Предлагаемый этюд — второй из трилогии о поэзии конца восьмидесятых. Идея — осмыслить роль и значение альтернативной поэзии.
В литературных журналах и на вечерах, а так же в сети этот пласт представлен кустарно, именно как пласт литературы. Все три поэта, о которых пишу —
Васильев, Башлачёв, Летов — представлены как маргиналы, и было бы странно спорить с их маргинальностью, а заодно и с мнением поклонников. Но меня
меньше всего интересует их маргинальность. Все три поэта, в разной стпени — явление народное.
НАТАЛИЯ ЧЕРНЫХ
ЭТЮД ОБ АЛЕКСАНДРЕ БАШЛАЧЁВЕ
ПРЕДЧУВСТВИЕ ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ
*
Писать о Башлачёве-поэте для меня труднее, чем о Летове и Константине Васильеве. Вся мера сроков отчаяния и тягот ушедшей эпохи, рубеж которой можно обозначить концом восьмидесятых годов двадцатого столетия, сошлась именно на нём, а не на ком-либо другом. Абсолютная неприкаянность, абсолютный слух сердца, порождавший пророческие строки, абсолютное обаяние: личности и голоса; судьба, самоценная и едва ли не самодвижущаяся — такое вот сочетание, ещё и не все слагаемые упомянуты. Возникает чудовищный в своём величии образ, аллегория времени: абсолютный вахтёр.
...
Кpасной жаp-птицею, салютyя маyзеpом лающим
Вpемя жгло стpаницы, едва касаясь их пеpом пылающим.
Hо годы вывеpнyт каpманы — дни, как семечки,
Валятся вкpивь да вpозь.
А над гоpодом — тyман.
Хyдое вpемечко с коpочкой запеклось.
«Ржавая вода».
Можно спорить, можно и соглашаться со значением и местом, которые поэзия Башлачёва приобрела в современном культурном пространстве. Однако ни согласие, ни несогласие не смогут отразить сущности самого явления этой поэзии. Не думаю, что смогу выразить её, однако меня притягивает и чарует эта поэзия: хоть в звуковом, хоть в печатном начертании. Башлачёв, на взгляд многих, мною не разделяемый, личность, выразившая чаяния и скорби короткой и роковой для России эпохи, но как поэт неровный. Для меня ракурс выглядит так: Башлачёв внутри стихии поэзии как нерв, близкий к её сердцу, а не поэт как подсветка песен Башлачёва.
...
И запел алый ключ, закипел, забуpлил,
Завеpтело ладью на веселом pучье.
А я ещё посолил, pюмкой водки долил,
Размешал и поплыл в пpеисподнем белье.
«Пососшок»
Думается, есть истина в том, что этот огромный дар не вписался ни в жёсткие рамки пространства рок-системы («Плюю в лицо слуге по имени народ»), ни в унылые границы пространства неофициальной поэзии. Хотя и там, и там его творения могут найти себе пристанище. Тревожащую неуместность Башлачёва в поэзии вполне объяснить невозможно; можно лишь предположить то или иное обстоятельство, ту или иную причину, и отчасти обосновать предположение общими словами. Но общие слова в этом странном сплаве слов и звуков мало что значат. В поэзии Башлачёва всё лично, заострено, как сказочный булат, всё легендарно и преувеличено, всё архаично и вместе футуристично.
...
Тесно, братцы, не могу терпеть!
Да неужели не умеем мы по-доброму ?
...На щеках — роса рассветная,
Да чёрной гарью тянет по сырой земле.
Где зерно моё? Где мельница?
Сгорело к чёрту все. И мыши греются в золе...
Пуст карман. Да за подкладкою
найду я три своих последних зёрнышка.
Брошу в землю, брошу в борозду —
к полудню срежу три высоких колоса.
Разотру зерно ладонями
Да разведу огонь да испеку хлеба.
Преломлю хлеба румяные
Да накормлю я всех тех, кто придет сюда
Тех, кто придет сюда
Тех, кто поможет мне
Тех, кто поможет нам
Рассеять черный дым
«Мельница».
Поэзия Башлачёва — аллегория, символ — парит над настоящим. Одно крыло в прошлом, в глубокой архаике. Другое же в будущем, несущим тревогу и слишком много изменений, чтобы разум и душа могли вполне их принять. Ритм стихов Башлачёва рождается из мельканий древесных стволов в вагоне поезда, внезапно совпавшего с мерцанием воспоминаний. Нет времени, чтобы себя обмануть и нет ничего, чтобы просто уснуть - поезд несётся, проскакивая мелкие станции. И нет никого, кто способен нажать на курок — скорость падает, поезд предчувствует остановку. И вот, наконец, прибытие на платформу: моя голова — перекрёсток железных дорог. Этот ритм одновременно и болезненный, и ободряющий, чувственный. Железнодорожная тема звучит в ритмике многих творений Башлачёва.
...
Вы снимали с дерева стружку —
Мы пускали корни по новой.
Вы швыряли медную полушку
Да мимо нашей шапки терновой.
А наши беды вам и не снились.
Наши думы вам не икнулись.
Вы б наверняка подавились.
А мы — да ничего, облизнулись!
Лишь печаль-тоска облаками
Над седой лесною страною.
Города цветут синяками,
Да деревни — сыпью чумною.
«Некому берёзу заломати».
Чёрно-белые кадры документальных фильмов (ледяные чёрные дыры, окна параллельного мира, «Некому берёзу заломати»), классическая музыка, транслируемая почти двадцать четыре часа в сутки, очереди на реализацию талонов питания, цвет этих талонов, градация их; страх быть осуждённым по статье за тунеядку, приготовление пищи на кухне коммунальной квартиры, хождение на цыпочках от входой двери к двери комнаты — всё полностью теперь забыто. Это уже не житейские реалии, а исторический материал. Всё названное уже стало историей и существенного значения не имеет. Грань между оживляюще-тревожным «тогда» и безразличным «сейчас» не преодолима. «Вот тебе приятель, и Прага, вот тебе, дружок, и Варшава».
...
Хотел в Алма-Ату — приехал в Воркуту.
Строгал себе лапту — а записали в хор.
Хотелось «Беломор» — в продаже только «ТУ».
Хотелось телескоп — а выдали топор.
Хотелось закурить — но здесь запрещено.
Хотелось закирять — но высохло вино.
Хотелось объяснить — сломали два ребра.
Пытался возразить, но били мастера.
Хотелось одному — приходится втроем.
Надеялся уснуть — командуют: «Подъём!»
Плюю в лицо слуге по имени народ.
Мне нравится БГ, а не наоборот.
«Палата №6»
*
Поэт чувствует перемену времени всем своим существом. Хлебников, окунувшись ненадолго в войсковые будни войны под Казанью, до конца жизни, как солдат — вещмешок, носил наволочку со стихами. Цветаева так и не смогла простить Москве до неприличия разбухшее строительство. Башлачёв, думается, и не желал укореняться в том новом мире, в совершенно незнакомой и новой стране, на лацкане которой зиял значок «перестройка». Социально-политическая красная подкладка тут не имела решающего значения, хотя и поэты, и рокеры конца восьмидесятых любили пользоваться метаформи, взятыми из социально-политической лексики. «Революция, ты научила нас верить в нестраведливость добра», «предчувствие гражданской войны» (Юрий Шевчук). Но у Башлачёва с рок-средой отношения были весьма непростые, хотя многие из видных музыкантов его ценили. Сказанное скорее относится к Башлачёву-поэту, нежели к личности. Его творения не хотели оставаться в подростковых рамках «песен протеста». Да и само явление — русский рок — он воспринимал не без иронии. Впрочем, как рокер же. Гипноз рок-культуры семидесятых действовал на Башлачёва иначе, чем на его соратников. В том, что в руках вместо балалайки — электрогитара (или десятиструнная кремона), для Башлачёва был глубокий смысл. Испытывая очарование рок-н-ролла, Башлачёв стремился подчинить его себе, заставить заговорить по-русски.
...
В отдалённом совхозе «Победа»
Был потрёпанный старенький «ЗИЛ».
А при нём был Степан Грибоедов,
И на «ЗИЛе» он воду возил.
Он справлялся с работой отлично.
Был по обыкновению пьян.
Словом, был человеком обычным
Водовоз Грибоедов Степан.
После бани он бегал на танцы.
Так и щупал бы баб до сих пор,
Но случился в деревне с сеансом
Выдающийся гипнотизёр.
На заплёванной маленькой сцене
Он буквально творил чудеса.
Мужики выражали сомненье,
И таращили бабы глаза.
Он над тёмным народом смеялся.
И тогда, чтоб проверить обман,
Из последнего ряда поднялся
Водовоз Грибоедов Степан.
«Грибоедовский вальс»
*
Любая мысль о поэзии Башлачёва: будь то значение (которое огромно), красота (настолько изысканная, что кажется простоватой), единое великое чувство, дышащее в ней (которое часто принимают за истерику) — всё уносится неким поветрием в пустоты от раковин, в песчаник времени, как цвет вишни. Только тревожный и прозрачный, юный образ остаётся.
*
Будь смела и будь нежна
даже с волком в поле.
Только радуйся, княжна,
солнышку и воле.
Будь свободна и люби
всё, что сердцу мило.
Только вишню не руби —
в ней святая сила.
«Вишня».
Именно цвет вишни. Одно из самых лиричных творений Башлачёва так и называется: «Вишня». Предположим, княжна, к которой обращается гусляр-скоморох, и есть Дева (Муза) его поэзии. От этой поэзии, кажется, осталась только легенда, воспоминание, тяжёлое кольцо на пальце потусторонней красавицы. Или ангела, мерцающего в строчках поэта. Но этот обруч, это тяжёлое серебряное кольцо, каково, нельзя ни объяснить, ни рассказать. Одни только цифры, даты жизни, и смогут передать хотя бы слабые черты той тоски и вместе жизненной силы, которая вложена в само это явление — Саш Баш.
*
Имя имён
в первом вопле признаешь ли ты, повитуха?
Имя имён...
Так чего ж мы, смешав языки, мутим воду в речах?
Врём испокон —
вродь за мелким ершом отродясь не ловилось ни брюха, ни духа!
Век да не вечер,
хотя Лихом в омут глядит битый век на мечах.
Битый век на мечах.
Вроде ни зги... Да только с лёгкой дуги в небе синем
опять, и опять, и опять запевает звезда.
Бой с головой затевает ещё один витязь,
в упор не признавший своей головы.
Выше шаги! Велика ты, Россия, да наступать некуда.
Имя Имён ищут сбитые с толку волхвы.
«Имя имён».
СКОМОРОХ, КОЛОКОЛЬЧИКИ И ЦЫГАНСКОЕ ОГНИВО
*
Поэзия Башлачёва — явление незавершённое, и оттого гораздо более болезненное, чем можно выразить. Оно так велико, что границы его кажутся зыбкими, размытыми. Оно необычно, и оттого кажется немного нелепым. Если бы легендарная птица Сирин перешла бы из пространства сказки в пространство знакомого нам города, не важно, Москвы или, скажем, Екатеринбурга, вряд ли кто заметил бы её, вряд ли кто посчитал бы это чудесным явлением. Можно считать знаком, что Саш Баш весьма долго жил в городе, которого теперь нет: в Свердловске. Улицы и стены отчасти напоминают прежние, но они изменены неумолимым мановением властвующего над человеческим творением времени. Екатенринбург — Свердловск — Екатеринбург. Город-легенда. Как и Санкт-Петербург-Ленинград-Санкт-Петербург. Явление: Башлачёв — нужно видеть так, как оно есть: в незаконченном парении над житейским морем. Оно соединяет в себе несоединимое. Оно соединяет христианство, лесное строгое христианство Древней Руси, и славянское язычество, с привкусом варяжества. Но в поэзии Саш Баша слышатся и нотки Шекспира (в «Похоронах шута», например), и рок-н-ролл. Это чудесный скоморох русской поэзии.
...
Однозвучно звенит колокольчик Спасской башни Кремля.
В тесной кузнице дня Лохи-блохи подковали Левшу.
Под рукою — снега. Протокольные листы февраля.
Эх, бессонная ночь! Наливай чернила — всё подпишу!
«Зимняя сказка».
Поэт выбирает ритмы, которые неожиданно перекликаются и с ритмом учащённо бьющегося сердца. Не то от радости, не то извесела-запойной тоски. Перекликаются они и со звуком тамбурина, и со звуком бубна. Но чаще всего встречается колокольчик — верный друг и спутник скомороха. Великие образы прошлого — колокола. Но колокола «сбиты и расколоты». Колокольчик — и потомок, и вместе лубочное изображение большого колокола, улыбка колокола. Не извощицкие бубенцы, ни дьяконский бубенчик, а юродивый колокольчик украшает пение скомороха. Скоморох танцует, насмехаясь над заносчивой важностью, над туповатой самовлюблённостью и унылой безнадёжностью. Колокольчик одновременно и открыт, и таинственен. Звук его слышен далеко, а язычок скрыт. Колокольчик похож на маленький шлем. Сразу же в памяти возниает целая вереница ассоциаций. Младший брат, Иван-дурак, судьба которого и тяжелее братниных, и всё же счастливее. И «маленький человек», жертва обтоятельств, мученик тоталитарного распорядка, царящего в обществе. Он понимает, что распорядок этот не определяется ни названием конкретного режима, ни временем. В тяжёлой духоте бессмысленных обязанностей легко потерять себя, заснуть душою. «Я боюсь сна из тех, что на все времена». Эта фраза может быть понята как метафора смерти — сон на все времена. Но и как метафора более страшного сна души, бесчувственность, когда нет ни добра ни зла, ни света и ни тьмы. «Нет ни рая, нет ни ада. Никуда теперь не надо».
Звук колокольчика резкий, он очень хорошо слышен, несмотря на то, что сам источник звука небольшой. Юродство скомороха гораздо более раздражает лицемерно спокойную публику, чем беззастенчивое хамство и грубость богатея.
...
Еловые лапы охотно грызут мои руки.
Горячей смолой заливает рубаху свеча.
Средь шумного бала шуты умирают от скуки
Под хохот придворных лакеев и вздох палача.
«Похороны шута».
