ДНЕВНИК

АВГУСТ 2007

Есть такое слово: судьбоносный. Несущий судьбу. Кто может нести судьбу? Только Сущий. Судьба — как бы гора, на которой обитает провидение. Кто взыдет на гору Господню... чист сердцем, не осуетившийся. И мне досадно на свою суетность.

Тревога всегда напоминает верёвку. Она либо связывает, хоть кое-как, либо натирает до воспаления (души). Очень чувственное состояние, недаром в аскетической практике тревога считается наваждением падших духов. Да сохранит нас всех Господь! Однако я читала и про красную нточку (в житии схимитрополита Серафима, что из Глинской Пустыни). Он привязывал на запястье красную ниточку (или тряпочку), чтобы научиться Иисусовой (непрестанной) молитве. Как посмотрит на ниточку, так и вспоминает, зачем её нацепил. Судя по воспоминаниям афонских монахов, есть и такой образ молитвы: следование по всему Афону. Но о нём я крайне мало знаю. В любом случае, молитва — это восхождение. Состояние тревоги можно сравнить с падением. Алиса в Стране чудес. Что-то от смерти.

Большинство простых и невинных желаний оказываются ловушками. Как это происходит и почему, неизвестно, но именно так. Верлен в «Мудростях», книге светской, но искренной (есть желающие искренно веровать — Ф.М.Д.) обозначил этот момент так: доводы гордыни. Здесь использован перевод Брюсова, с которым я согласна. В поэзии тоже есть такой момент. Два состояния: когда пишешь стихи, думаешь, что делаешь нечто возвышенное и значительное. Ах, стихи! Это первое и фатальное. Слишком серьёзно к тому, что только что тобой написано, относиться нельзя. Опасно для жизни. Второе состояние случается реже. Поэты не думают, что пишут нечто гениальное и великое. А если и говорят, то скорее со стороны, чем от себя. Они вообще не думают, они пишут, когда видят, и пишут тем, чем видят. Глазами. Сердцем. Душой. Это особенное смирение поэта. Я не верю в большого поэта, одержимого манией величия. Она удел поэтов-детей (в дурном смысле), попавшихся в ловушки тщетности.

Чувство вины подчас бывает чем-то вроде чернил. Случаются и кляксы.

Преподобного Анатолия Оптинского и мученика Иоанна Воина. Уже близко полярные тени праздника Успения: дикий жар днём (вар) и лёд (слан) по ночам. Перепады в течении дня поразительные, почти хоровое пение где-то в глубине воздуха. Получилось так, что в этом году я позабыла, что 9 августа память Великомученика и целителя Пантелеимона. И только ближе к ночи получила записку с поздравлением. День был трудный, но с милостью и утешением. Я забыла о святом, а он напоил меня кофе. Согласно письмам Святогорца, кофе и фруктовое желе с сухим печеньицем — обычная гостевая трапезка для путешественников. Желе и печенья я недостойна, но кофе, как напоминание о Русике, было.

Нынче день очень богатый. Именно в августе, на перекате от пустыни к чаще леса, возникает волна неповторимого аромата от зелени и цветов. Душа земли готовится к холодам. Но сначала — к двум любимейшим на Руси праздникам: Преображению Господню и Успению Богоматери.

О мученике Иоанне Воине. Он обладает особенным даром, если чтить его память, избавлять от внезапных нападений и ограбления. А так же помогает найти утраченные вещи, просветляет память и душу. Так что всех читателей с праздником.

Замечания к «Четырём поэмам». Писались они во встречной хронологии. Первые две выросли из середины сороковых, потому что то время мне достаточно хорошо знакомо по рассказам, а последние две шли навстречу друг другу. «Поэма об архитекторе» писалась третьей, и по времени она самая близкая (роковой рубеж середины 90-х). Последняя, «Воспоминания в Архангельском соборе», по изображённому в ней времени хронологически должна бы стоять первой, но написана она как заключительная.

