АНАСТАСИЯ АФАНАСЬЕВА
СТИХОТВОРЕНИЯ 2007 года
Не можешь цвет ни взять, ни удержать...
Я — одинок, а значит, я — человек.
Я — одинок, а значит, я — человек.
НЕ О САМОЛЁТЕ
Из первых рук пришёл ответ:
Где жизни нет — там смерти нет.
Лети, лети над облаками!
Маши ли, не маши руками —
Пилот направит самолёт,
А упадёт — не упадёт
Ни ты не знаешь, ни пилот.
Первый пассажир думает: «Господи! Если мы долетим,
Буду ходить по земле так, будто по золоту —
Бережно, осторожно, с любовью.
Дышать на каждый шаг.
Ни разу не забуду покормить кошку,
Ежедневно стану звонить маме.
(Смотрение смерти в глаза —
Чудная возможность поразмыслить над
Своими грехами).
Не буду грызть карандаши,
Пауков перестану бояться,
Начну жить заново,
Буду хорошим мальчиком, а не паяцем
Стану подлинным зайцем».
И когда шасси прикасаются
К посадочной полосе,
Человек преодолевает преграды аэропорта
И настоящий ветер дует ему в лицо,
Он делает один шаг, второй, третий, сотый
Дальше идёт — не зайцем,
А сияющим непомнящим подлецом.
Второй пассажир думает: «Господи! Если не долетим,
На то твоя воля.
Только можно ли это мгновенно,
Без боли.
Я не знаю, как ты решишь поступить с нами.
Станут ли часы полета последними часами».
Он смотрит в иллюминатор.
Там зимнее солнце жарит похлеще июльского.
Изнанка облаков стелется прекраснее ковра персидского.
Солнце к ним добавляет красного.
Небо у горизонта зелёное.
Глаза человека синие.
В зрачках отражается смертельная красота.
Когда он закрывает глаза,
Представляет жену,
Мысленно целует её — от лба до пяток,
Вспоминает отца и мать.
«О чём, — думает он, — ещё не бессмысленно
Вспоминать, если господь решит нас убрать».
Глаза открывать, глаза закрывать.
Перевернутые облака, любимые люди.
Когда самолёт садится,
Он выдыхает и уходит.
Настоящий ветер дует ему в лицо.
Он делает второй шаг, третий, сотый.
Чувствует себя вором и подлецом.
Не имеет значения, кому молиться:
Богу ли, психоаналитику, дереву или птице.
В любом самолёте молятся как минимум двое.
Первая молитва поддерживает одно крыло, другая — второе.
*
Устала Джинджер, легла на лавку, приколола на воротник булавку,
Чтобы сразу: от вора и сглаза.
Закрыла веки, пальцы скрестила. (Как её только земля носила?)
Лежала Джинджер, а в небе — звёзды, а в реках — рыбы, и в рыбах — рыбы.
Лежала камнем, лежала глыбой. А люди медленно плыли мимо.
И снился Джинджер король английский, за дверью — два исполинских пажа,
И видит Джинджер: на потолке, на стенах и на полу — матрацы,
А голый Генрих по ним гарцует, кричит, лепечет, протестует
А воля будто непоправима.
Пажи потребности восполняют в еде, питье, но не позволяет
Чего-то большего доктор Уиллис: король и мания Джинджер снились.
Гарцует Генрих, заходит доктор. Он экскременты в него швыряет,
Пажи немые в игру вступают, по рукам и ногам его обвивают
Веревкой и на матрац бросают
А воля каждого поправима.
Лежит обвитый младенец Генрих. А в небе — звёзды, а в реках — рыбы,
И воля речкою вытекает.
Король низвергнут, безумец правит, но скоро он свой престол оставит,
И вступит новый правитель — Уиллис
А воля — воля куда-то делась
То ли вылилась,
То ли снилась.
Лежала Джинджер на лавке в парке, а рядом — два незаметных пажа
И не спасёт ни крест, ни булавка от этой кражи, неслышной кражи.
Как её только земля носила? Били по всем уголочкам тела,
Чтобы смотрела под ноги тихо, а не вверх на звёзды глазела.