Любопытно, что в «Похоронах шута», едва ли не единственный раз, у Башлачёва возникает образ именно шута, а не скомороха, и бубуенцы вместо колокольчика (сегодня молчат бубенцы моего колпака). Так поэт видит своё отражение в несколько прохладной для него западной традиции. Вдруг на фоне вертепа, или миракля, или ярмарки (Арлекин, Полишнель, Панч) возникают характерные для более поздней русской культуры образы: дьякон, дама с собачкой, стрелецкий майор. Они прекрасно сосуществуют в пространстве праздника смеха, в который превращаются похороны шута. Этот шут к тому же — бродячий актёр. Он жонглёр, трубадур. Образ странствующего певца, менестреля, трубадура вдохновлял многих рок-музыкантов. Так Башлачёв особенной тайнописью выводит на стихотворном полотне свою поэтическую генеалогию. Смех в поэтической космогонии Башлачёва сближается с первенствующим даром Творца людям — с даром жизни. Шут смешит собравшихся на его похороны обывателей: даму, плотника, майора, дьякона. И они оживают; смех вселяется в них, как дыхание в глину. В «Похоронах шута» шут дерзает приказывать смерти, он сам назначает день своей кончины. Этот сюжетный ход имеет канонические корни. Скоморохов и шутов нельзя было хоронить по христианскому обряду, что сближало их в глазах народа с самоубийцами: утопленниками, удавленниками. То есть, почти что с оборотнями.
...
Дружно храпят актер и майор.
Дама с собачкой идут в темный бор.
Долго старуха тряслась у костра,
Hо встал я и сухо сказал ей: пора.
«Похороны шута»
*
Сама тема стихотворения вполне может считаться кощунственной: ведь хоронить лицо, находящееся под церковным запрещением — святотатство. Мотив святотатства возникает у Башлачёва так же часто, как и мотив скомороха. «Наша правда проста, но ей не хватит креста и соломенной веры в спаси-сохрани», «отпусти мне грехи, я не помню молитв». Род и орнамент этого мотива сближает поэтический мир Башлачёва с миром раскольников. Раскольник для Башлачёва чем-то сродни скомороху: вдохновенный танец исполняют и тот, и другой. Скоморох не принимает церковных установлений отнюдь не потому, что не верит в Бога, а потому что видит в них больше условности, чем веры. Как хлыст, скоморох (у Башлачёва — вооружённый, кроме колокольчика, чёрной рок-н-ролльной гитарой, скорее всего, «Уралом») пляшет и поёт, в надежде высшего одухотворения, обожения. Он верит в любовь во всех её видах, и он сам любит, и любит пламенно. Эта любовь опаляет всё вокруг, она составляет неизгладимые следы: ожёги, шрамы. Но она и дарит свет, и согревает. Это обостроённое чувство: боли и наслаждения одновременно, кажется, прсиутствует во всех текстах Башлачёва.
...
Если я с собой не в ладу, чтоб ей оборваться, струне,
Но раз уж объявился в аду — так ты пляши в огне!
Раз ужe в аду, так ты пляши в огне.
Сходу пропаду, если нет ни души во мне.
Мне бы сотворить ворота у трёх дорог.
Да небо своротить охота до судорог.
Гадами ползут времена, где всяк себе голова.
Нынче — Страшный Зуд. На, бери меня, голого!
Нынче Скудный день. Горе — горном, да смех в меха!
С пеньем на плетень, — горлом — красного петуха.
С ниточки по миру отдам, значит сберегу.
С ниточки по миру — да что я ещё могу!
Но сбей озноб да брось меня в пот.
Каков лоб, таков и приход.
Но дай восход, и я его подожгу.
«Пляши в огне»
*
Темы любви и пламени теснейше переплетаются с темой скомороха. Порой их не разделить. Наиболее всего все три: и сознание своей обречённости (свойственное скомороху), и любовное влечение, и гибельность пламени преплетаются в метафоре «любовь — это солнце, которое видит закат» («Поезд»). Скоморох объявлен человеческим обществом вне закона. Любовь не подвержена никаким законам («Мои законы просты: мы так легки и чисты... мы сбросили всё, что нам могло мешать»). Пламя уничтожает все видимые материальные предметы. В этом страстном и нежном горении, порой озаряемом искрами пронзительного юмора, возникает видение будущего мира, но познаваемого уже здесь и сейчас. Снова слышится акустика рок-н-ролла.
...
Когда мы вдвоём
Я не помню, не помню, не помню о том, на каком
мы находимся свете.
Всяк на своём. Но я не боюсь измениться в лице,
Измениться в твоём бесконечно прекрасном лице.
Мы редко поём
Мы редко поём, но когда мы поём, поднимается ветер.
И дразнит крылом. Я уже на крыльце.
Хоть смерть меня смерь
Да хоть держись меня жизнь
Я позвал сюда Гром — вышли смута, апрель и гроза
Ты только поверь
Если нам тяжело — не могло быть иначе,
Тогда почему кто-то плачет?
Оставь воду цветам. Возьми мои глаза.
«Когда мы вдвоём».
Вот два примера, рисующие амплитуду чувственных переживаний поэзии Башалчёва: необыкновенно нежное и трепетное чувство — и почти жестокое отчаяние. Как сталь и пух — резкие, кровоточащие строки «Поезда». И совершенное умиротворение, почти христианское, почти молитвенное — «Как ветра осенние».
*
Как ветра осенние подметали плаху
Солнце шло сторонкою да время стороной
И хотел я жить. И умирал да сослепу, со страху
Потому, что я не знал, что ты со мной
Как ветра осенние заметали небо
Плакали, тревожили облака
Я не знал, как жить. Ведь я ещё не выпек хлеба
А на губах не сохла капля молока.
«Как ветра осенние».
и
*
Нет времени, чтобы себя обмануть, и нет ничего, чтобы просто уснуть, и нет никого, кто способен нажать на курок. Моя голова — перекрёсток железных дорог. С него начинается мёртвый сезон. Семь твоих цифр помнит мой теелфон, хотя он давно задержался на длинных гудках. Нам нужно моолчать, стиснув зубы до боли в висках.
Неожиданное, огромное, как солнце в сравнении с землёю, ты — в «Ветрах осенних». Поэт видит себя и жертвой, и спутником своей любви, а любовь видит божеством. Это религиозное чувство, глубокое и сильное. В поезде «ты» так же огромно, но это божество навеки уснуло.
«Ветра осенние» и «Поезд» объединяет идея жертвы. В «Поезде»: «Мне нужно хоть раз умереть у тебя на руках». Поэт как жертва, ради любви, он скрепляет собой крохи зыбкой земной прелести, возводя её к небесному творению. Время остановлено.
...
Любовь — это слово похоже на ложь.
Пpишитая к коже дешёвая бpошь.
Пpицепленный к жестким вагонам вагон-pестоpан.
И даже любовь не поможет соpвать стоп-кpан.
Любовь — pежиссёp с удивленным лицом,
Снимающий фильмы с печальным концом,
А нам всё pавно так хотелось смотpеть на экpан.
Любовь — это мой заколдованный дом,
И двое, что всё ещё спят там вдвоём.
Hа улице Сакко-Ванцетти мой дом 22.
Они ещё спят, но они ещё помнят слова.
Их ловит безумный ночной телегpаф.
Любовь — это то, в чём я пpав и непpав,
И только любовь даёт мне на это пpава.
Любовь — как куpанты отставших часов.
Стойкая боязнь чужих адpесов.
Любовь — это солнце, котоpое видит закат.
Это я, это твой неизвестный солдат.
*
Тема любви в поэзии Башлачёва может быть изображена как двойной орнамент: верности и дерзости. Самые лучшие тексты: «Поезд», «Влажный блеск», «Когда мы вдвоём» — наполнены этими чувствами. Любовь — нечто великое и священное, но и бросающее вызов обычному порядку вещей. Это явление не может быть ограничено никакими человеческими измышлениями. Оно одновременно земное и небесное. «Влажный блеск наших глаз, все соседи просто ненавидят нас», «Если встать во весь рост, мы можем заняться любовью на одной из звёзд», «Мой ледокол просто не привык к воде тропических морей» («Влажный блеск»). «Любовь это то, в чём я прав и не прав, и только любовь даёт мне на это права».
...
Прости — и возьмёшь
И возьмёшь на ладонь мой огонь
И всё то, в чём я странно замешан
Замешанo густо.
«Когда мы вдвоём»
Любовь сродни магии; она видится поэту как древняя неукротимая сила, не всегда приносящая добро, но неизменно подчиняющая себе.
...
Пойми — ты простишь,
Если ветрeной ночью я снова сорвусь с ума,
Побегу по бумаге я,
Этот путь длиною в строку, дa строка коротка,
Строка коротка.
Ты же любишь сама
Когда губы огнём лижет магия,
Когда губы огнем лижет магия языка.
«Когда мы вдвоём».
Любовь сродни смерти, она порой переплетается с нею так тесно, что поэт говорит о них обеих, как о едином педмете:
...
Да рубил бы я сук,
Я рубил бы всех сук, на которых повешен.
Но чем больше срублю, тем сильней затяну петлю.
Я проклят собой,
Oсиновым клином живое, живое, живое восстало в груди
Всё в царапинах да в бубенцах.
Имеющий душу да дышит. Гори — не губи
Сожженной губой
я шепчу, что, мол, я сгоряча, да в сердцах, я в сердцах,
А в сердцах — да я весь, я в сердцах.
И каждое бьется об лед, но поет, так любое бери и люби.
«Когда мы вдовоём».
Поэт видит любовь как излучение, как некое пламя, таинственное пламя самой сердцевины жизни, мучительное и губительное, но и спасительное. Любовь спасает — в этом красота и надежда её, и её сила. Сквозь тернии мук сияет золотая, рассветная заря спасения, побеждающая и самое страшное отчаяние. Но до этой зари ещё так далеко! Вот пример из сокровища поэзии Башлачёва: «Всё будет хорошо». Это одна из самых прекрасных текстовых и музыкальных композиций. Именно в ней сосредоточенны лучшие чаяния поэта, всё добро и свет, пребывающие в нём.
...
Как из золота ведра каждый брал своим ковшом.
Всё будет хорошо,
Ты только не пролей.
Страшно, страшно,
А ты гляди смелей,
Гляди да веселей.
Как из золота зерна каждый брал на каравай.
Всё будет хорошо,
Велика казна,
Только, только
Ты только не зевай, бери да раздавай.
Но что-то белый свет в крови,
Да что-то ветер за спиной.
Всем сестрам — по любви,
Ты только будь со мной,
Да только ты живи.
Только не бывать пусту
Ой да месту святому.
Всем братьям — по кресту виноватому.
Только, только подмоги не проси,
Прими и донеси.
И поутру споёт трубач
Песенку твоей души.
Всё будет хорошо,
Только ты не плачь,
Скоро, скоро,
Ты только не спеши,
Ты только не спеши.
«Всё будет хорошо».
*
Однако светоч под спудом, бродячий мудрец-скоморох Башалачёва всё же скорее найдёт общий язык с цыганом, чем с блаженным. В поэзии Башлачёва хорошо заметна цыганская манера. Он, не сомневаясь, присваивает себе чужие фразы, наподобие того, как присваивают чужое добро, и усваивает их так, как будто они искони принадлежали вороватому автору. «Салютуя маузером лающим» — несомненно, это было у Маяковского. Об использовании диалектной и архаичной (фуфаечка, пятак, целковый), а так же и сленговой (чернила (вино), трахнет, баян) лексики можно написать огромный труд. Вряд ли кто ещё так весело и умело «цыганил» живое народное слово в поэзии тех лет. Башлачёв не копирует с древних оригиналов, а присваивает новой речи архаичные жанры, от частушки до былины, даруя им новое звучание. Вот примеры.
Частушка, которая может существовать как сама по себе, так и внутри былины.
...
Ты, Ванюша, пей да слушай —
Однова теперь живём.
Непрописанную душу
Одним махом оторвем.
Хошь в ад, хошь — в рай!
Куда хочешь — выбирай.
Да нету рая, нету ада.
Никуда теперь не надо.
Вот так штука! Вот так номер!
Дата, подпись и печать.
И живи пока не помер.
По закону отвечать.
Мы с душою нынче врозь:
Пережиток, вопчем.
Оторви её да брось —
Ножками потопчем.
Нету мотива без коллектива.
А какой коллектив —
Такой выходит и мотив.
Ох, держи, а то помру
В остроте момента!
В церкву едут по утру
Все интеллигенты.
Были — к дьякону, к попу ли,
Интересовалися.
Сине небо вниз тянули.
Тьфу ты! Надорвалися...
Душу брось да растопчи.
Мы слюною плюнем.
А заместо той свечи
Кочергу засунем.
А Ванюше припасла
Снега на закуску я.
Сорок градусов тепла
Греют душу русскую.
Не сестра да не жена,
Да верная отдушина!
Не сестра да не жена,
Да верная отдушина.
«Ванюша».
Вот пример былинного строя. Башлачёв не просто перенимает манеры дыижения старого языка, он оживляет его, сообщает ему новое дыхание.
...
Как горят костры у Шексны-реки,
Как стоят шатры бойкой ярмарки.
Дуга цыганская,
ничего не жаль!
Отдаю свою расписную шаль!
А цены ей нет — четвертной билет.
Жалко четвертак — ну давай пятак,
Пожалел пятак — забирай за так
расписную шаль!
Всё, как есть, на ней гладко вышито,
гладко вышито мелким крестиком:
Как сидит Егор в светлом тереме,
В светлом тереме с занавесками,
С яркой люстрою электрической,
На скамеечке, крытой серебром,
шитой войлоком,
рядом с печкою белой, каменной,
важно жмурится,
ловит жар рукой.
На печи его рвань-фуфаечка
Приспособилась,
Да приладилась дрань-ушаночка,
Да пристроились вонь-портяночки,
в светлом тереме
с занавесками, да с достоинством
ждёт гостей Егор.
А гостей к нему — ровным счетом двор.
Ровным счетом — двор да три улицы.
— С превеликим Вас Вашим праздничком
И желаем Вам самочувствия,
Дорогой Егор Ермолаевич,
Гладко вышитый мелким крестиком!
Улыбается государственно,
выпивает он да закусывает.
А с одной руки ест солёный гриб,
а с другой руки — маринованный,
а вишнёвый крем только слизывает,
только слизывает сажу горькую,
сажу липкую,
мажет калачи,
биты кирпичи.
«Егоркина былина»
И «люстра электрическая» (а хочется написать, как у Блока: елекстрическая), и нарочитые «дрань-ушаночка» и «рвань-фуфаечка» звучат по-детски, но ярко, запоминаются. Повторения глаголов и существительных (расписная шаль, слизывает, сажа, Снежна Бабушка) настраивают на песенный лад. Но ведь былина — это не совсем пение. И потому повторения сближают цыганскую «былину» с живой речью, а не с песней или с копией архаичного текста. Былины складывались как героические, так и бытовые. В первых воспевались подвиги и битвы, а во вторых рассказывалось о частной жизни героев. Пример первой — «Добрыня и змей», а второй — «Микула Селянинович». Героическую былину можно уопдобить чекану по металлу или плетению кольчуги. Бытовую былину можно уподобить ритуальному орнаменту. Башлачёв использует эдементы и героической, и бытовой былины. Возникает довольно необычное сочетание, которое можно сравнить разве что с лубком. Егор Ермолаивич — герой, и потому в «Егоркиной былине» есть элементы героической. Но разворачивается действие этой былины не на поле сражения, а в избе, во время чествования. И потому уместны в ней элементы героической. При столкновении двух потоков поэтическое здание, возгоревшись, оплавилось (снова пламя!), видится незавершённым. Но только видится. Незавершённость в поэзии Башлачёва можно назвать приёмом. Оплавленность строк, недосказанность мыслей вызывает щемящее глубокое чувство, как бывает при рассматривании благородных руин. Или, что по настроению Башлачёву ближе, городища на месте поселения. Финал в Егоркиной былине нарочито лёгок. Он внешне не связан с центральным повествованием. Былина завершается отказом именинника-героя Егора накормить Снежную Бабушку. Весь текст как бы взлетает, растворяется, как сон, как грёза, оставляя после себя смутную тревогу.