Все четыре поэмы написаны на реальном материале, во всех четырёх воспроизведены детали биографий реальных людей — священников. Но интонационно они отличаются одна от другой очень сильно, и эта игра на интонациях объединяет поэмы в один корпус. «Третье звено» небольшая по объёму и временному охвату, её можно считаь своеобразным началом. Повесть в стихах «Чёрное и белое» охватывает весь двадцатый век, и самая большая по объёму. В ней много отступлений, есть прозаические фрагменты; она вообще похожа на мозаику, она не из цельного куска. «Поэма об архитекторе» рифмуется с «Третьим звеном» по особенностям стихосложения и интонации, но в целом в интонация гораздо более жёсткая. В третьей поэме учтён и опыт второй, а именно: включение рассказчика в пространство поэмы. Третью поэму можно назвать биографической: жизнь отца Геннадия Огрызкова изображена в ней с начала до конца, фрагментами. В четвёртой поэме удалённость материала во времени не позволяет прибегать в приёмам, которые возможны были в первых трёх, так что и образ рассказчика намечен только силуэтом. Четвёртая поэма больше похожа на исторический роман в стихах.

О новой жизни и новой жизни. Новой жизнью можно назвать жизнь до физической смерти, но после покаяния. Изменяется сам образ существования, принимает будто бы другую форму. Человек, придерживающийся церковного распорядка, для нецерковного всегда — инопланетянин. На первых порах он ещё и на сомнамбулу похож; ходит как по карнизу. Так что при малейшем окрике со стороны может сорваться вниз. Очень прошу, не пугайте сомнамбул. Новая жизнь, изменнение самой формы жизни, предполагает многочисленные и частые укоризны со стороны близких. Порой они глупы и невыносимы. Все вокруг считают, что настал кризис. Я вполне испытала эти ощущения. Всё это новая жизнь здесь, на земле.

Настоящая новая жизнь ощутима только после того, как в первой новой жизни есть некоторый опыт, но это необязательно. Порой она напоминает вкус (чему есть свидетельства в духовных книгах), а порой и состояние невесомости, почти полёта. В данном случае говорю о нечувствительноси к тяжети бытия, которую литература склоняла на все лады. В привычных нам всем формах настоящая новая жизнь непередаваема, да и сама я о ней знаю только по слухам и по книгам. Относительно первой могу сказать, что она без второй была бы невыносима.

Время смотреть в сторону восточной позии и двигаться на северо-запад. Методы восточной поэзии: говорящий пейзаж, холодноватое изящество эмоций, иероглифичночть смыслов — в современной русскоязычной поэзии новость. Есть пародии на восточное стихосложение, но это всё не то. Форма восточного стиха адекватно в мире русского языка не передаётся. А вот интонационно может кое-что и получиться.

Несмотря на то, что писем относительно сайта ко мне почти не приходит, дневник остаётся одной из самых действенных возможностей моего существования в мире литературы. Потому что каждую запись можно расценивать как литературный документ. Выход книги стихов у кого-либо событием на назовёшь. Переоценку литературных ценностей у знакомых, с которыми когда-то делил хлеб и соль, не назовёшь предательством. Однако мне лично надо учиться существовать в вакууме, который воруг меня искусственно создаётся, и теми же, с кем некогда я сотрудничала. К чему обвинения? Мир, в котором Кузмин существует на одной доске с Олесей Николаевой — мир без объёма. Порой мне просто стыдно за то, что я есть.

Об образе рыцаря у Поля Верлена. Брюсов сразу же называет его Рыцарем Несчастье. Впрочем, и он имел в виду аллюзию на Рыцаря Печального Образа. Ведь у Верлена тема Дон Кихота довольно сильно чувствуется. И в ранних стихах, и в поздних тоже. А «Мудрость» просто напитана ею: странник, любитель поразмышлять над казалось бы простыми вещами, немного наивный — вот ученик Дон Кихота. Тема строгости, вызывающей кротость. Вполне Достоевская тема.

«Камена» мне самой показалась удачным сборником. В нём хорошо всё, включая оформление: тёплая золотистая занавесь обложки. Из всех моих авторских сборников (а первые три можно назвать типографским бук-артом) «Камена» — наиболее стильный. Что касается стихов, то читатели сайта с ними уже знакомы. «Сокровище» и «Жёлтая подлока» опубликованы в ТОнли.

Про золотую рыбку. Девица Ольга, ей тринадцать лет, абрикосовые волосы и очень громкий голос, довольно жёсткий. Она очень подвижная, плотная и бурная, так что вынести её разливы бывает нелегко. А на самом деле Ольга — золотая рыбка, которая умеет петь церковные песнопения. И смело ходит в волнах моря житейского, в направлении рассветной страны.

Недолго думав (а странно, что мысль не пришла в голову раньше), начала вёрстку четырёх маленьких поэм о московском старчетве. Все четыре поэмы построены на реальном материале (взятом из книг), герои — московские священники, имена которых в определённом кругу хорошо известны. Поэмы будут публиковаться в той последовательности, в которой писались. Время написания — 2002 — 2006 годы.