А у мёртвых такое тело:
Что живому непоправимо,
То для мёртвых — благое дело.
Воля, воля
летит на волю.
*
У высокой ограды стоит и поёт инвалид —
Помогите, болит.
И кошачье семейство его повторяет навзрыд:
Отпустите, болит.
Переступает и трогает острый забор.
Кто бы его за ограду забрал?
Там, за оградой — цветущий немыслимый сад:
Яблони, розы, фиалки, сирень, виноград,
Мясо говяжье, покорный мышиный отряд
(Кошачьи фантазиям многоголосо вторят).
Трогает слепо шершавый забор и поёт,
Лысой макушкой уставившись в звёздность высот.
Из-за ограды он слышит: доносится звук.
Это ль деревья шумят (или мыши пищат),
Это ль такое поёт
На расстоянии дальше протянутых рук
(Или лап) —
Тот самый немыслимый сад?
У высокой ограды, с другой её стороны,
Слушает песню другой её стороны
(это ль тот самый немыслимый город поёт?)
Стоит и поёт с другой стороны инвалид —
Помогите, болит.
И собачье семейство его повторяет навзрыд:
Помогите, болит.
*
По жёлтому идти, без севера и юга,
И без порога —
Так себе, идти.
И так дышать — вне глубины, объёма
И частоты.
Вот так себе дышать.
И, за угол свернув, увидеть синий,
Огромный синий столб до облаков.
И так ему ничуть не удивиться,
Что погрузиться внутрь его рукой.
На синюю ладонь смотреть спокойно.
Вперед пройти на два шага, на три
И развернуться.
Так вот посмотри
На жёлтое снаружи,
Живя у синего внутри.
Там волки ждут автобуса, немые
Все вдаль глядят. Им бы пешком —
Они стоят, стоят,
Как пригвождённые (а может, правда,
Подошвы их прибиты, как к кресту,
И так они несут
На странных пятках
Огромный круглый груз несут)
Там птичка мелкая летит
Всё выше-выше
Ей зёрнышки клевать — она летит.
В итоге по орбите
Как будто камешек,
Безвременно кружит.
Там звук, там свет, там радости тактильные,
Зимой там запах вод, а летом — роз.
А ты, ну что стоишь ты в синем
Столбе, как заново пророс?
(Стоят люди, с запрокинутыми головами,
Устремлёнными вверх носами —
Бессчетное количество голов).
Не можешь цвет ни взять, ни удержать,
А там, смотри, опять
Почти декабрь, и скоро рухнет снег.
(Люди стоят, с устремленными головами,
Поднятыми руками).
Ну, что стоишь, слепой, как человек,
Как птичка, невесомый. Смотришь вверх,
Где перспективу зреньем не объять.
(Люди стоят, с поднятыми руками,
Синеющими зрачками,
Распахнутыми глазами)
Вот так стоят: не могут не стоять.
ПЕСНЯ
«Это самый большой, самый мордастый и самый глупый цветок».
Набоков, «Дар».
Набоков, «Дар».
Холодно. Воздух будто подвешен.
Накрахмаленный снег,
Словно белый халат, распластался
По земле, по земле, по земле.
Как поверить, что чёрное — под?
Это чёрное — свищет,
А мир становится проще.
Отпусти меня, земле,
Я просто куда-то пойду.
Не по снегу, а так, по асфальту,
Совсем оголённому из-за тепла
Отопительных труб.
Отпусти меня, земле, я просто куда-то пойду.
Только пусть бы в дороге мой развевался бы шарф.
Это — очень красиво.
Под шарфом, как под парусами,
На ветер попутный никто никогда не возропщет.
И мир, между прочим, реально становится проще.
В простоте одинокой
На полочке чашки стоят,
Еле-еле сомкнувшись носами.
Цветы на окне, разобщенные
Даже горшками
До самого неба глядят,
Едва понимая,
Куда устремлён их растительный взгляд.
Да, впрочем, мы сами — с усами.
Но мы никогда не возропщем.
Заснеженный мир всё становится проще и проще.