Сюжет о Снежной Бабушке и Егоре Ермолаиче парадоксально напоминает Евангельскую притчу о несправедливом судье и бедной вдовице, которой судья всё же помог (Лука, 16 глава).
Судья обладал в городе настолько большой властью, что никого не боялся. Он был окружён лестью и почитанием старшин и простого народа. Однажды случилось, что он не заступился за бедную вдову. Однако вдова, несмотря на отказ судьи, снова решила обратиться к нему с просьбой, чтобы он защитил её. Судья поначалу не желал заступаться, но, видя настойчивость вдовы, помог ей. У Башлачёва бедная вдова превращается почти в божество: в Снежную Бабушку. Она так же смела, как евангельская вдовица, и наделена таинственной силой. Это может быть аллегория и совести, и смерти. Но и времени тоже.
...
Заплясали вдруг тени лёгкие,
заскрипели вдруг петли ржавые,
отворив замки Громом-посохом,
в белом саване
Снежна Бабушка...
— Ты, Егорушка, дурень ласковый,
собери-ка ты мне ледяным ковшом
капли звонкие да холодные...
— Ты подуй, Егор, в печку тёмную,
пусть летит зола,
пепел кружится,
в ледяном ковше, в сладкой лужице,
замешай живой рукой кашицу
да накорми меня — Снежну Бабушку...
Младший брат былины — героическая песня. Этот жанр Башалчёв чувсвоал лучше всего, и потому многие из них почти совершенны: «Посошок», «Вечный пост», «Время колокольчитков» *хотя тут и не без Высоцкого*., «Дым коромыслом», «Лихо».
Цыганистая и скоморошья жилка ярко звучит в «смешных песнях» — «Подвиг разведчика», «Слёт-симпозиум», «Грибоедовский вальс», и в некоторых других. Думается, не столько ядовитая насмешка, сколько юмор и сочувствие к окаянным, погибающим диктовали слова этих стихотворений. Особенно заметно это в «Грибоедовском вальсе»: фарс, цирк оборачивается трагедией.
...
Спохватились о нём только в среду.
Дверь сломали и в хату вошли.
А на них водовоз Грибоедов,
Улыбаясь, глядел из петли.
Он смотрел голубыми глазами.
Треуголка упала из рук.
И на нем был залитый слезами
Императорский серый сюртук.
«Грибоедовский вальс».
К подлинным шедеврам, которые через время не отличить будет от народных песен, я отнесла бы «Имя имён», «Как ветра осенние», «Вечный пост» и «Мельницу».
Множество в поэзии Башлачёва заимствований из Высоцкого, вплоть до открытого признания: триптих «Слыша Высоцкого». «Время колокольчиков» можно назвать самым «высоцким» стихотворением Башлачёва, по сходству интонаций и пафоса. Вспоминается «купола в Росии кроют чистым золотом, чтобы чаще Господь замечал». Однако в поэтическом мире Высоцкого «Время колокольчиков» было бы невозможно; ведь обычная для Высоцкого плотная ирония у Башлачёва отсутствует. Ирония в стихах Башлачёва почти всегда внешняя, навыпуск, она лёгкая и разреженная. Она не затрагивает сердцевины поэзии. Не то у Высоцкого. Высоцкий сомневается во многом, что для Башлачёва неоспоримо. Много в стихах Башлачёва цитат из советских популярных песен, приправленных ядрёным юмором: «Любимый город, можешь спасть спокойно, и видеть сны, и зеленеть среди зимы» («Подвиг разведчика»). Башалчёв не просто цитирует. Он именно «цыганит», он посмеивается, играет, пританцовывает. Он размышляет, проверяет на прочность каждое влово из цитаты, порой заигрываясь, балансируя на карю гибели.
..
Дырявый висок. Слепая орда.
Пойми, никогда не поздно снимать броню.
Целуя кусок трофейного льда
Я молча иду к огню.
Мы — выродки крыс. Мы — пасынки птиц.
И каждый на треть — патрон.
Лежи и смотри, как ядерный принц
Несет свою плеть на трон.
Не плачь, не жалей. Кого нам жалеть ‘
Ведь ты, как и я, сирота.
Ну, что ты? Смелей! Нам нужно лететь!
А ну от винта! Все от винта!
«Все от винта».
*
Если бы мои предположения имели хоть сколько-нибудь прочные основания, я бы сравнила поэзию Александра Башлачёва с поэзией Александра Миронова. Назвала бы то, что делал Саш Баш, продолжением и развитием идеи Миронова. Но оба эти явления существовали в разных мирах, и только разве что одна птица Сирин знала о них обоих. В поэзии Башалачёва всё же довольно много интуитивных пересечений с поэзий питерского андеграунда семидесятых и начала восьмидесятых.
*
Я так боюсь разбросанной пшеницы,
пустой ладьи, плывущей по реке...
Смерть не страшна, но чуден лик убийцы:
дробь мелкая в изменчивом зрачке.
А. Миронов. «Реминесценция», 70-е.
и
*
И труд нелеп, и бестолкова праздность,
И с плеч долой всё та же голова,
Когда приходит бешеная ясность,
Насилуя притихшие слова.
А. Башлачёв, 80-е.
Другой пример:
*
Рука на плече. Печать на крыле.
В казарме проблем — банный день.
Промокла тетрадь.
Я знаю, зачем иду по земле.
Мне будет легко улетать.
Без трёх минут — бал восковых фигур.
Без четверти — смерть.
С семи драных шкур — шерсти клок.
Как хочется жить! Не меньше, чем спеть.
Свяжи мою нить в узелок.
А. Башлачёв, «Все от винта!»
и
*
Я в комнатной скорлупке изнемог.
О, сетчатый покой, ячеистые строки!
Через мгновенье — нежилой чертог:
ершится пол, крошится потолок... —
трудолюбивы пчёлы, недалёки.
Закрой глаза: сетчатка — та же сеть,
бумага в клетку — в писчих снах, в заботах.
Стираешь смысл, а слово не стереть.
Мне суждено — о, если б умереть! —
жить в этих предвоенных сотах.
А. Миронов, 1978
Тема скомороха, шута, отребья, посмешища для обывателя ярко дана в поэзии обоих авторов. «Сказ о женах скоморошьих» Александра Миронова и «Похороны шута» Башлачёва — тому подтверждение. Пусть даже мировосприятие авторов во многом противоположно одно другому, они ценят в мире и поэзии совершенно разное. Миронов — утончённый интеллектуал, печальный и прекрасный безумец. Башлачёв — путешественник, захватывающий огромные пространства, цыганистый и задорный. Строгая ирония Миронова — и отчаянное веселье Саш Баша. И всё же есть несомненное сходство. Один мир, одна страна, предощущение катастрофы.
«Сирин, птица бледная, с глазами окаянными»… Именно такова и была она, поэзия тех лет: девочка-нелюдь-видение-почва. Страшная, пронзительная и родная.
*
Поэзия Башлачёва одновременно бросает вызов стихии русского слова, с намерением преодолеть её (всадник верхом на грозе), и становится её непокорным заложником. Такого дерзкого и вместе с тем мастерского обращения с идиомами и фразеологемами не встречалось со времён Хлебникова. «Как из золота ведра каждый брал своим ковшом» — эта строчка соединяет и древнее обрядовое песнопение, заклинание дождя, просьбу о плодородии, и пословицу: каждый берёт своим ковшом. Сквозь него просвечивают и «мерить на свой аршин», и «всем сёстрам по серьгам», и «каждому сеньке по шапке». Общая радость (как из золота ведра) не столько делится на всех, сколько, распространяясь на всех вместе, объединяет (каждый брал своим ковшом).
*
Стиховторения Башалчёва почти невозможно воспринимать в отрыве от музыки, сообщённой им автором. Мне думается, не важно, гитара звучит или несколько других инструментов, что довольно легко представить: дудки, губные гармошки. Для меня нарочито простая, «скоморошья» рифма (остаёмся одни — поспешно гасим огни) оправдана песенным настроем всего произведения. Это не простота, которая, по пословице, «хуже воровства», а снова юродство, ирония над доморощенным интеллектуализмом поэзии восьмидесятых. То, что скрывалось под ветвистой и наглухо заколоченной в кабинете культорологии метафорой (Ферганская школа), или же, наоборот, слишком жирно подчёркивалось, с будто бы циничным апломбом (Айзенберг, Кибиров, Цветков), у Башлачёва выражено с абсолютной точностью, легко и намеренно бытово, без фантазий и цинизма: «Не скучаем,/ и пусть сосед извинит,/ что всю ночь звенит/ ложечка в чашке чая» («Влажный блеск»). Нарочитость рифмы исчезает; читатель буквально слышит живой голос влюблённого автора. Кольцевая структура с повышением интонации в середине создаёт почти видимое, графическое изображение улыбки. «Извинит — звенит» — рифма, похожая на чуть приподнятые в улыбке углы рта. «Не скучаем — в чашке чая» — стекающие по вискам локоны. Рифма Башалчёва в лучшем своём проявлении точна и очень музыкальна. «Обходит дозором свой архипелаг — вызывает волнение мёртвых бумаг», «вольными — колокольнями». Рифмующиеся слова создают произведение внутри произведения: архипелаг бумаг и вольные колокольни.
Поэзия Башлачёва дерзит не только тоталитарной системе власти. Она бросает вызов сложившимся в восьмидесятые представлениям о поэзии, отводившим ритму и рифме второстепенную роль. Эти представления, выработанные целыми группами авторов, как мне видится, неблагоприятным образом повлияли на поэзию конца двадцатого и начала двадцать первого столетия. Башалчёв, кажется, не особенно задумываясь о том, какой должна быть новая поэзия, предложил сразу несколько путей. Влияние одного Башлачёва стоит влияния нескольких сразу литературных групп и массы авторов. За несколько лет поэт смог пройти путь, который целое общество (литераторов) никак не пройдёт за несколько стремительно сменивших друг друга эпох.
СПЛЕТЕНИЕ ЛЕГЕНД
*
Поэзия Башлачёва касается мира, существующего по ту сторону жизни и смерти. Это мир ожидания чуда, в котором нет ещё ни ада, ни рая в полноте. И потому оба эти слова в устах Башлачёва звучат как определения — огромности, величия, значительности. «Нет ни рая, нет ни ада. Никуда теперь не надо». Эта великость измучила поэта, и он превратился в птицу. Вся жизнь сложилась как классический сюжет: поэт, не вынесший собственного дара и погибший от него. Это Икар, Фаэтон, Хёльдерлин, Хлебников. С каждым из названных у Башлачёва немало сходства. Это сходство можно изобразить в виде живого солнечного диска, ходящего по созвездиям: Икар, Фаэтон, Хёльдерлин, Хлебников. Мифологические персонажи в этих небесах — соседи поэтов. Солярный символ можно различить почти в каждом стихотворении Башлачёва. Отнюдь не потому, что он там упоминается, явно или иносказательно. Не потому, что возникает изысканная вязь из пауз, ритмов, рифм и созвучий. А потому что сами смыслы слов парадоксально выстраиваются в круг, многократно перечёркнутый крестом.
*
Древнегреческий миф говорит, что Икар и его отец Дедал спасались от преследований царя. Для этого Дедал сделал единственному сыну крылья из воска и перьев. Символический смысл воска, мне думается, указывает на поэзию, соединяющую нечто нерукотворное и лёгкое: смыслы, звуки. А перья как символы небесных озарений. Чудесное творение таило в себе смерть: воск ведь плавится от тепла. Икару предлагалось лететь над морем, чтобы прохладный ветер не растопил восковые пломбы. Так и поэту предлагается порой почитателями его (или же лукавым духом) беречь себя, не подниматься к солнцу. Жить в прохладном ветре, чувствовать легко, не пламенеть. Невозможно. Смерть, заключённая уже в самом чудесном создании, в крыльях, была у Икара за плечами. И единственный путь, который мог бы стать достойным крылатого человека, поэта — был путь к солнцу. Воск растаял и стёк в море, Икар погиб.
У Башлачёва тоже были чудесные крылья, которые сделал ему таинственный старец — одно было подарено вещими птицами славян. Оно звучит и сейчас, напоминая о давно ушедших смеховой и обрядовой поэзии древних поселений и о христианской культуре, ещё чуждой модернизма, с таинственными словами и звуками. Другое было подарено духами рок-н-ролла: негритянским и индейским фольклором, уличными песнями. Их скреплял воск поэзии стремившейся слиться с огнём. И воск растаял. Но поэзия осталась. Если попробовать анализировать поэзию Саш Баша так, как это делается в современной филологии, то вряд ли ей дана будет высокая оценка. Но тем не менее, это великая поэзия и явление, себе аналогов не имеющее. Явление, сильно повлиявшее на развитие современной поэзии, как бы ни оспаривали это. А и спорить зачем?
*
Как ветра осенние да подули ближе,
Закружили голову. И ну давай кружить.
Ой-ёй-ёй, да я сумел бы выжить,
Если бы не было такой простой работы — жить.
Как ветры осенние жали — не жалели рожь,
Ведь тебя посеяли, чтоб ты пригодился.
Ведь совсем неважно, от чего ты помрёшь,
Ведь куда важнее, для чего ты родился.
Как ветра осенние уносят моё семя,
Листья воскресения да с весточки — весны
Я хочу дожить, хочу увидеть время
Когда эти песни станут не нужны.
«Как ветра осенние».
