АЛЕКСАНДР ЗАКУРЕНКО
ГЕФСИМАНСКАЯ ПОЛНОЧЬ
В эту ночь масляничные листья полны
Ветрового пространства, движенья весны
И дыханья нисана.
Медный свет, преломляясь на лепте Луны,
Путь обратный вершит до кедронской волны,
На вершине же тьма, и тела не видны
Петра, Иакова, Иоанна.
Сон сморил их, и два принесенных меча,
Остриями совпав, иллюстрируют час
Третьей стражи.
Город лёг на долину, как Божья печать,
Вдоль потока цикады тревожно трещат,
И летучие твари чернее, чем чад
Или сажа.
Но костер, от которого ныне светло,
Не имея огня, изливает тепло
До скончания века
На живую и внешне заснувшую плоть,
И пространства и времени злое стекло
Преломить не способны сей путь до Чело —
века.
Трижды он возвращается к ученикам,
На которых воздвигнется будущий храм
Веры. Где и
Спят все трое, не видя, как льет по щекам
Пот кровавый, и падает наземь Он сам,
Обращая отчаянный взор к небесам
Иудеи.
Там — в молчании сфер — явен голос конца
Цифр и зла костяного. Преддверьем венца
Камни склона
Грудь упавшего долу и кожу лица
Раздирают, участвуя в плане Отца
Коготь смерти острее и тверже зубца
От короны.
Под ногами солдат зреет ветхая пыль.
Факела неподвижны. То ветер, то штиль
В русле ночи.
Жизнь свой смысл обгоняет — пророчил Кратилл.
След, в который ты даже еще не ступил,
Зарастает уже за спиной твоей, иль,
Авва, Отче.
И для Сына спасенье сквозь страсти грядет?
Сад пространней пустого пространства, но вход
Нищ и зябок.
Жизнь теснее бессмертия. Створки ворот
Уже жизни — но Вечность за ними поет.
Нынче ж — тяжко, и спину грядущее гнет
Ниже яблок.
Я и сам углубляю ладони свои,
Чтоб по капле стекались слова о любви
И прощенья.
Но сквозь плоть не услышать реченья Твои.
И все меньше любви, так — хоть слез до крови!
Время грузно течет, и в теченьи двоит
Смысл теченья.
Мне представилось, будто бы совесть моя
Мимо мира плывет, размывая края,
Исчезая из вида.
Что душа — это чаша, что чаша сия
Вглубь себя бесконечна, а мера питья
Нам дана не на краткий момент бытия
И присутствия быта.
Что она, как опавшие котики верб,
Взгляд-во-взгляд — отражает сыпучую твердь
Небосвода.
Где карается смертью конечная смерть,
Где твердеющий воздух оформлен как герб
Новой жатвы, где боль причиняет не серп,
А свобода.
Что несет нам ее металлический свет?
Только лязг острия, хруст отчаянных лет,
Ключ сознанья.
Выбор значит — прощанье с надеждой, тенет
Натяженье в тени самодельных планет.
Лучше гвозди любви, чем причинность и бред
Угасанья.
Боже, даруй же мне для судьбы рамена!
Я боюсь не допить до безбрежного дна
Твою помощь.
Сад с долиной все тоньше, и озарена —
В людях, горах, равнинах — вся Божья страна,
Земли все, вся Земля. В ней — Голгофа видна,
И — начало пути — на все веки и на
Гефсиманскую полночь.
Ветрового пространства, движенья весны
И дыханья нисана.
Медный свет, преломляясь на лепте Луны,
Путь обратный вершит до кедронской волны,
На вершине же тьма, и тела не видны
Петра, Иакова, Иоанна.
Сон сморил их, и два принесенных меча,
Остриями совпав, иллюстрируют час
Третьей стражи.
Город лёг на долину, как Божья печать,
Вдоль потока цикады тревожно трещат,
И летучие твари чернее, чем чад
Или сажа.
Но костер, от которого ныне светло,
Не имея огня, изливает тепло
До скончания века
На живую и внешне заснувшую плоть,
И пространства и времени злое стекло
Преломить не способны сей путь до Чело —
века.
Трижды он возвращается к ученикам,
На которых воздвигнется будущий храм
Веры. Где и
Спят все трое, не видя, как льет по щекам
Пот кровавый, и падает наземь Он сам,
Обращая отчаянный взор к небесам
Иудеи.
Там — в молчании сфер — явен голос конца
Цифр и зла костяного. Преддверьем венца
Камни склона
Грудь упавшего долу и кожу лица
Раздирают, участвуя в плане Отца
Коготь смерти острее и тверже зубца
От короны.
Под ногами солдат зреет ветхая пыль.
Факела неподвижны. То ветер, то штиль
В русле ночи.
Жизнь свой смысл обгоняет — пророчил Кратилл.
След, в который ты даже еще не ступил,
Зарастает уже за спиной твоей, иль,
Авва, Отче.
И для Сына спасенье сквозь страсти грядет?
Сад пространней пустого пространства, но вход
Нищ и зябок.
Жизнь теснее бессмертия. Створки ворот
Уже жизни — но Вечность за ними поет.
Нынче ж — тяжко, и спину грядущее гнет
Ниже яблок.
Я и сам углубляю ладони свои,
Чтоб по капле стекались слова о любви
И прощенья.
Но сквозь плоть не услышать реченья Твои.
И все меньше любви, так — хоть слез до крови!
Время грузно течет, и в теченьи двоит
Смысл теченья.
Мне представилось, будто бы совесть моя
Мимо мира плывет, размывая края,
Исчезая из вида.
Что душа — это чаша, что чаша сия
Вглубь себя бесконечна, а мера питья
Нам дана не на краткий момент бытия
И присутствия быта.
Что она, как опавшие котики верб,
Взгляд-во-взгляд — отражает сыпучую твердь
Небосвода.
Где карается смертью конечная смерть,
Где твердеющий воздух оформлен как герб
Новой жатвы, где боль причиняет не серп,
А свобода.
Что несет нам ее металлический свет?
Только лязг острия, хруст отчаянных лет,
Ключ сознанья.
Выбор значит — прощанье с надеждой, тенет
Натяженье в тени самодельных планет.
Лучше гвозди любви, чем причинность и бред
Угасанья.
Боже, даруй же мне для судьбы рамена!
Я боюсь не допить до безбрежного дна
Твою помощь.
Сад с долиной все тоньше, и озарена —
В людях, горах, равнинах — вся Божья страна,
Земли все, вся Земля. В ней — Голгофа видна,
И — начало пути — на все веки и на
Гефсиманскую полночь.