«Третье звено» писалось первым, потому и название с решкой. Звеном в советские времена называлась и группа молодых людей, объединённых по некоторому признаку. Слово-тзвонское, а вот об идее и вспоминать не хочется.

Отец Александр Воскресенский для московского священства 30-х и 40-х годов ХХ столетия значил не меньше, чем Митрополиты, из которых все были в ссылке. Всех желающих подробнее узнать биографию отца Александра Воскресенского отсылаю к книге «Духовник старцев». Составлена она и отредактирована не совсем качественно, но тут значение имеет живой материал, и притом невероятный (благодатный). Можно сказать, что центр духовной жизни военной и послевоенной Москвы располагался на Якиманке, в храме во имя мученика Иоанна Воина. Даты жизни и смерти отца Александра связаны с военными датами. Я сама зимой 1997 года посещала храм во имя Иоанна Воина и могу подтвердить, что он необыкновенный. Тогда я про отца Александра не знала. Но его тонкое и строгое присутствие ощущалось сразу же.

Джон Леннон был выслан из Американских Штатов. Причиной оказалась фраза: мы (The Beatles) популярнее, чем Иисус Христос. Леннон был гениальный стилист. Может быть, чувство стиля — это всё, что у него было. А чувство стиля подразумевает, что человек чувствует вкус времени. Если оставить в стороне преднамеренность (Леннон как представитель антихристианской силы), то получится, что Джон сказал правду. В то время The Beatles были действительно популярнее Христа (или Jesus Cristus Superstar). Словом, Леннон был выдворен из фарисейской Америки за свидетельство об ужасающей секулризованности общественного сознания. Впрочем, Джону было всё равно. Как всякий стилист, он был крайне самовлюблённым человеком.

Вот в так называемые тёмные века Христос был популярнее, чем The Beatles.

О мысли, что мир был создан женщиной и о культе женщины в современном соцпространстве. Все названные тезисы действительно есть, они весьма модные и ничего нового, со времени Жорж Занд, в себе не несут. Объясняю: мысль языческая, но у древних язычников была в ней весьма характерная эстетика (Матерь Мира, Мировая Душа). Двадцать первый век, мне думается, будет проходить под знаком отказа от здравого смысла для бессмыслицы. Так что спорить с современными женолюбами — позор для спорящего. Меня лично оскорбляет культ женщины в современном соцпространстве.

Для сравнения: не так давно смотрела съёмки пресловутых шестидесятых, Andy Warhol. Кажется, это была последняя новость в эстетике. Смазанность эмоции, трогательная нелепость и устрашающая простота. Тщательно изображённая купюра — доллар. Что это? искусство? Кикимора перед гамбургером Andy Warhol или бутылкой Elvis Costello меркнет и исчезает как факт какой бы то ни было субкультуры. Так что можно сказать, что советского поп-арта (или оп-арта) не было, как и русского рока (кроме Арсенала с Козловым и Воскресения). Всё это чужие манеры, но они интересны именно как первоисточники. Оттого я почти не слушаю современную поп-музыку. В России было совсем другое, и выбор был в сторону поэзии и архитектуры. Музыка и живопись остались на западе. Вся верхняя мразь (масс-медиа и шоу-бизнес, то есть, всё равно телевидение) базируется на открытиях середины и конца пресловутых лет Праги и Парижа. Кроме того, в ранних номерах некоторых глянцевых журналов проскальзывала не затёртая (потому что писатели статей ещё фишку не рубили) информация о значении оп-арта и его влиянии на представление двадцать первого века о дизайне. Музыка Velvet Unerground повлияла на современный силуэт сильнее, чем признанные дома моды.

Начинаются августовские зарницы и грозы. Август — один из любимых месяцев.

Читаю стихи Поля Верлена по-французски, не зная языка, почти ничего, кроме музыки языка не понимая. В «Сентиментальной прогулке» речь идёт о кувшинок с грустными сонными глазами. Оттого и одетые камнем берега кажутся глазастыми, с сонными усталыми глазами. У Верлена (почти дословно): я шёл вслед своей печали (я шёл печаль свою сопровождая). Ассоциация в современной поэзии одна (рискованная) монах Хрисанф. Верлен пишет кошмарно просто, как ребёнок. Он видит мир с детским кошмаром и простотой. Бодлер, должно быть, плакал в аду, когда земной ветер доносил туда строчки Верлена. Верлен огромен.