*
Фаэтон был сыном солнцеликого Гелиоса и прекрасной дочери Океана Климены. Гелиос любил Фаэтона более дочерей. Любопытен этот мотив: ведь у Башлачёва часто женский образ одновременно похож и на сестру, и на возлюбленную. Однажды Фаэтон обратился к Гелиосу с просьбой: позволить ему взойти на солнечную колесницу и провезти солнце по небу, как это каждый день делает сам Гелиос. Просьба эта вызвана была, если верить мифологии, тем, что люди, приятели Фаэтона, насмехались над его происхождением. А ведь он был полубогом. И вот, божество возмутилось в нём, и он решил хоть однажды почувствовать себя сыном Солнца. Фаэтон был прекрасен и силён, он был любимым сыном. Гелиос согласился. Так на место бога взошёл полубог (или поэт). Колесница, управляемая Фаэтоном, мчалась так быстро, что колёса её вышли из небесной колеи. Нарушился ход стихий, исказился лик луны, звёзды пришли в трепет. Земля-Гея застенала, покрытая ожёгами и кратерами, полными магмы. И тогда Зевс, желая сохранить землю, метнул в Фаэтона самую быструю свою молнию. И прекрасный возница погиб. Прах его нашла мать, Климена, на берегу западной реки Эридана. А сёстры его, гелиады, горько оплакивали молодость и красоту погибшего брата.
*
Если я с собой не в ладу, чтоб ей оборваться, струне,
Но раз уж объявился в аду — так ты пляши в огне!
Раз ужe в аду, так ты пляши в огне.
Сходу пропаду, если нет ни души во мне.
Мне бы сотворить ворота у трёх дорог.
Да небо своротить охота до судорог.
«Пляши в огне»
Башлачёв был наделён необыкновенным даром. И он чувствовал силу и мощь этого дара, как чувствуют свою красоту или силу, только отчасти понимая, что он на самом-то деле. Но дар в поэте живёт своей особенной жизнью. Именно дар, а не насмешки друзей (или же унылое безвременье страны) возвели поэта на колесницу стихов и песен. В руках нового возницы кони поэзии разошлись с такой силой, что колесница выскочила из наезженной колеи. Смутились стихии. И после остался в русской поэзии этот бесконечный Млечный путь. Чарующая, будто кто кадит звуками, как ладаном, звукопись, тонкие, как золотые и хрустальный колокольцы, внутренние рифмы — вот что осталось.
*
Башлачёв родился в мае. В этом месяце солнце вступает в свои права окончательно. Начинается лето. У древних славян любимыми летними богами были Ярила и Макошь. Если представить, что есть мелодии Ярилы и Макоши, не как ритуальные мелодии, посвящённые богам, но мелодии смыслов, вложенных в эти имена, и попытаться определить эти смыслы на понятном нам языке, то это будут тема жизненной силы и тема плача. Как в музыке и в поэзии: жизненной силы и плача. Их можно и не сводить к мужским и женским рифмам. Они будут основными темами поэзии Саш Баша. Вот сюжет, который может возникнуть только в русской культуре: великая поэзия, как бы внезапно побледневшая, подурневшая, как пережившая трагедию красавица. Недосказанность, порой и слабость, хрупкость и в то же время огромная сила, стоящая за хрупкими формами стихотворных строк. Спящая в хрустальном гробу царевна. Ни жива, ни мертва, плачут семь даров, семь братьев. Царевна, а спит. Незаконченность, внезапность, пространство необъятное.
*
Хлебников — один из самых смелых новаторов. Это странник в пространстве языка, который отыскивает в нём ранее неведомые области и посещает области забытые, вызывая их пространства к жизни. Этот странник бережно сохраняет и всё то, что он сумел найти и в давно известных областях. Неповторимое сочетание новаторства и архаики, балансирование на грани речи — вот суть поэзии Хлебникова. Этот дар, обнимающий и древнее, и новое, встречается очень редко. Башлачёв, как и Хлебников, одновременно архаик и новатор. Высокий ритм стихотворения в сочетании с довольно длинными строками и почти необозримая амплитуда лексики роднят его поэзию с Хлебниковской. Башлачёв широко использует почти забытые просторечия, разного рода фольклор, сленг и многие другие лексические пласты: диалектизмы, специальные термины (музыкальные).
...
Уберите медные трубы!
Натяните струны стальные!
А не то сломаете зубы
Об широты наши смурные.
Искры самых искренних песен
К нам летят как пепел на плесень.
Вы все между ложкой и ложью —
А мы всё между волком и вошью!
Время на другой параллели
Сквозняками рвётся сквозь щели.
Ледяные чёрные дыры —
Окна параллельного мира.
«Некому берёзу заломати».
и
*
Моих друзей летели сонмы.
Их семеро, их семеро, их сто!
И после испустили стон мы.
Нас отразило властное ничто.
Дух облака, одеты в кожух,
Нас отразил, печально непохожих.
В года изученных продаж,
Где весь язык лишь «дам» и «дашь».
Теперь их грёзный кубок вылит.
О, роковой ста милых вылет!
А вы, проходя по дорожке из мауни,
Ужели нас спросите тоже, куда они?
В. Хлебников.
Немало сходства и в биографиях поэтов, хотя, конечно, опосредованного сходства. И Хлебников, бродивший в военное и революционное время с наволочкой стихов по России, и Башлачёв, повидавший самые глухие уголки Союза вместе с гитарой, воплощали образ поэта-странника, сказителя, казавшегося сумасшедшим. Оба поэта жили на лезвии истории, когда знакомая страна исчезала с лица земли, а на её место приходила новая, пугающая и неизвестная, как загробный мир. Не случайно тема смерти — одна из основных, и у Хлебникова и у Башлачёва.
...
Ни хрупкие тени Японии,
Ни вы, сладкогласные Индии дщери,
Не могут звучать похороннее,
Чем речи последней вечери.
Пред смертью жизнь мелькает снова,
Но очень скоро и иначе.
И это правило — основа
Для плдяски смерти и удачи.
В. Хлебников.
и
...
Если я с собой не в ладу, чтоб ей оборваться, струне,
Но раз уж объявился в аду — так ты пляши в огне!
Раз ужe в аду, так ты пляши в огне.
Сходу пропаду, если нет ни души во мне.
Мне бы сотворить ворота у трёх дорог.
Да небо своротить охота до судорог.
А. Башлачёв, «Пляши в огне».
*
Скоморох часто притворялся безумным. Он скрывал под маской безумия горький опыт, порой и полное разочарование в людях. Но часто под маской безумия скрывалось и обострённое чутьё к стихиям. Поэт-скоморох слышит небо, но слышит и сердце человека. В поэзии Башлачёва играют стихии: огонь, вода, земля, воздух. Из этой игры возникает космогония. Поэт словно бы отражает в себе само сотворение мира. И, подобно мифологическому Икару, наказан за дерзость. Трагическое, крылатое окно Башлачёва рифмуется с печальной башней Хельдерлина, поросшей волосами поэта.
Скоморох кажется заносчивым, дерзким. Он намеренно выбирает предметы, не привычные для чувствительного и плосковатого, как модный монитор, глаза читателя. Башлачёв пишет о водовозе, сошедшем с ума и покончившем с собою, об алкоголике, вообразившем себя разведчиком. Пишет о провинциальных городах, у каждого из которых есть своё лицо. Пишет о несчатной женщине, «королеве бутербродов». Пишет о коммунальной квартире, о жизни музыканта, играющего в кабаке. Для читателя конца и середины восьмидесятых было удивительно, как кухонные разговоры, но частенько и личные впечатления, нашли выход в задорных и вовсе не грустных словах. Выбор героев и тем был довольно неприятен, но и нов. Так Рембо писал своих «Искательниц вшей».
ВРЕМЯ, ГЕРОЙ И АНТИГЕРОЙ.
*
Поэия Башлачёва — космос. В ней можно найти черты и языческой, и христианской систем. Праздник первого дождя в стихотворении «Вечный пост» — и Пасха, и языческое заклинание плодородия земли. От стихотворения к стихотворению развивается стройное повествование, в котором лишь незначительное число персонажей, как светил или галактик. Злой герой (абсолютный вахтёр, мельник, поп-музыкант), добрый герой (Ванюша), юный женский образ (сестра, княжна, дочь), пожилой женский образ (Снежная Бабушка, вдова), странный герой (Егор Ермолаевич, шут) — вот почти что полный список действующих лиц драмы, которая разыгрывается в поэхии Башлачёва. Наряду с персонажами возникают и метафоры — олицетворения, которые порой поднимаются до уровня персонажей. Март — прыщавый студент, старуха-зима, ветер — лютый бес и другие. В лучших стихотворениях каждая метафора у Башлачёва космогонична: мельница, дождь, пламя, поезд. Мир, изображённый в поэзии Башлачёва, находится на пороге катастрофы, он полавится, и сквозь него проступает другой мир, незнакомый, устроенный по совершенно другим законам. Башалчёв изображает этотм мир, используя элементы абсурда. Что особенно заметно в былинах: «А с одной руки ест солёный гриб, а с дургой руки — маринованный, а вишнёвый крем только слизывает».
Во многих текстах, особенно в тех, которые можно отнести к «героическим песням», возникает довольно любопытное явление. Я бы назвала его — «коллективная персоналия». В поэзии двадцатых годов двадцатого века, особенно у Маяковского и Хлебникова, явление это (слияние мы и я) встречалось весьма часто. Как художественным приёмом, «коллективной персоналией» пользовались в том случае, если необходимо было выразить неское чувство, захватившее массы, или же умонастроение. Хлебников одним из первых показал, что это явление применимо не только к идеологии. Это сущностное явление.
...
Моих друзей летели сонмы.
Их семеро, их семеро, их сто!
И после испустили стон мы.
Нас отразило властное ничто.
В. Хлебников.
И
...
Долго шли зноем и морозами,
Всё снесли и остались вольными,
Жрали снег с кашею берёзовой
И росли вровень с колокольнями.
А. Башалчёв.
Коллективных персоналий в поэзии Башлачёва две: «мы» и «вы». Враги и друзья, противники, гонители и гонимые. Корни этого противостояния уходят глубоко: к Ледовому побоищу, к расколу и партизанщине.
...
Вы всё между ложкой и ложью,
Мы всё между волком и вошью.
«Некому берёзу заломати».
Порой возникают и странные сочетания: «свой среди чужих, чудой среди своих»: «А парни-то всё рослые, плечистые, мундиры чистые, погоны спороты». «Вы» обязательно принадлежат тоталитарной структуре, это «белые люди», «заказчики». Они рассчётливы, скупы и одновременно любопытны. «Мы» — бродяги, бессеребренники, щедрые и увлекающиеся души. «Мы для вас подковы ковали, вы большую цену платили». Возникает два народа, два этноса, находящиеся друг с другом в вечной вражде.
Если продолжить сравнение, то «вы» — это люди, находящиеся под властью Времени. Время персонифицируется в поэзии Башлачёва неоднократно, и одна из самых ярких и значительных персонификаций этого враждебного явления — абсолютный вахтёр. Метафору «ядерный принц» в тексте «Все от винта» можно расшифровать тоже как персонификацию времени. Кроме самого «правителя» есть ещё и герой из племени людей Времени — Егор Ермолаевич. Ему противостоит герой из племени «мы» — Ванюша. Как в Егоре Ермолаче сосредоточились все самые яркие и значительные качества людей из племени «вы», так и в Ванюше — качества людей из племени «мы». Но всё не так просто. Башачёв пишет о Егоре Ермолаиче порой сочувственно, это видно даже в названии: Егоркина былина. А о Ванюше — иногда с иронией. И черты Егора Ермолаича и черты Ванюши есть в каждом человеке. Раёшная интонация обостряет восприятие трагедии; становится яснее абсурдность человеческого существования без веры, без идеала.
*
Тема души у Башлачёва — одна из самых важных тем. Душа для него — ещё одна разновидность пламени. Это то, чем сохраняется и поддерживается жизнь, это сама жизнь, её сердцевина. Порой она переростает судьбу и всё человеческое существо, вот как в «Ванюше». Слово «душа» в этой былине просвечивает в каждой словесной складке.
...
Душа в загуле.
Да вся узлами.
Да вы ж задули
Святое пламя!
Какая темень.
Тут где-то вроде душа гуляет,
Да кровью бродит. Умом петляет.
«Ванюша»
...
И тихо встанет печаль немая
Не видя звезды горят, костры ли.
И отряхнется, не понимая,
Не понимая, зачем зарыли.
Пройдёт вдоль речки
Да тёмным лесом
Да тёмным лесом,
Поковыляет,
Из лесу выйдет
И там увидит,
Как в чистом поле
душа гуляет,
Как в лунном поле
душа гуляет,
Как в снежном поле
душа гуляет...
«Ванюша».
К изображению души можно отнести и следующее:
...
Ни сестра, да ни жена,
Да верная отдушина.
Зыбкий, женственный образ: сестра, дочь, вдова — это ведь тоже образ души. Радостной, юной — или страдающей, состарившейся. В тексте песни «Вечный пост» все возрасты души изображены вместе, как на иконе:
1.
Засучи мне, Господи, рукава!
Подари мне посох на верный путь!
Я пойду смотреть, как твоя вдова
В кулаке скрутила сухую грудь.
В кулаке скрутила сухую грудь.
Уронила кружево до зари.
Подари мне посох на верный путь!
Отнесу ей постные сухари.
2.
Завяжи мой влас песней на ветру!
Положи ей властью на имена!
Я пойду смотреть, как твою сестру
Кроют сваты втёмную, в три бревна.
Как венчают в сраме, приняв пинком.
Синяком суди, да ряди в ремни.
Но сегодня вечером я тайком
Отнесу ей сердце, летящее с яблони.
3.
Но не слепишь крест, если клином клин.
Если месть — как место на звон мечом.
Если все вершины — на свой аршин.
Если в том, что есть, видишь, что почём.
Но серпы в ребре да серебро в ведре
Я узрел, не зря. Я — боль яблока
Господи, смотри! Видишь? На заре
Дочь твоя ведёт к роднику быка.
НЕИЗВЕСТНЫЙ СОЛДАТ
*
Литераторы восьмидесятых не особенно жаловали прямое высказывание. Оно казалось слишком «советским», грубым и агрессивным. Башалчёв быть агрессивным в поэзии не побоялся, и прямое высказывание было возвращено. Такое решительное вмешательство не могло пройти без осложнений. Башалчёва именно как поэта приняли немногие. Его считали талантливейшим рок-бардом (а что это такое?), но собственно поэтом, да ещё и новатором полуофициальная литература Башлачёва не считала. Так же, как не считала поэтом Егора Летова. А ведь Летов в поэзии шёл путём, параллельным Башлачёву, и во многом опирался на открытия «чудесного скомороха». Решающее значение архаики для развития языка, возможности взаимодействия архаической и современной лексики, необычность тем и образов — всего этого полуофициальная поэзия восьмидесятых принять не могла. Только отчасти поэзия тех лет допускала включения корневых элементов: идиом, лескем, грамматических структур — но только в западном контексте, ведь почти вся полуофициальная поэзия была ориентирована на американские и европейские образцы. В худшем случае, на серебряный век. Однако стоит заметить, что образцы западной поэзии, на которых ориентировались авторы, скажем, Ферганской школы, для самого запада были уже неактуальны.
