вот — константа гранита, вот — вектор состава. Как преждездесь вишневый и кобальт, и будто бы солнце — скажи!
Пассажиры как пчёлы: кто вышел, а кто лишь вошёл,
только в каждом — значенье надежды.
Видеть вас — подходите, ребята, да только упрячьте ножи.Обернулась. По темному синему полю сутулой куртенки
Известковыми брызгами — знаю! — досужий и нервный мой взгляд.
Я хотела спросить: почему все мои долгожданные люди меня покидают?
Может, вы растолкуете? Слышу в ответ: не пророк.
Что-то давит на сердце, и уши заложило до глухоты от напора событий.
В нас Христос поселяется, чая обитель свою.
Но хотим ли мы этого? Как захотеть, объясните!
Слышу: я лишь свидетель. Здесь радости йот — по рублю.
Было — ночь просидели на кухне в беседах о Блоке. Казались умнее и старше.
Оказались беспечнее. Мира мелькнула змея.
Но желанною вольной, которой и чудно и страшно:
Се, Господня раба! Боже, буди ми воля Твоя.
Я люблю вас. Мы возле вас — винные мехи.
Как я рада: навстречу, маяча подолом, изволит идти!
Это повесть. Или элегия о знакомом мне человеке.
Это ода ему. Ангел скрыл километры пути.
ПАЛОМНИЦА
Крестным знамением хранима,
молитва с губ сочится.
На сердце перестрелка,
словно битва у ворот.
Раздала копейки: нате!
Христа ради!
Здесь — монашенки-монахи,
тётки-дядьки.
— Простите, мало денег на сей раз.
Монашенки-монахи из обителей различных,
отовсюду налетели:
— Сколько ангелов, гляди!
Рядом ангелята,
тут же цыганята:
— Денег нету, на сухарик, не скули.
Пока идёшь по арке,
всюду чудные картины.
На картинах Преподобный:
рубит лес,
ведро несёт.
Тут же дядька бородатый из охраны,
видно строгий:
— Что, стрелец, нашёл местечко?
Кормилец-монастырь!
Дальше вниз,
гляди направо.
Надпись на кресте:
Антоний.
Был наместник,
нынче мощи в храме Духовом лежат.
— Зайдём к мощам, любезный, помолиться-поклониться!
Он усопший — Ангел Божий,
он живой — Господен друг.
Дальше,
дальше!
— Как хотелось написать поэму,
где приходят на беседу души в Троицкий собор!
Там так радостно и страшно,
так томительно и сладко!
Я не раз еще приеду;
теперь обратно в путь.
Дверь как раненое сердце,
душа моя разбита:
— Помогите, отче Никон, Исаак, Симон, Михей!
Вы у Царского престола.
С разрешения Царицы
бородатый и смиренный помолиться к вам позвал.
Он здесь ходит как послушник,
он полы здесь моет что ли.
Сторожит сокровищ бездну,
кресты да имена.
Я игумена просила,
Преподобный чудно слышит!
Чудно спутника послал мне
к древней келлии своей!
Напоследок поклониться.
Да и как не поклониться?
Как припомню,
так заплачу:
— Отче Сергие, родной!
Дивное веселье,
радостей всех радость!
А теперь — к отцу Варнаве, в Гефсиманию,
скорей!
В ДОРОГЕ
Он вспомнил, как хоронили Высоцкого
на полдороге к Москве из Козельска.
Сам он — водила, себе на уме;
москвич, живет на Подбельского.
Автобус ломался три раза подряд;
пассажиры выстроились в наряд.
А он вспомнил цветы и свечи,
как их принесли ко гробу.
То, что видел один,
вспомнили оба.
Тогда ему было лет двадцать:
словно, скальпелем вскрылось бедствие.
Только воспоминания — как о детстве.
Жалость шелком струилась прочь:
дождь из смятых букетов тесен!
Без родимой звезды — что за ночь?
Никогда не видел столько цветов — и песен.
А Ваганьково золотилось старушечьим золотом.
Сколько видело! Помнит о всем. И молодо.
Он вспомнил, как ставили свечи,
и, возможно, по-своему помолился.
Это единственная была встреча.
Автобус поехал;
еще полчаса до столицы.
А до Оптиной пустыни дороги — всего полдня:
он вспомнил, как хоронили Высоцкого,
посмотрев на меня.
ДВАДЦАТЫЕ ГОДЫ
Я из лондонской бедноты,
с блошиного рынка.
Леди искренной красоты —
пальцы торчат из полуботинка.
Я из лондонской бедноты,
юго-западные черты,
характер — нордический стойкий!
Нынче — туфли, а завтра — койки.
Нынче ж туфли, а завтра — стулья.
Сторожа московского улья,
мягче нравом, да не совсем.
Никого из людей не ем.
А как батюшка запоет первым голосом:
— Спаси, Господи, люди Твоя!
Я, хотя не вторым, а шепотом,
повторю слова из рая.
А как батюшка — первым голосом,
все коты бегут, кто куда.
Милицейские бродят полосы:
врёшь, нахал, не любовь — беда.
Что — в словах: москвичи, семья?
— Спаси, Господи, люди Твоя!
Поменяй мне шаль на перловку;
я не зря меняю обновку!