Приведу целиком одно письмо, написанное по поводу моего участия в конкурсе «Тамиздат». Выражает оно, мне думается, не столько личное мнение конкретного человека о моих стихах, сколько общую культурную ситуацию.


Искренне Ваш,
М.И.»


*
В нынешнем мелком сумбуре (о великом сумбуре читайте в «Диалоге») я выделила бы три вещи, о которых уже не нужно упоминать, так как они сильно видоизменились. Конечно, суть осталась. Но для поэта интересно новое название. Итак, прежде всего я не стала бы вновь говорить о диалектике (антиномии), потому что сознание современного человека (смотрим чуть вперёд) неантиномично. Для персонажа, живущего во второй половине первого десятилетия двадцать первого столетия, живого человека со своими интересами, антиномичность — лишний груз. Потому и можно говорить о падшей диалектике. А тупить не надо. Второй момент — пошлость (она же — тривиальность и банальность). Я назвала бы это явление бредом. Бреда вокруг очень много. И третья вещь — одиночество. Я не стала бы сейчас сетовать на забытость, одинокость и покинутость (даже бывшими друзьями, даже в моём нынешнем состоянии). Господь никогда не оставляет человека.

Немного о Гоголе, о символике образов «Вия». «Вий» — рассказаная притчеобразно, взятая из деревенских сказаний — история смерти человеческой души. Хома, бурсак, весёлый парень, находчивый и довольно умный — разум человека. Мёртвая ведьма, панночка — отягчённая грехами душа человека. Отец панночки, сотник — сатана. Именно он и повелевает разуму-Хоме. А вот Вий — некое ружьё, которое стреляет в конце. Это сам грех, воплощение греха, некий демон, «начальник гномов». Хома читает Псалтирь и творит заклинания, но они не спасают от действия греха. А почему? Вспоминается диалог сотника и Хомы. «Ты, должно быть, известен своей святой жизнью», — говорит сотник Хоме. «Да я ж против Святого Четвертка у шинкарки был», — пытается защищаться Хома. Цитата не весьма точна, но смысл передан абсолютно. Чуть выше сотник говорит о панночке: «Она, голубочка моя, заботилась о своей душе». В кивоте всего произведения слова эти звучат почти кощунственно, и их мог сказать только сатана.

Мне видится уже некое третье дно в современном литпроцессе. Сгущаются облака, силы иссякают. В современых условиях на образование мощного единого корпуса неангажированной (пока) литературы надеяться не приходится, и потому многие мои знакомые умирают от удушья. Я могла бы назвать с десяток имён, исключая покойников, на долю которых достались лишь редкие публикации после смерти. Однако это дно есть, а за ним бездна, по тонкому замечаню моего талантливейшего приятеля-поэта.

Кстати уж и о бывших подпольщиках. Смерть кикиморы русской поэзии. А?

Чем дальше, тем яснее, что политика новообращённых идёт вразрез с общими интересами культуры и религии. Под вывеской православия поощряется пантеизм.

Самый любимый цветок этого лета — небесный цикорий. Его стебли жёсткие и серебристо-сухие, а цветы расположены так, чтобы не оставалось на стебле напрасного пространства. Я очень много вижу цикория: и в Гольяново (это уже воспоминания), и за городом. Цикорий — настоящий библейский крин сельный, я бы именно его назвала полевой лилией. Стойкий, нежный и очень выносливый цветок, к тому же полезный. Цветы цикория сплошь состоят из лучиков, небесного цвета, как рассвет, и ясных, как взгляд путеводной звезды.

В храме Успения роспись местами унылая. И тем дороже среди нечаянных и жалковатых фигурок живое впечатление благодати. До того, что лик одного из Апостолов, следующих за Господом, восседающим на ослёнке, ожил. Поверьте, это совершенно живой, преображённый молитвой лик! Одна женская фигура на изображении Рождества Пресвятой Богородицы особенно привлекла моё внимание. Она величественна и печальна. Отчего печаль? Ещё нет радости — Спасителя! Это крупная стройная фигура в полотняном покрывале. Душа человечества? Вот так молятся вместе с людьми стены храма.