Башлачёв одним из первых в череде поэтов конца восьмидесятых осознал ценность аутентичности русской культуры и сумел достойно показать её. Однако большинство его текстов для песен всё же оставляют впечатление незаконченности. Они похожи на сыроватую глину, в которой сохранился узнаваемый, ещё тёплый отпечаток. Ценность его поэзии огромна, его творения принадлежат мировой культуре.
*
Писать о Башлачёве-поэте для меня труднее, чем о Летове и Константине Васильеве. Вся мера сроков отчаяния и тягот ушедшей эпохи, рубеж которой можно обозначить концом восьмидесятых годов двадцатого столетия, сошлась именно на нём, а не на ком-либо другом. Абсолютная неприкаянность, абсолютный слух сердца, порождавший пророческие строки, абсолютное обаяние: личности и голоса; судьба, самоценная и едва ли не самодвижущаяся — такое вот сочетание, ещё и не все слагаемые упомянуты. Возникает чудовищный в своём величии образ, аллегория времени: абсолютный вахтёр.
...
Кpасной жаp-птицею, салютyя маyзеpом лающим
Вpемя жгло стpаницы, едва касаясь их пеpом пылающим.
Hо годы вывеpнyт каpманы — дни, как семечки,
Валятся вкpивь да вpозь.
А над гоpодом — тyман.
Хyдое вpемечко с коpочкой запеклось.
«Ржавая вода».
Можно спорить, можно и соглашаться со значением и местом, которые поэзия Башлачёва приобрела в современном культурном пространстве. Однако ни согласие, ни несогласие не смогут отразить сущности самого явления этой поэзии. Не думаю, что смогу выразить её, однако меня притягивает и чарует эта поэзия: хоть в звуковом, хоть в печатном начертании. Башлачёв, на взгляд многих, мною не разделяемый, личность, выразившая чаяния и скорби короткой и роковой для России эпохи, но как поэт неровный. Для меня ракурс выглядит так: Башлачёв внутри стихии поэзии как нерв, близкий к её сердцу, а не поэт как подсветка песен Башлачёва.
...
И запел алый ключ, закипел, забуpлил,
Завеpтело ладью на веселом pучье.
А я ещё посолил, pюмкой водки долил,
Размешал и поплыл в пpеисподнем белье.
«Пососшок»
Думается, есть истина в том, что этот огромный дар не вписался ни в жёсткие рамки пространства рок-системы («Плюю в лицо слуге по имени народ»), ни в унылые границы пространства неофициальной поэзии. Хотя и там, и там его творения могут найти себе пристанище. Тревожащую неуместность Башлачёва в поэзии вполне объяснить невозможно; можно лишь предположить то или иное обстоятельство, ту или иную причину, и отчасти обосновать предположение общими словами. Но общие слова в этом странном сплаве слов и звуков мало что значат. В поэзии Башлачёва всё лично, заострено, как сказочный булат, всё легендарно и преувеличено, всё архаично и вместе футуристично.
...
Тесно, братцы, не могу терпеть!
Да неужели не умеем мы по-доброму ?
...На щеках — роса рассветная,
Да чёрной гарью тянет по сырой земле.
Где зерно моё? Где мельница?
Сгорело к чёрту все. И мыши греются в золе...
Пуст карман. Да за подкладкою
найду я три своих последних зёрнышка.
Брошу в землю, брошу в борозду —
к полудню срежу три высоких колоса.
Разотру зерно ладонями
Да разведу огонь да испеку хлеба.
Преломлю хлеба румяные
Да накормлю я всех тех, кто придет сюда
Тех, кто придет сюда
Тех, кто поможет мне
Тех, кто поможет нам
Рассеять черный дым
«Мельница».
Поэзия Башлачёва — аллегория, символ — парит над настоящим. Одно крыло в прошлом, в глубокой архаике. Другое же в будущем, несущим тревогу и слишком много изменений, чтобы разум и душа могли вполне их принять. Ритм стихов Башлачёва рождается из мельканий древесных стволов в вагоне поезда, внезапно совпавшего с мерцанием воспоминаний. Нет времени, чтобы себя обмануть и нет ничего, чтобы просто уснуть - поезд несётся, проскакивая мелкие станции. И нет никого, кто способен нажать на курок — скорость падает, поезд предчувствует остановку. И вот, наконец, прибытие на платформу: моя голова — перекрёсток железных дорог. Этот ритм одновременно и болезненный, и ободряющий, чувственный. Железнодорожная тема звучит в ритмике многих творений Башлачёва.
...
Вы снимали с дерева стружку —
Мы пускали корни по новой.
Вы швыряли медную полушку
Да мимо нашей шапки терновой.
А наши беды вам и не снились.
Наши думы вам не икнулись.
Вы б наверняка подавились.
А мы — да ничего, облизнулись!
Лишь печаль-тоска облаками
Над седой лесною страною.
Города цветут синяками,
Да деревни — сыпью чумною.
«Некому берёзу заломати».
Чёрно-белые кадры документальных фильмов (ледяные чёрные дыры, окна параллельного мира, «Некому берёзу заломати»), классическая музыка, транслируемая почти двадцать четыре часа в сутки, очереди на реализацию талонов питания, цвет этих талонов, градация их; страх быть осуждённым по статье за тунеядку, приготовление пищи на кухне коммунальной квартиры, хождение на цыпочках от входой двери к двери комнаты — всё полностью теперь забыто. Это уже не житейские реалии, а исторический материал. Всё названное уже стало историей и существенного значения не имеет. Грань между оживляюще-тревожным «тогда» и безразличным «сейчас» не преодолима. «Вот тебе приятель, и Прага, вот тебе, дружок, и Варшава».
...
Хотел в Алма-Ату — приехал в Воркуту.
Строгал себе лапту — а записали в хор.
Хотелось «Беломор» — в продаже только «ТУ».
Хотелось телескоп — а выдали топор.
Хотелось закурить — но здесь запрещено.
Хотелось закирять — но высохло вино.
Хотелось объяснить — сломали два ребра.
Пытался возразить, но били мастера.
Хотелось одному — приходится втроем.
Надеялся уснуть — командуют: «Подъём!»
Плюю в лицо слуге по имени народ.
Мне нравится БГ, а не наоборот.
«Палата №6»
*
Поэт чувствует перемену времени всем своим существом. Хлебников, окунувшись ненадолго в войсковые будни войны под Казанью, до конца жизни, как солдат — вещмешок, носил наволочку со стихами. Цветаева так и не смогла простить Москве до неприличия разбухшее строительство. Башлачёв, думается, и не желал укореняться в том новом мире, в совершенно незнакомой и новой стране, на лацкане которой зиял значок «перестройка». Социально-политическая красная подкладка тут не имела решающего значения, хотя и поэты, и рокеры конца восьмидесятых любили пользоваться метаформи, взятыми из социально-политической лексики. «Революция, ты научила нас верить в нестраведливость добра», «предчувствие гражданской войны» (Юрий Шевчук). Но у Башлачёва с рок-средой отношения были весьма непростые, хотя многие из видных музыкантов его ценили. Сказанное скорее относится к Башлачёву-поэту, нежели к личности. Его творения не хотели оставаться в подростковых рамках «песен протеста». Да и само явление — русский рок — он воспринимал не без иронии. Впрочем, как рокер же. Гипноз рок-культуры семидесятых действовал на Башлачёва иначе, чем на его соратников. В том, что в руках вместо балалайки — электрогитара (или десятиструнная кремона), для Башлачёва был глубокий смысл. Испытывая очарование рок-н-ролла, Башлачёв стремился подчинить его себе, заставить заговорить по-русски.
...
В отдалённом совхозе «Победа»
Был потрёпанный старенький «ЗИЛ».
А при нём был Степан Грибоедов,
И на «ЗИЛе» он воду возил.
Он справлялся с работой отлично.
Был по обыкновению пьян.
Словом, был человеком обычным
Водовоз Грибоедов Степан.
После бани он бегал на танцы.
Так и щупал бы баб до сих пор,
Но случился в деревне с сеансом
Выдающийся гипнотизёр.
На заплёванной маленькой сцене
Он буквально творил чудеса.
Мужики выражали сомненье,
И таращили бабы глаза.
Он над тёмным народом смеялся.
И тогда, чтоб проверить обман,
Из последнего ряда поднялся
Водовоз Грибоедов Степан.
«Грибоедовский вальс»
*
Любая мысль о поэзии Башлачёва: будь то значение (которое огромно), красота (настолько изысканная, что кажется простоватой), единое великое чувство, дышащее в ней (которое часто принимают за истерику) — всё уносится неким поветрием в пустоты от раковин, в песчаник времени, как цвет вишни. Только тревожный и прозрачный, юный образ остаётся.
*
Будь смела и будь нежна
даже с волком в поле.
Только радуйся, княжна,
солнышку и воле.
Будь свободна и люби
всё, что сердцу мило.
Только вишню не руби —
в ней святая сила.
«Вишня».
Именно цвет вишни. Одно из самых лиричных творений Башлачёва так и называется: «Вишня». Предположим, княжна, к которой обращается гусляр-скоморох, и есть Дева (Муза) его поэзии. От этой поэзии, кажется, осталась только легенда, воспоминание, тяжёлое кольцо на пальце потусторонней красавицы. Или ангела, мерцающего в строчках поэта. Но этот обруч, это тяжёлое серебряное кольцо, каково, нельзя ни объяснить, ни рассказать. Одни только цифры, даты жизни, и смогут передать хотя бы слабые черты той тоски и вместе жизненной силы, которая вложена в само это явление — Саш Баш.
*
Имя имён
в первом вопле признаешь ли ты, повитуха?
Имя имён...
Так чего ж мы, смешав языки, мутим воду в речах?
Врём испокон —
вродь за мелким ершом отродясь не ловилось ни брюха, ни духа!
Век да не вечер,
хотя Лихом в омут глядит битый век на мечах.
Битый век на мечах.
Вроде ни зги... Да только с лёгкой дуги в небе синем
опять, и опять, и опять запевает звезда.
Бой с головой затевает ещё один витязь,
в упор не признавший своей головы.
Выше шаги! Велика ты, Россия, да наступать некуда.
Имя Имён ищут сбитые с толку волхвы.
«Имя имён».
СКОМОРОХ, КОЛОКОЛЬЧИКИ И ЦЫГАНСКОЕ ОГНИВО
*
Поэзия Башлачёва — явление незавершённое, и оттого гораздо более болезненное, чем можно выразить. Оно так велико, что границы его кажутся зыбкими, размытыми. Оно необычно, и оттого кажется немного нелепым. Если бы легендарная птица Сирин перешла бы из пространства сказки в пространство знакомого нам города, не важно, Москвы или, скажем, Екатеринбурга, вряд ли кто заметил бы её, вряд ли кто посчитал бы это чудесным явлением. Можно считать знаком, что Саш Баш весьма долго жил в городе, которого теперь нет: в Свердловске. Улицы и стены отчасти напоминают прежние, но они изменены неумолимым мановением властвующего над человеческим творением времени. Екатенринбург — Свердловск — Екатеринбург. Город-легенда. Как и Санкт-Петербург-Ленинград-Санкт-Петербург. Явление: Башлачёв — нужно видеть так, как оно есть: в незаконченном парении над житейским морем. Оно соединяет в себе несоединимое. Оно соединяет христианство, лесное строгое христианство Древней Руси, и славянское язычество, с привкусом варяжества. Но в поэзии Саш Баша слышатся и нотки Шекспира (в «Похоронах шута», например), и рок-н-ролл. Это чудесный скоморох русской поэзии.
...
Однозвучно звенит колокольчик Спасской башни Кремля.
В тесной кузнице дня Лохи-блохи подковали Левшу.
Под рукою — снега. Протокольные листы февраля.
Эх, бессонная ночь! Наливай чернила — всё подпишу!
«Зимняя сказка».
Поэт выбирает ритмы, которые неожиданно перекликаются и с ритмом учащённо бьющегося сердца. Не то от радости, не то извесела-запойной тоски. Перекликаются они и со звуком тамбурина, и со звуком бубна. Но чаще всего встречается колокольчик — верный друг и спутник скомороха. Великие образы прошлого — колокола. Но колокола «сбиты и расколоты». Колокольчик — и потомок, и вместе лубочное изображение большого колокола, улыбка колокола. Не извощицкие бубенцы, ни дьяконский бубенчик, а юродивый колокольчик украшает пение скомороха. Скоморох танцует, насмехаясь над заносчивой важностью, над туповатой самовлюблённостью и унылой безнадёжностью. Колокольчик одновременно и открыт, и таинственен. Звук его слышен далеко, а язычок скрыт. Колокольчик похож на маленький шлем. Сразу же в памяти возниает целая вереница ассоциаций. Младший брат, Иван-дурак, судьба которого и тяжелее братниных, и всё же счастливее. И «маленький человек», жертва обтоятельств, мученик тоталитарного распорядка, царящего в обществе. Он понимает, что распорядок этот не определяется ни названием конкретного режима, ни временем. В тяжёлой духоте бессмысленных обязанностей легко потерять себя, заснуть душою. «Я боюсь сна из тех, что на все времена». Эта фраза может быть понята как метафора смерти — сон на все времена. Но и как метафора более страшного сна души, бесчувственность, когда нет ни добра ни зла, ни света и ни тьмы. «Нет ни рая, нет ни ада. Никуда теперь не надо».
Звук колокольчика резкий, он очень хорошо слышен, несмотря на то, что сам источник звука небольшой. Юродство скомороха гораздо более раздражает лицемерно спокойную публику, чем беззастенчивое хамство и грубость богатея.
...
Еловые лапы охотно грызут мои руки.
Горячей смолой заливает рубаху свеча.
Средь шумного бала шуты умирают от скуки
Под хохот придворных лакеев и вздох палача.
«Похороны шута».
Любопытно, что в «Похоронах шута», едва ли не единственный раз, у Башлачёва возникает образ именно шута, а не скомороха, и бубуенцы вместо колокольчика (сегодня молчат бубенцы моего колпака). Так поэт видит своё отражение в несколько прохладной для него западной традиции. Вдруг на фоне вертепа, или миракля, или ярмарки (Арлекин, Полишнель, Панч) возникают характерные для более поздней русской культуры образы: дьякон, дама с собачкой, стрелецкий майор. Они прекрасно сосуществуют в пространстве праздника смеха, в который превращаются похороны шута. Этот шут к тому же — бродячий актёр. Он жонглёр, трубадур. Образ странствующего певца, менестреля, трубадура вдохновлял многих рок-музыкантов. Так Башлачёв особенной тайнописью выводит на стихотворном полотне свою поэтическую генеалогию. Смех в поэтической космогонии Башлачёва сближается с первенствующим даром Творца людям — с даром жизни. Шут смешит собравшихся на его похороны обывателей: даму, плотника, майора, дьякона. И они оживают; смех вселяется в них, как дыхание в глину. В «Похоронах шута» шут дерзает приказывать смерти, он сам назначает день своей кончины. Этот сюжетный ход имеет канонические корни. Скоморохов и шутов нельзя было хоронить по христианскому обряду, что сближало их в глазах народа с самоубийцами: утопленниками, удавленниками. То есть, почти что с оборотнями.