Я на асфальте стою, кулаки разомкнув и подняв.
В этой шапке и позе я напоминаю подсолнух.
В самую чёрную глубь вросли мои корни:
Я ни шага пройти не могу.
Под ветром подсолнухи гнутся,
Чаще ломаются,
Мёрзнут и падают в снег.
Жёлтые точки на белом.
Никак не приблизиться.
Я — одинок, а значит, я — человек.
И чёрное — свищет,
А мир становится проще.
Отпусти меня, земле, я просто
Куда-то пойду,
Ну, чего тебе надо, смотри,
Я и так — весь нелепость.
Я смотрю (и не знаю, на что),
А всё же смотрю,
Я слушаю (слышу я что?)
Я не знаю, а слышу,
Я стою — и не знаю на чём,
Но упрямо стою.
А чёрное свищет, что
Мир становится проще
*
У неба здесь особый резонанс.
Под ним идти — подобие пилота.
Кувшинкой распускается минута
И уплывает через времена.
А ты садишься к ней, как за штурвал,
и держишь тонкую текстуру лепестка.
Как отвлёчешься — слабится рука,
Но время курса не меняет.
И вот плывёшь, как тот неандертал —
Такой, без окончания, ущербный,
Плывёшь-плывёшь, а над тобою — небо,
А перед — бутафория: штурвал.
Рулишь, дурак, и радуешься, что
Пространство над тобою — решето.
А дальше — хуже: вроде бы рулишь
И хочешь повернуть куда налево,
Но разворачиваешь только тело
И, как дитя, от радости гулишь,
Мальчишка, понимаешь, кибальчиш,
Который принимает измененье
своей оси
за поворот земной оси.
И что плохого? — спросит гедонист.
Он телом чист.
А то, что из него пилот хреновый —
Не ново.
Заблуждение его —
Ну, не ошибка, а, скорее, естество.
Он может тело влево повернуть
И поворотом тем счастливым быть.
А лучше не бывает, что кривить.
Мы гедониста прочь попросим в тон:
Мы радуемся, небо — решето.
В него тут провалился гедонист.
Исчезновеньем чист.
А мы плывём, пространственный окрас
В нас вызывает громкий резонанс.
Но вдруг нас из кувшинки выбивает.
Мы держим пару лоскуточков лепестка
И перемен не чувствует рука.
Мы чувственно сидим на берегу.
Рулим и говорим: «Агу, агу».
И это нас нисколько не смущает.
А рядом врач и медицинская сестра
Нас памперсами кормят на ура.
А мы сжимаем сухо кулачки,
Как будто там и вправду — лепестки.
И родственники радуются, что
Пространство над тобою — решето.
*
Ну, ноги в тазике, водой наполненном,
Водой горячей из электрочайника,
Ответьте как-то на моё отчаянье.
И пальцы движутся без воли в общем-то.
С кем, ноги милые, свою мгновенную
Минуту смерти разделить придётся нам?
Я не о том, кто рядом будет мучиться,
Я вот о чём: а кто числа такого-то,
В такой-то час, минуту — тоже кончится
Одновременно с нами, ноги тёплые?
Китаец, может быть, а, может, грек,
Тот человек — наш самый близкий родственник,
Ровесник в смерти, синхронист невидимый.
Его примет, увы, совсем не знаем мы.
И пальцы движутся: тупые наросты,
Отростки мокрые и бестолковые.
Ищу тебя, китаец или грек,
Чтоб чокнуться кефиром и запеть
О бестолковой живости ноги,
Торчащей радостно в тазу, как красный овощ.
В моей воде разведена морская соль:
Из супермаркета она, но натуральна.
И ноги в ней краснеют и торчат.
А голова над огородом плачет,
Хохочет и не может замолчать.
И голова туда-сюда качается,
И грека голова туда качается,
Китайца голова сюда качается,
Как язычки колоколов качаются,
И производят общий перезвон,
Как будто сказка вовсе не кончается.
И это правда: сказка не кончается
страница
Анастасии Афанасьевой
бегущие волны
на середине мира
город золотой
новое столетие
СПб
Москва
корни и ветви