— Кто в гостях?
— Родная сестра!
Духового страшней оркестра.
А как батюшка — первым голосом,
так все черные кошки — прочь!
Пряник клюквенный — бодрым колосом.
День посеял, отыщет — ночь.
А моей любви еще будут кланяться!
Я так счастлива, как никто.
Пусть слова мои и не нравятся,
это слово, а не пальто.
У Нечаянной Радости звон!
Белая Армия, Черный барон.
АНГЕЛЫ ПРОКУРОРА
Ему нравилось пение Брайана Ферри,
он любил всякие символы непонятные.
Мы искали рекорд с музыкой группы "Двери",
и не могли найти его многократно.
Мы гуляли осенью по Москве,
обувь — в соли и песке.
А потом его отправили в спецприемник,
ни за что,
если не вспоминать прошлое.
Жизнь оказалась настолько объемной,
что катилась я по ней, как горошина.
А после, допустил Господь, увиделись снова,
и он рассказал замечательный случай.
Такие известия подаются штучно.
Он сам назвал происшествие: Ангелы прокурора.
Он валялся на нарах, и мог еще несколько лет валяться.
Стал читать книги — соседи стали смеяться.
Соседи попались в своем роде людишки опытные,
он показался им фигурою странной.
У каждого, кто там был — мысли хлопотные.
Так вот, он читал Евангелие от Иоанна.
Соседи цыкали, мол, дурилка!
Ну, типа, надо и жизнью двигать.
Мол, что тебе эта вот опилка,
как ты говоришь — книга?
А он потихоньку читал и читал.
К ним в камеру новый чувак попал.
Оказался вором в законе, или как у них там называется.
Соседи перед ним шустрить начали.
А он, приглядевшись к тому, кто на нарах валяется,
сказал как-то тихонько:
— Мальчик!
А ну-ка садись и пиши заявление.
Перспектива открылась в одно мгновение.
Сказал, на чье имя надо писать,
дал бумагу и пишущий прибор.
— Самое главное: твое дело должен узнать
прокурор.
Так и случилось. Через недельку же
выпустили на улицу горемычного.
С туберкулезом в душе
и с видом на жительство личным.
Подруга моя сказала, узнав:
— Господь прокурору Ангелов посылал.
А герой - все тот же.
Вроде, жив. А жить, как и все, не может.
И не то, чтобы пил, не то, чтобы куролесил.
Временами бывает разговорчив и весел.
Давно его не встречала.
Пластинка "Дорз" была нами записана не сначала.
Вот еще что вспоминается так старательно:
он любил образ и часовню Иверской Божией Матери.
ВОСПОМИНАНИЯ
Я не умирала, только очень пить хотелось,
с этой жаждой и жила.
Про нее писала я и пела,
и еще не все сожгла.
Я не умирала, но и жизни не узнала,
мне б увидеть радости лицо!
Мне все меньше оставалось, и не много, и не мало,
ровно на одно кольцо.
Нас, немилых, пропасть было, жили-были в трех сосенках.
Куда нам — в люди!
Но — звало, вело, так живо, словно голосок ребенка,
вдохновение, дышало полной грудью.
Я люблю тебя, лес сосновый,
с полувзгляда и полуслова,
встреч нечаянных Божьи искры
и песок твой небесный, чистый.
А пойдем со мною, мой спутник,
ты душе моей будь заступник.
Здесь каждый пьяница знает,
что бывших хиппов в Оптину пустыньку допускают.
А в то время что у нас было?
И могила, и не могила.
И своей полголовы.
Если бы, отче Амвросий, не вы.
Нет, не рассказать и не поведать эту тонкую печаль,
но можно спеть.
Ты звони, за все прости, не жаль,
что тебя не увижу впредь.
До сих пор не могу привыкнуть к тому, что уже есть икона.
Портрет остался.
Все мы чем-то похожи,
близко и отдаленно,
почти что братство.
Где-то пение из лесной глуши,
или из хоромы Амвросия:
— Елицы во Христа крестистеся,
Во Христа облекостеся!
МЫЖИТЕЛИ ЗЕМЛИ
В небе, небе высоко и хмурится кто-то.
Помню, жили за городом, возле станции — болото.
Здесь была моя Шотландия,
здесь была моя Ирландия.
Только тополя — как в Подмосковье,
только сны родные в изголовье.
Тополя, тополя, тополя высоки!
До небесной достают строки.
Собрались увидеть стольный град.
Курская, через одну — Арбат.
Отчего ты плачешь, мое сердце?
Негде притулиться и согреться!
Мысли отпечатались заборные.
Что грустишь, мой друг? Гляди задорнее!
Вспомни, как цвели и пенились яблони,
а ты смотрела ни них сверху вниз.
Это ведь хорошо и правильно:
не оступись!
А потом села в поезд с друзьями:
Кто хочет, поехали с нами!
Пить ночной китайский чай,
наливай!
Спутник устал и головой поник.
Откуда в Ирландии русский язык?
Объяснять можно и не стараться:
жили наподобие иностранцев.
Десять лет как школьный год прошли.
Вместе пишется: мыжители земли.
Как во сне, из радостно купленных книг:
русский язык!
на середине мира
гостиная
кухня