...
Дружно храпят актер и майор.
Дама с собачкой идут в темный бор.
Долго старуха тряслась у костра,
Hо встал я и сухо сказал ей: пора.
«Похороны шута»
*
Сама тема стихотворения вполне может считаться кощунственной: ведь хоронить лицо, находящееся под церковным запрещением — святотатство. Мотив святотатства возникает у Башлачёва так же часто, как и мотив скомороха. «Наша правда проста, но ей не хватит креста и соломенной веры в спаси-сохрани», «отпусти мне грехи, я не помню молитв». Род и орнамент этого мотива сближает поэтический мир Башлачёва с миром раскольников. Раскольник для Башлачёва чем-то сродни скомороху: вдохновенный танец исполняют и тот, и другой. Скоморох не принимает церковных установлений отнюдь не потому, что не верит в Бога, а потому что видит в них больше условности, чем веры. Как хлыст, скоморох (у Башлачёва — вооружённый, кроме колокольчика, чёрной рок-н-ролльной гитарой, скорее всего, «Уралом») пляшет и поёт, в надежде высшего одухотворения, обожения. Он верит в любовь во всех её видах, и он сам любит, и любит пламенно. Эта любовь опаляет всё вокруг, она составляет неизгладимые следы: ожёги, шрамы. Но она и дарит свет, и согревает. Это обостроённое чувство: боли и наслаждения одновременно, кажется, прсиутствует во всех текстах Башлачёва.
...
Если я с собой не в ладу, чтоб ей оборваться, струне,
Но раз уж объявился в аду — так ты пляши в огне!
Раз ужe в аду, так ты пляши в огне.
Сходу пропаду, если нет ни души во мне.
Мне бы сотворить ворота у трёх дорог.
Да небо своротить охота до судорог.
Гадами ползут времена, где всяк себе голова.
Нынче — Страшный Зуд. На, бери меня, голого!
Нынче Скудный день. Горе — горном, да смех в меха!
С пеньем на плетень, — горлом — красного петуха.
С ниточки по миру отдам, значит сберегу.
С ниточки по миру — да что я ещё могу!
Но сбей озноб да брось меня в пот.
Каков лоб, таков и приход.
Но дай восход, и я его подожгу.
«Пляши в огне»
*
Темы любви и пламени теснейше переплетаются с темой скомороха. Порой их не разделить. Наиболее всего все три: и сознание своей обречённости (свойственное скомороху), и любовное влечение, и гибельность пламени преплетаются в метафоре «любовь — это солнце, которое видит закат» («Поезд»). Скоморох объявлен человеческим обществом вне закона. Любовь не подвержена никаким законам («Мои законы просты: мы так легки и чисты... мы сбросили всё, что нам могло мешать»). Пламя уничтожает все видимые материальные предметы. В этом страстном и нежном горении, порой озаряемом искрами пронзительного юмора, возникает видение будущего мира, но познаваемого уже здесь и сейчас. Снова слышится акустика рок-н-ролла.
...
Когда мы вдвоём
Я не помню, не помню, не помню о том, на каком
мы находимся свете.
Всяк на своём. Но я не боюсь измениться в лице,
Измениться в твоём бесконечно прекрасном лице.
Мы редко поём
Мы редко поём, но когда мы поём, поднимается ветер.
И дразнит крылом. Я уже на крыльце.
Хоть смерть меня смерь
Да хоть держись меня жизнь
Я позвал сюда Гром — вышли смута, апрель и гроза
Ты только поверь
Если нам тяжело — не могло быть иначе,
Тогда почему кто-то плачет?
Оставь воду цветам. Возьми мои глаза.
«Когда мы вдвоём».
Вот два примера, рисующие амплитуду чувственных переживаний поэзии Башалчёва: необыкновенно нежное и трепетное чувство — и почти жестокое отчаяние. Как сталь и пух — резкие, кровоточащие строки «Поезда». И совершенное умиротворение, почти христианское, почти молитвенное — «Как ветра осенние».
*
Как ветра осенние подметали плаху
Солнце шло сторонкою да время стороной
И хотел я жить. И умирал да сослепу, со страху
Потому, что я не знал, что ты со мной
Как ветра осенние заметали небо
Плакали, тревожили облака
Я не знал, как жить. Ведь я ещё не выпек хлеба
А на губах не сохла капля молока.
«Как ветра осенние».
и
*
Нет времени, чтобы себя обмануть, и нет ничего, чтобы просто уснуть, и нет никого, кто способен нажать на курок. Моя голова — перекрёсток железных дорог. С него начинается мёртвый сезон. Семь твоих цифр помнит мой теелфон, хотя он давно задержался на длинных гудках. Нам нужно моолчать, стиснув зубы до боли в висках.
Неожиданное, огромное, как солнце в сравнении с землёю, ты — в «Ветрах осенних». Поэт видит себя и жертвой, и спутником своей любви, а любовь видит божеством. Это религиозное чувство, глубокое и сильное. В поезде «ты» так же огромно, но это божество навеки уснуло.
«Ветра осенние» и «Поезд» объединяет идея жертвы. В «Поезде»: «Мне нужно хоть раз умереть у тебя на руках». Поэт как жертва, ради любви, он скрепляет собой крохи зыбкой земной прелести, возводя её к небесному творению. Время остановлено.
...
Любовь — это слово похоже на ложь.
Пpишитая к коже дешёвая бpошь.
Пpицепленный к жестким вагонам вагон-pестоpан.
И даже любовь не поможет соpвать стоп-кpан.
Любовь — pежиссёp с удивленным лицом,
Снимающий фильмы с печальным концом,
А нам всё pавно так хотелось смотpеть на экpан.
Любовь — это мой заколдованный дом,
И двое, что всё ещё спят там вдвоём.
Hа улице Сакко-Ванцетти мой дом 22.
Они ещё спят, но они ещё помнят слова.
Их ловит безумный ночной телегpаф.
Любовь — это то, в чём я пpав и непpав,
И только любовь даёт мне на это пpава.
Любовь — как куpанты отставших часов.
Стойкая боязнь чужих адpесов.
Любовь — это солнце, котоpое видит закат.
Это я, это твой неизвестный солдат.
*
Тема любви в поэзии Башлачёва может быть изображена как двойной орнамент: верности и дерзости. Самые лучшие тексты: «Поезд», «Влажный блеск», «Когда мы вдвоём» — наполнены этими чувствами. Любовь — нечто великое и священное, но и бросающее вызов обычному порядку вещей. Это явление не может быть ограничено никакими человеческими измышлениями. Оно одновременно земное и небесное. «Влажный блеск наших глаз, все соседи просто ненавидят нас», «Если встать во весь рост, мы можем заняться любовью на одной из звёзд», «Мой ледокол просто не привык к воде тропических морей» («Влажный блеск»). «Любовь это то, в чём я прав и не прав, и только любовь даёт мне на это права».
...
Прости — и возьмёшь
И возьмёшь на ладонь мой огонь
И всё то, в чём я странно замешан
Замешанo густо.
«Когда мы вдвоём»
Любовь сродни магии; она видится поэту как древняя неукротимая сила, не всегда приносящая добро, но неизменно подчиняющая себе.
...
Пойми — ты простишь,
Если ветрeной ночью я снова сорвусь с ума,
Побегу по бумаге я,
Этот путь длиною в строку, дa строка коротка,
Строка коротка.
Ты же любишь сама
Когда губы огнём лижет магия,
Когда губы огнем лижет магия языка.
«Когда мы вдвоём».
Любовь сродни смерти, она порой переплетается с нею так тесно, что поэт говорит о них обеих, как о едином педмете:
...
Да рубил бы я сук,
Я рубил бы всех сук, на которых повешен.
Но чем больше срублю, тем сильней затяну петлю.
Я проклят собой,
Oсиновым клином живое, живое, живое восстало в груди
Всё в царапинах да в бубенцах.
Имеющий душу да дышит. Гори — не губи
Сожженной губой
я шепчу, что, мол, я сгоряча, да в сердцах, я в сердцах,
А в сердцах — да я весь, я в сердцах.
И каждое бьется об лед, но поет, так любое бери и люби.
«Когда мы вдовоём».
Поэт видит любовь как излучение, как некое пламя, таинственное пламя самой сердцевины жизни, мучительное и губительное, но и спасительное. Любовь спасает — в этом красота и надежда её, и её сила. Сквозь тернии мук сияет золотая, рассветная заря спасения, побеждающая и самое страшное отчаяние. Но до этой зари ещё так далеко! Вот пример из сокровища поэзии Башлачёва: «Всё будет хорошо». Это одна из самых прекрасных текстовых и музыкальных композиций. Именно в ней сосредоточенны лучшие чаяния поэта, всё добро и свет, пребывающие в нём.
...
Как из золота ведра каждый брал своим ковшом.
Всё будет хорошо,
Ты только не пролей.
Страшно, страшно,
А ты гляди смелей,
Гляди да веселей.
Как из золота зерна каждый брал на каравай.
Всё будет хорошо,
Велика казна,
Только, только
Ты только не зевай, бери да раздавай.
Но что-то белый свет в крови,
Да что-то ветер за спиной.
Всем сестрам — по любви,
Ты только будь со мной,
Да только ты живи.
Только не бывать пусту
Ой да месту святому.
Всем братьям — по кресту виноватому.
Только, только подмоги не проси,
Прими и донеси.
И поутру споёт трубач
Песенку твоей души.
Всё будет хорошо,
Только ты не плачь,
Скоро, скоро,
Ты только не спеши,
Ты только не спеши.
«Всё будет хорошо».
*
Однако светоч под спудом, бродячий мудрец-скоморох Башалачёва всё же скорее найдёт общий язык с цыганом, чем с блаженным. В поэзии Башлачёва хорошо заметна цыганская манера. Он, не сомневаясь, присваивает себе чужие фразы, наподобие того, как присваивают чужое добро, и усваивает их так, как будто они искони принадлежали вороватому автору. «Салютуя маузером лающим» — несомненно, это было у Маяковского. Об использовании диалектной и архаичной (фуфаечка, пятак, целковый), а так же и сленговой (чернила (вино), трахнет, баян) лексики можно написать огромный труд. Вряд ли кто ещё так весело и умело «цыганил» живое народное слово в поэзии тех лет. Башлачёв не копирует с древних оригиналов, а присваивает новой речи архаичные жанры, от частушки до былины, даруя им новое звучание. Вот примеры.
Частушка, которая может существовать как сама по себе, так и внутри былины.
...
Ты, Ванюша, пей да слушай —
Однова теперь живём.
Непрописанную душу
Одним махом оторвем.
Хошь в ад, хошь — в рай!
Куда хочешь — выбирай.
Да нету рая, нету ада.
Никуда теперь не надо.
Вот так штука! Вот так номер!
Дата, подпись и печать.
И живи пока не помер.
По закону отвечать.
Мы с душою нынче врозь:
Пережиток, вопчем.
Оторви её да брось —
Ножками потопчем.
Нету мотива без коллектива.
А какой коллектив —
Такой выходит и мотив.
Ох, держи, а то помру
В остроте момента!
В церкву едут по утру
Все интеллигенты.
Были — к дьякону, к попу ли,
Интересовалися.
Сине небо вниз тянули.
Тьфу ты! Надорвалися...
Душу брось да растопчи.
Мы слюною плюнем.
А заместо той свечи
Кочергу засунем.
А Ванюше припасла
Снега на закуску я.
Сорок градусов тепла
Греют душу русскую.
Не сестра да не жена,
Да верная отдушина!
Не сестра да не жена,
Да верная отдушина.
«Ванюша».
Вот пример былинного строя. Башлачёв не просто перенимает манеры дыижения старого языка, он оживляет его, сообщает ему новое дыхание.
...
Как горят костры у Шексны-реки,
Как стоят шатры бойкой ярмарки.
Дуга цыганская,
ничего не жаль!
Отдаю свою расписную шаль!
А цены ей нет — четвертной билет.
Жалко четвертак — ну давай пятак,
Пожалел пятак — забирай за так
расписную шаль!
Всё, как есть, на ней гладко вышито,
гладко вышито мелким крестиком:
Как сидит Егор в светлом тереме,
В светлом тереме с занавесками,
С яркой люстрою электрической,
На скамеечке, крытой серебром,
шитой войлоком,
рядом с печкою белой, каменной,
важно жмурится,
ловит жар рукой.
На печи его рвань-фуфаечка
Приспособилась,
Да приладилась дрань-ушаночка,
Да пристроились вонь-портяночки,
в светлом тереме
с занавесками, да с достоинством
ждёт гостей Егор.
А гостей к нему — ровным счетом двор.
Ровным счетом — двор да три улицы.
— С превеликим Вас Вашим праздничком
И желаем Вам самочувствия,
Дорогой Егор Ермолаевич,
Гладко вышитый мелким крестиком!
Улыбается государственно,
выпивает он да закусывает.
А с одной руки ест солёный гриб,
а с другой руки — маринованный,
а вишнёвый крем только слизывает,
только слизывает сажу горькую,
сажу липкую,
мажет калачи,
биты кирпичи.
«Егоркина былина»
И «люстра электрическая» (а хочется написать, как у Блока: елекстрическая), и нарочитые «дрань-ушаночка» и «рвань-фуфаечка» звучат по-детски, но ярко, запоминаются. Повторения глаголов и существительных (расписная шаль, слизывает, сажа, Снежна Бабушка) настраивают на песенный лад. Но ведь былина — это не совсем пение. И потому повторения сближают цыганскую «былину» с живой речью, а не с песней или с копией архаичного текста. Былины складывались как героические, так и бытовые. В первых воспевались подвиги и битвы, а во вторых рассказывалось о частной жизни героев. Пример первой — «Добрыня и змей», а второй — «Микула Селянинович». Героическую былину можно уопдобить чекану по металлу или плетению кольчуги. Бытовую былину можно уподобить ритуальному орнаменту. Башлачёв использует эдементы и героической, и бытовой былины. Возникает довольно необычное сочетание, которое можно сравнить разве что с лубком. Егор Ермолаивич — герой, и потому в «Егоркиной былине» есть элементы героической. Но разворачивается действие этой былины не на поле сражения, а в избе, во время чествования. И потому уместны в ней элементы героической. При столкновении двух потоков поэтическое здание, возгоревшись, оплавилось (снова пламя!), видится незавершённым. Но только видится. Незавершённость в поэзии Башлачёва можно назвать приёмом. Оплавленность строк, недосказанность мыслей вызывает щемящее глубокое чувство, как бывает при рассматривании благородных руин. Или, что по настроению Башлачёву ближе, городища на месте поселения. Финал в Егоркиной былине нарочито лёгок. Он внешне не связан с центральным повествованием. Былина завершается отказом именинника-героя Егора накормить Снежную Бабушку. Весь текст как бы взлетает, растворяется, как сон, как грёза, оставляя после себя смутную тревогу.
Сюжет о Снежной Бабушке и Егоре Ермолаиче парадоксально напоминает Евангельскую притчу о несправедливом судье и бедной вдовице, которой судья всё же помог (Лука, 16 глава).
Судья обладал в городе настолько большой властью, что никого не боялся. Он был окружён лестью и почитанием старшин и простого народа. Однажды случилось, что он не заступился за бедную вдову. Однако вдова, несмотря на отказ судьи, снова решила обратиться к нему с просьбой, чтобы он защитил её. Судья поначалу не желал заступаться, но, видя настойчивость вдовы, помог ей. У Башлачёва бедная вдова превращается почти в божество: в Снежную Бабушку. Она так же смела, как евангельская вдовица, и наделена таинственной силой. Это может быть аллегория и совести, и смерти. Но и времени тоже.
...
Заплясали вдруг тени лёгкие,
заскрипели вдруг петли ржавые,
отворив замки Громом-посохом,
в белом саване
Снежна Бабушка...
— Ты, Егорушка, дурень ласковый,
собери-ка ты мне ледяным ковшом
капли звонкие да холодные...
— Ты подуй, Егор, в печку тёмную,
пусть летит зола,
пепел кружится,
в ледяном ковше, в сладкой лужице,
замешай живой рукой кашицу
да накорми меня — Снежну Бабушку...
Младший брат былины — героическая песня. Этот жанр Башалчёв чувсвоал лучше всего, и потому многие из них почти совершенны: «Посошок», «Вечный пост», «Время колокольчитков» *хотя тут и не без Высоцкого*., «Дым коромыслом», «Лихо».
Цыганистая и скоморошья жилка ярко звучит в «смешных песнях» — «Подвиг разведчика», «Слёт-симпозиум», «Грибоедовский вальс», и в некоторых других. Думается, не столько ядовитая насмешка, сколько юмор и сочувствие к окаянным, погибающим диктовали слова этих стихотворений. Особенно заметно это в «Грибоедовском вальсе»: фарс, цирк оборачивается трагедией.
...
Спохватились о нём только в среду.
Дверь сломали и в хату вошли.
А на них водовоз Грибоедов,
Улыбаясь, глядел из петли.
Он смотрел голубыми глазами.
Треуголка упала из рук.
И на нем был залитый слезами
Императорский серый сюртук.
«Грибоедовский вальс».
К подлинным шедеврам, которые через время не отличить будет от народных песен, я отнесла бы «Имя имён», «Как ветра осенние», «Вечный пост» и «Мельницу».
Множество в поэзии Башлачёва заимствований из Высоцкого, вплоть до открытого признания: триптих «Слыша Высоцкого». «Время колокольчиков» можно назвать самым «высоцким» стихотворением Башлачёва, по сходству интонаций и пафоса. Вспоминается «купола в Росии кроют чистым золотом, чтобы чаще Господь замечал». Однако в поэтическом мире Высоцкого «Время колокольчиков» было бы невозможно; ведь обычная для Высоцкого плотная ирония у Башлачёва отсутствует. Ирония в стихах Башлачёва почти всегда внешняя, навыпуск, она лёгкая и разреженная. Она не затрагивает сердцевины поэзии. Не то у Высоцкого. Высоцкий сомневается во многом, что для Башлачёва неоспоримо. Много в стихах Башлачёва цитат из советских популярных песен, приправленных ядрёным юмором: «Любимый город, можешь спасть спокойно, и видеть сны, и зеленеть среди зимы» («Подвиг разведчика»). Башалчёв не просто цитирует. Он именно «цыганит», он посмеивается, играет, пританцовывает. Он размышляет, проверяет на прочность каждое влово из цитаты, порой заигрываясь, балансируя на карю гибели.
..
Дырявый висок. Слепая орда.
Пойми, никогда не поздно снимать броню.
Целуя кусок трофейного льда
Я молча иду к огню.
Мы — выродки крыс. Мы — пасынки птиц.
И каждый на треть — патрон.
Лежи и смотри, как ядерный принц
Несет свою плеть на трон.
Не плачь, не жалей. Кого нам жалеть ‘
Ведь ты, как и я, сирота.
Ну, что ты? Смелей! Нам нужно лететь!
А ну от винта! Все от винта!
«Все от винта».
*
Если бы мои предположения имели хоть сколько-нибудь прочные основания, я бы сравнила поэзию Александра Башлачёва с поэзией Александра Миронова. Назвала бы то, что делал Саш Баш, продолжением и развитием идеи Миронова. Но оба эти явления существовали в разных мирах, и только разве что одна птица Сирин знала о них обоих. В поэзии Башалачёва всё же довольно много интуитивных пересечений с поэзий питерского андеграунда семидесятых и начала восьмидесятых.
*
Я так боюсь разбросанной пшеницы,
пустой ладьи, плывущей по реке...
Смерть не страшна, но чуден лик убийцы:
дробь мелкая в изменчивом зрачке.
А. Миронов. «Реминесценция», 70-е.
и
*
И труд нелеп, и бестолкова праздность,
И с плеч долой всё та же голова,
Когда приходит бешеная ясность,
Насилуя притихшие слова.
А. Башлачёв, 80-е.
Другой пример:
*
Рука на плече. Печать на крыле.
В казарме проблем — банный день.
Промокла тетрадь.
Я знаю, зачем иду по земле.
Мне будет легко улетать.
Без трёх минут — бал восковых фигур.
Без четверти — смерть.
С семи драных шкур — шерсти клок.
Как хочется жить! Не меньше, чем спеть.
Свяжи мою нить в узелок.
А. Башлачёв, «Все от винта!»
и
*
Я в комнатной скорлупке изнемог.
О, сетчатый покой, ячеистые строки!
Через мгновенье — нежилой чертог:
ершится пол, крошится потолок... —
трудолюбивы пчёлы, недалёки.
Закрой глаза: сетчатка — та же сеть,
бумага в клетку — в писчих снах, в заботах.
Стираешь смысл, а слово не стереть.
Мне суждено — о, если б умереть! —
жить в этих предвоенных сотах.
А. Миронов, 1978
Тема скомороха, шута, отребья, посмешища для обывателя ярко дана в поэзии обоих авторов. «Сказ о женах скоморошьих» Александра Миронова и «Похороны шута» Башлачёва — тому подтверждение. Пусть даже мировосприятие авторов во многом противоположно одно другому, они ценят в мире и поэзии совершенно разное. Миронов — утончённый интеллектуал, печальный и прекрасный безумец. Башлачёв — путешественник, захватывающий огромные пространства, цыганистый и задорный. Строгая ирония Миронова — и отчаянное веселье Саш Баша. И всё же есть несомненное сходство. Один мир, одна страна, предощущение катастрофы.
«Сирин, птица бледная, с глазами окаянными»… Именно такова и была она, поэзия тех лет: девочка-нелюдь-видение-почва. Страшная, пронзительная и родная.
*
Поэзия Башлачёва одновременно бросает вызов стихии русского слова, с намерением преодолеть её (всадник верхом на грозе), и становится её непокорным заложником. Такого дерзкого и вместе с тем мастерского обращения с идиомами и фразеологемами не встречалось со времён Хлебникова. «Как из золота ведра каждый брал своим ковшом» — эта строчка соединяет и древнее обрядовое песнопение, заклинание дождя, просьбу о плодородии, и пословицу: каждый берёт своим ковшом. Сквозь него просвечивают и «мерить на свой аршин», и «всем сёстрам по серьгам», и «каждому сеньке по шапке». Общая радость (как из золота ведра) не столько делится на всех, сколько, распространяясь на всех вместе, объединяет (каждый брал своим ковшом).
*
Стиховторения Башалчёва почти невозможно воспринимать в отрыве от музыки, сообщённой им автором. Мне думается, не важно, гитара звучит или несколько других инструментов, что довольно легко представить: дудки, губные гармошки. Для меня нарочито простая, «скоморошья» рифма (остаёмся одни — поспешно гасим огни) оправдана песенным настроем всего произведения. Это не простота, которая, по пословице, «хуже воровства», а снова юродство, ирония над доморощенным интеллектуализмом поэзии восьмидесятых. То, что скрывалось под ветвистой и наглухо заколоченной в кабинете культорологии метафорой (Ферганская школа), или же, наоборот, слишком жирно подчёркивалось, с будто бы циничным апломбом (Айзенберг, Кибиров, Цветков), у Башлачёва выражено с абсолютной точностью, легко и намеренно бытово, без фантазий и цинизма: «Не скучаем,/ и пусть сосед извинит,/ что всю ночь звенит/ ложечка в чашке чая» («Влажный блеск»). Нарочитость рифмы исчезает; читатель буквально слышит живой голос влюблённого автора. Кольцевая структура с повышением интонации в середине создаёт почти видимое, графическое изображение улыбки. «Извинит — звенит» — рифма, похожая на чуть приподнятые в улыбке углы рта. «Не скучаем — в чашке чая» — стекающие по вискам локоны. Рифма Башалчёва в лучшем своём проявлении точна и очень музыкальна. «Обходит дозором свой архипелаг — вызывает волнение мёртвых бумаг», «вольными — колокольнями». Рифмующиеся слова создают произведение внутри произведения: архипелаг бумаг и вольные колокольни.
Поэзия Башлачёва дерзит не только тоталитарной системе власти. Она бросает вызов сложившимся в восьмидесятые представлениям о поэзии, отводившим ритму и рифме второстепенную роль. Эти представления, выработанные целыми группами авторов, как мне видится, неблагоприятным образом повлияли на поэзию конца двадцатого и начала двадцать первого столетия. Башалчёв, кажется, не особенно задумываясь о том, какой должна быть новая поэзия, предложил сразу несколько путей. Влияние одного Башлачёва стоит влияния нескольких сразу литературных групп и массы авторов. За несколько лет поэт смог пройти путь, который целое общество (литераторов) никак не пройдёт за несколько стремительно сменивших друг друга эпох.
СПЛЕТЕНИЕ ЛЕГЕНД
*
Поэзия Башлачёва касается мира, существующего по ту сторону жизни и смерти. Это мир ожидания чуда, в котором нет ещё ни ада, ни рая в полноте. И потому оба эти слова в устах Башлачёва звучат как определения — огромности, величия, значительности. «Нет ни рая, нет ни ада. Никуда теперь не надо». Эта великость измучила поэта, и он превратился в птицу. Вся жизнь сложилась как классический сюжет: поэт, не вынесший собственного дара и погибший от него. Это Икар, Фаэтон, Хёльдерлин, Хлебников. С каждым из названных у Башлачёва немало сходства. Это сходство можно изобразить в виде живого солнечного диска, ходящего по созвездиям: Икар, Фаэтон, Хёльдерлин, Хлебников. Мифологические персонажи в этих небесах — соседи поэтов. Солярный символ можно различить почти в каждом стихотворении Башлачёва. Отнюдь не потому, что он там упоминается, явно или иносказательно. Не потому, что возникает изысканная вязь из пауз, ритмов, рифм и созвучий. А потому что сами смыслы слов парадоксально выстраиваются в круг, многократно перечёркнутый крестом.
*
Древнегреческий миф говорит, что Икар и его отец Дедал спасались от преследований царя. Для этого Дедал сделал единственному сыну крылья из воска и перьев. Символический смысл воска, мне думается, указывает на поэзию, соединяющую нечто нерукотворное и лёгкое: смыслы, звуки. А перья как символы небесных озарений. Чудесное творение таило в себе смерть: воск ведь плавится от тепла. Икару предлагалось лететь над морем, чтобы прохладный ветер не растопил восковые пломбы. Так и поэту предлагается порой почитателями его (или же лукавым духом) беречь себя, не подниматься к солнцу. Жить в прохладном ветре, чувствовать легко, не пламенеть. Невозможно. Смерть, заключённая уже в самом чудесном создании, в крыльях, была у Икара за плечами. И единственный путь, который мог бы стать достойным крылатого человека, поэта — был путь к солнцу. Воск растаял и стёк в море, Икар погиб.
У Башлачёва тоже были чудесные крылья, которые сделал ему таинственный старец — одно было подарено вещими птицами славян. Оно звучит и сейчас, напоминая о давно ушедших смеховой и обрядовой поэзии древних поселений и о христианской культуре, ещё чуждой модернизма, с таинственными словами и звуками. Другое было подарено духами рок-н-ролла: негритянским и индейским фольклором, уличными песнями. Их скреплял воск поэзии стремившейся слиться с огнём. И воск растаял. Но поэзия осталась. Если попробовать анализировать поэзию Саш Баша так, как это делается в современной филологии, то вряд ли ей дана будет высокая оценка. Но тем не менее, это великая поэзия и явление, себе аналогов не имеющее. Явление, сильно повлиявшее на развитие современной поэзии, как бы ни оспаривали это. А и спорить зачем?
*
Как ветра осенние да подули ближе,
Закружили голову. И ну давай кружить.
Ой-ёй-ёй, да я сумел бы выжить,
Если бы не было такой простой работы — жить.
Как ветры осенние жали — не жалели рожь,
Ведь тебя посеяли, чтоб ты пригодился.
Ведь совсем неважно, от чего ты помрёшь,
Ведь куда важнее, для чего ты родился.
Как ветра осенние уносят моё семя,
Листья воскресения да с весточки — весны
Я хочу дожить, хочу увидеть время
Когда эти песни станут не нужны.
«Как ветра осенние».
*
Фаэтон был сыном солнцеликого Гелиоса и прекрасной дочери Океана Климены. Гелиос любил Фаэтона более дочерей. Любопытен этот мотив: ведь у Башлачёва часто женский образ одновременно похож и на сестру, и на возлюбленную. Однажды Фаэтон обратился к Гелиосу с просьбой: позволить ему взойти на солнечную колесницу и провезти солнце по небу, как это каждый день делает сам Гелиос. Просьба эта вызвана была, если верить мифологии, тем, что люди, приятели Фаэтона, насмехались над его происхождением. А ведь он был полубогом. И вот, божество возмутилось в нём, и он решил хоть однажды почувствовать себя сыном Солнца. Фаэтон был прекрасен и силён, он был любимым сыном. Гелиос согласился. Так на место бога взошёл полубог (или поэт). Колесница, управляемая Фаэтоном, мчалась так быстро, что колёса её вышли из небесной колеи. Нарушился ход стихий, исказился лик луны, звёзды пришли в трепет. Земля-Гея застенала, покрытая ожёгами и кратерами, полными магмы. И тогда Зевс, желая сохранить землю, метнул в Фаэтона самую быструю свою молнию. И прекрасный возница погиб. Прах его нашла мать, Климена, на берегу западной реки Эридана. А сёстры его, гелиады, горько оплакивали молодость и красоту погибшего брата.
*
Если я с собой не в ладу, чтоб ей оборваться, струне,
Но раз уж объявился в аду — так ты пляши в огне!
Раз ужe в аду, так ты пляши в огне.
Сходу пропаду, если нет ни души во мне.
Мне бы сотворить ворота у трёх дорог.
Да небо своротить охота до судорог.
«Пляши в огне»
Башлачёв был наделён необыкновенным даром. И он чувствовал силу и мощь этого дара, как чувствуют свою красоту или силу, только отчасти понимая, что он на самом-то деле. Но дар в поэте живёт своей особенной жизнью. Именно дар, а не насмешки друзей (или же унылое безвременье страны) возвели поэта на колесницу стихов и песен. В руках нового возницы кони поэзии разошлись с такой силой, что колесница выскочила из наезженной колеи. Смутились стихии. И после остался в русской поэзии этот бесконечный Млечный путь. Чарующая, будто кто кадит звуками, как ладаном, звукопись, тонкие, как золотые и хрустальный колокольцы, внутренние рифмы — вот что осталось.
*
Башлачёв родился в мае. В этом месяце солнце вступает в свои права окончательно. Начинается лето. У древних славян любимыми летними богами были Ярила и Макошь. Если представить, что есть мелодии Ярилы и Макоши, не как ритуальные мелодии, посвящённые богам, но мелодии смыслов, вложенных в эти имена, и попытаться определить эти смыслы на понятном нам языке, то это будут тема жизненной силы и тема плача. Как в музыке и в поэзии: жизненной силы и плача. Их можно и не сводить к мужским и женским рифмам. Они будут основными темами поэзии Саш Баша. Вот сюжет, который может возникнуть только в русской культуре: великая поэзия, как бы внезапно побледневшая, подурневшая, как пережившая трагедию красавица. Недосказанность, порой и слабость, хрупкость и в то же время огромная сила, стоящая за хрупкими формами стихотворных строк. Спящая в хрустальном гробу царевна. Ни жива, ни мертва, плачут семь даров, семь братьев. Царевна, а спит. Незаконченность, внезапность, пространство необъятное.
*
Хлебников — один из самых смелых новаторов. Это странник в пространстве языка, который отыскивает в нём ранее неведомые области и посещает области забытые, вызывая их пространства к жизни. Этот странник бережно сохраняет и всё то, что он сумел найти и в давно известных областях. Неповторимое сочетание новаторства и архаики, балансирование на грани речи — вот суть поэзии Хлебникова. Этот дар, обнимающий и древнее, и новое, встречается очень редко. Башлачёв, как и Хлебников, одновременно архаик и новатор. Высокий ритм стихотворения в сочетании с довольно длинными строками и почти необозримая амплитуда лексики роднят его поэзию с Хлебниковской. Башлачёв широко использует почти забытые просторечия, разного рода фольклор, сленг и многие другие лексические пласты: диалектизмы, специальные термины (музыкальные).
...
Уберите медные трубы!
Натяните струны стальные!
А не то сломаете зубы
Об широты наши смурные.
Искры самых искренних песен
К нам летят как пепел на плесень.
Вы все между ложкой и ложью —
А мы всё между волком и вошью!
Время на другой параллели
Сквозняками рвётся сквозь щели.
Ледяные чёрные дыры —
Окна параллельного мира.
«Некому берёзу заломати».
и
*
Моих друзей летели сонмы.
Их семеро, их семеро, их сто!
И после испустили стон мы.
Нас отразило властное ничто.
Дух облака, одеты в кожух,
Нас отразил, печально непохожих.
В года изученных продаж,
Где весь язык лишь «дам» и «дашь».
Теперь их грёзный кубок вылит.
О, роковой ста милых вылет!
А вы, проходя по дорожке из мауни,
Ужели нас спросите тоже, куда они?
В. Хлебников.
Немало сходства и в биографиях поэтов, хотя, конечно, опосредованного сходства. И Хлебников, бродивший в военное и революционное время с наволочкой стихов по России, и Башлачёв, повидавший самые глухие уголки Союза вместе с гитарой, воплощали образ поэта-странника, сказителя, казавшегося сумасшедшим. Оба поэта жили на лезвии истории, когда знакомая страна исчезала с лица земли, а на её место приходила новая, пугающая и неизвестная, как загробный мир. Не случайно тема смерти — одна из основных, и у Хлебникова и у Башлачёва.
...
Ни хрупкие тени Японии,
Ни вы, сладкогласные Индии дщери,
Не могут звучать похороннее,
Чем речи последней вечери.
Пред смертью жизнь мелькает снова,
Но очень скоро и иначе.
И это правило — основа
Для плдяски смерти и удачи.
В. Хлебников.
и
...
Если я с собой не в ладу, чтоб ей оборваться, струне,
Но раз уж объявился в аду — так ты пляши в огне!
Раз ужe в аду, так ты пляши в огне.
Сходу пропаду, если нет ни души во мне.
Мне бы сотворить ворота у трёх дорог.
Да небо своротить охота до судорог.
А. Башлачёв, «Пляши в огне».
*
Скоморох часто притворялся безумным. Он скрывал под маской безумия горький опыт, порой и полное разочарование в людях. Но часто под маской безумия скрывалось и обострённое чутьё к стихиям. Поэт-скоморох слышит небо, но слышит и сердце человека. В поэзии Башлачёва играют стихии: огонь, вода, земля, воздух. Из этой игры возникает космогония. Поэт словно бы отражает в себе само сотворение мира. И, подобно мифологическому Икару, наказан за дерзость. Трагическое, крылатое окно Башлачёва рифмуется с печальной башней Хельдерлина, поросшей волосами поэта.
Скоморох кажется заносчивым, дерзким. Он намеренно выбирает предметы, не привычные для чувствительного и плосковатого, как модный монитор, глаза читателя. Башлачёв пишет о водовозе, сошедшем с ума и покончившем с собою, об алкоголике, вообразившем себя разведчиком. Пишет о провинциальных городах, у каждого из которых есть своё лицо. Пишет о несчатной женщине, «королеве бутербродов». Пишет о коммунальной квартире, о жизни музыканта, играющего в кабаке. Для читателя конца и середины восьмидесятых было удивительно, как кухонные разговоры, но частенько и личные впечатления, нашли выход в задорных и вовсе не грустных словах. Выбор героев и тем был довольно неприятен, но и нов. Так Рембо писал своих «Искательниц вшей».
ВРЕМЯ, ГЕРОЙ И АНТИГЕРОЙ.
*
Поэия Башлачёва — космос. В ней можно найти черты и языческой, и христианской систем. Праздник первого дождя в стихотворении «Вечный пост» — и Пасха, и языческое заклинание плодородия земли. От стихотворения к стихотворению развивается стройное повествование, в котором лишь незначительное число персонажей, как светил или галактик. Злой герой (абсолютный вахтёр, мельник, поп-музыкант), добрый герой (Ванюша), юный женский образ (сестра, княжна, дочь), пожилой женский образ (Снежная Бабушка, вдова), странный герой (Егор Ермолаевич, шут) — вот почти что полный список действующих лиц драмы, которая разыгрывается в поэхии Башлачёва. Наряду с персонажами возникают и метафоры — олицетворения, которые порой поднимаются до уровня персонажей. Март — прыщавый студент, старуха-зима, ветер — лютый бес и другие. В лучших стихотворениях каждая метафора у Башлачёва космогонична: мельница, дождь, пламя, поезд. Мир, изображённый в поэзии Башлачёва, находится на пороге катастрофы, он полавится, и сквозь него проступает другой мир, незнакомый, устроенный по совершенно другим законам. Башалчёв изображает этотм мир, используя элементы абсурда. Что особенно заметно в былинах: «А с одной руки ест солёный гриб, а с дургой руки — маринованный, а вишнёвый крем только слизывает».
Во многих текстах, особенно в тех, которые можно отнести к «героическим песням», возникает довольно любопытное явление. Я бы назвала его — «коллективная персоналия». В поэзии двадцатых годов двадцатого века, особенно у Маяковского и Хлебникова, явление это (слияние мы и я) встречалось весьма часто. Как художественным приёмом, «коллективной персоналией» пользовались в том случае, если необходимо было выразить неское чувство, захватившее массы, или же умонастроение. Хлебников одним из первых показал, что это явление применимо не только к идеологии. Это сущностное явление.
...
Моих друзей летели сонмы.
Их семеро, их семеро, их сто!
И после испустили стон мы.
Нас отразило властное ничто.
В. Хлебников.
И
...
Долго шли зноем и морозами,
Всё снесли и остались вольными,
Жрали снег с кашею берёзовой
И росли вровень с колокольнями.
А. Башалчёв.
Коллективных персоналий в поэзии Башлачёва две: «мы» и «вы». Враги и друзья, противники, гонители и гонимые. Корни этого противостояния уходят глубоко: к Ледовому побоищу, к расколу и партизанщине.
...
Вы всё между ложкой и ложью,
Мы всё между волком и вошью.
«Некому берёзу заломати».
Порой возникают и странные сочетания: «свой среди чужих, чудой среди своих»: «А парни-то всё рослые, плечистые, мундиры чистые, погоны спороты». «Вы» обязательно принадлежат тоталитарной структуре, это «белые люди», «заказчики». Они рассчётливы, скупы и одновременно любопытны. «Мы» — бродяги, бессеребренники, щедрые и увлекающиеся души. «Мы для вас подковы ковали, вы большую цену платили». Возникает два народа, два этноса, находящиеся друг с другом в вечной вражде.
Если продолжить сравнение, то «вы» — это люди, находящиеся под властью Времени. Время персонифицируется в поэзии Башлачёва неоднократно, и одна из самых ярких и значительных персонификаций этого враждебного явления — абсолютный вахтёр. Метафору «ядерный принц» в тексте «Все от винта» можно расшифровать тоже как персонификацию времени. Кроме самого «правителя» есть ещё и герой из племени людей Времени — Егор Ермолаевич. Ему противостоит герой из племени «мы» — Ванюша. Как в Егоре Ермолаче сосредоточились все самые яркие и значительные качества людей из племени «вы», так и в Ванюше — качества людей из племени «мы». Но всё не так просто. Башачёв пишет о Егоре Ермолаиче порой сочувственно, это видно даже в названии: Егоркина былина. А о Ванюше — иногда с иронией. И черты Егора Ермолаича и черты Ванюши есть в каждом человеке. Раёшная интонация обостряет восприятие трагедии; становится яснее абсурдность человеческого существования без веры, без идеала.
*
Тема души у Башлачёва — одна из самых важных тем. Душа для него — ещё одна разновидность пламени. Это то, чем сохраняется и поддерживается жизнь, это сама жизнь, её сердцевина. Порой она переростает судьбу и всё человеческое существо, вот как в «Ванюше». Слово «душа» в этой былине просвечивает в каждой словесной складке.
...
Душа в загуле.
Да вся узлами.
Да вы ж задули
Святое пламя!
Какая темень.
Тут где-то вроде душа гуляет,
Да кровью бродит. Умом петляет.
«Ванюша»
...
И тихо встанет печаль немая
Не видя звезды горят, костры ли.
И отряхнется, не понимая,
Не понимая, зачем зарыли.
Пройдёт вдоль речки
Да тёмным лесом
Да тёмным лесом,
Поковыляет,
Из лесу выйдет
И там увидит,
Как в чистом поле
душа гуляет,
Как в лунном поле
душа гуляет,
Как в снежном поле
душа гуляет...
«Ванюша».
К изображению души можно отнести и следующее:
...
Ни сестра, да ни жена,
Да верная отдушина.
Зыбкий, женственный образ: сестра, дочь, вдова — это ведь тоже образ души. Радостной, юной — или страдающей, состарившейся. В тексте песни «Вечный пост» все возрасты души изображены вместе, как на иконе:
1.
Засучи мне, Господи, рукава!
Подари мне посох на верный путь!
Я пойду смотреть, как твоя вдова
В кулаке скрутила сухую грудь.
В кулаке скрутила сухую грудь.
Уронила кружево до зари.
Подари мне посох на верный путь!
Отнесу ей постные сухари.
2.
Завяжи мой влас песней на ветру!
Положи ей властью на имена!
Я пойду смотреть, как твою сестру
Кроют сваты втёмную, в три бревна.
Как венчают в сраме, приняв пинком.
Синяком суди, да ряди в ремни.
Но сегодня вечером я тайком
Отнесу ей сердце, летящее с яблони.
3.
Но не слепишь крест, если клином клин.
Если месть — как место на звон мечом.
Если все вершины — на свой аршин.
Если в том, что есть, видишь, что почём.
Но серпы в ребре да серебро в ведре
Я узрел, не зря. Я — боль яблока
Господи, смотри! Видишь? На заре
Дочь твоя ведёт к роднику быка.
НЕИЗВЕСТНЫЙ СОЛДАТ
*
Литераторы восьмидесятых не особенно жаловали прямое высказывание. Оно казалось слишком «советским», грубым и агрессивным. Башалчёв быть агрессивным в поэзии не побоялся, и прямое высказывание было возвращено. Такое решительное вмешательство не могло пройти без осложнений. Башалчёва именно как поэта приняли немногие. Его считали талантливейшим рок-бардом (а что это такое?), но собственно поэтом, да ещё и новатором полуофициальная литература Башлачёва не считала. Так же, как не считала поэтом Егора Летова. А ведь Летов в поэзии шёл путём, параллельным Башлачёву, и во многом опирался на открытия «чудесного скомороха». Решающее значение архаики для развития языка, возможности взаимодействия архаической и современной лексики, необычность тем и образов — всего этого полуофициальная поэзия восьмидесятых принять не могла. Только отчасти поэзия тех лет допускала включения корневых элементов: идиом, лескем, грамматических структур — но только в западном контексте, ведь почти вся полуофициальная поэзия была ориентирована на американские и европейские образцы. В худшем случае, на серебряный век. Однако стоит заметить, что образцы западной поэзии, на которых ориентировались авторы, скажем, Ферганской школы, для самого запада были уже неактуальны.
Башлачёв одним из первых в череде поэтов конца восьмидесятых осознал ценность аутентичности русской культуры и сумел достойно показать её. Однако большинство его текстов для песен всё же оставляют впечатление незаконченности. Они похожи на сыроватую глину, в которой сохранился узнаваемый, ещё тёплый отпечаток. Ценность его поэзии огромна, его творения принадлежат мировой культуре.
эссе
на середине мира
озарения
вера-надежда-любовь
Санкт-Петербург
Москва
многоточие
новое столетие