Попытка объяснить (за Диму Кузмина) почему моя страница на «Вавилоне»» находится под спудом и развития не получает. Объяснение самого Кузмина (мне) звучало так: этим (то есть, твоей страницей) надо заниматься. Согласна, что надо. Ко времени упомянутого разговора все мои авторские сборники (четыре из них вышли на мои деньги, как, впрочем, и третий номер Вавилона, с «Шествием Рыб» Анашевича) уже висели в сети. Не знаю, положительно ли рисует деятельность Проекта Арго такое сообщение. Лично мне как-то нет дела до страницы на «Вавилоне», а если посмотреть на этот факт под углом моих последних мыслей о литературной ситуации, то отсутствие моей страницы в оглавлении «Вавилона» есть факт положительный. Впрочем, на табло Кузмина много кого хорошего нет. Вот, Славоросова нет, а это поэт кардинальный. Однако высказывание моё никоим образом деятельность нашего комсорга не уничижает. Просто кроме неё много что хорошего есть. Да и заметка моя в стиле Кузмина написана. Вот вам налицо и приметы кризиса (Арго-кризиса).

*
О, нежноглазая газель аскета!
Ты скачешь по крутым уступам гор,
Ты воду пьёшь источников чистейших.
Кто смог тебя когда-то приручить,
Кто смог стрелой своей в тебя уметить (тебя достать)?
Тобой никто не сможет завладеть.
Вот лев крадётся в чаще, где ущелья
Особенно тенисты и тихи.
Но шорох слыша жуткий и дыханье пасти,
Газель в высоты гор бежит бесплодных.
В высотах же, где бродят облака,
Скрывается, как призрак, древо жизни,
Под ним — десница смуглая, и амбра,
И молний блеск, что приручили втайне
Неуловимую газель аскета.

Фотис Тебризи (монах Хрисанф)

Апостольский праздник тих и невероятен. Ещё накануне, перед всенощной, начались у меня чудествные встречи, которых я втайне желала, но и не ожидала особенно. Хотелось накупить книг, например, писем Василия Великого и «О божественных именах» Дионисия Ареопагита. Прекрасны были Апостольское и Евангельское чтение за Литургией. Прохладная воздушная река, довольно бурная. В стихах Леонида Сидорова порой возникает подобное — молитве, веянию благодати.

Я слышала, что есть эзотерическое учение по которому люди превращаются в пучки света, в самом конце своего пути. Что-то в этом роде предполагал Циолковский, независимо от эзотерики. Но душа ведь говорит, у неё есть свой звук. В конце пути, слышала я от своего приятеля, люди превращаются в голоса. В звуки. В пение и лики. В славословие. В Слово Божие.

О поэзии Фотиса Тебризи, монаха Хрисанфа. Я на воскресной литургии молилась о упокоении его души, но вот в записках написать его имя забываю. Его стихи прекрасны и чудовищны одновременно. И мне лично эта чудовищность его образов кажется не столько привлекательной, сколько гипнотической. Объясняю, отчего такая разница. Привлекательность всё же основывается на живом ощущении, а вот гипнотизм — на особенностях состояния человека во время сна. Монах Хрисанф писал как бы в жутком видении, в каком-то оледеневшейм отчаянии. Поэтика Фотиса Тебризи, или монаха Хрисанфа — оксюморон, сочетание несочетаемого. Как и поэтика Александра Миронова.

*
Росы благоухания покрыли
Чело Возлюбленного.
Сердце моё — в сладости и прохладе.
После — мука. Но сейчас эрос
Источил влагу из моего сердца.
Сердце умерло! Только розы благоухания
Цветут на костях человеческого.
От страсти и благоговения
Коснуться боюсь
Его бесплотности,
Уст, доступных и никогда не доступных,
Исторгших для меня
Кристаллы пустынных речений:
Блеснули они, бесценные,
И претворились в безмолвие еще прежде,
Чем я потерялся от их смысла!
Таинственный мрак непостижимости
Сел на ладони ребенка малого,
Которым я снова стал пред Тобой.
Не погнушайся мной, Христе мой,
Которого я знал Безымянным прежде познания,
Пусть облако Таин Твоих
Поглотит два цветка
Этих тоскующих глаз.

Фотис Тебризи



*
Господи, зачем я и о чём
Бредим
Лучше так с Тобой к плечу — плечом
В — нетях
Или в суепамятных сетях —
Больно.
Господи, ведь Ты мой Божий Страх,
Прикоснувшись, будто приказал: вольно.
Вот и вольно мне и больно мне —
Где Ты ?
Вот весь мой, мой Божий страх —
Нету!
Потому что я с Тобой, с Тобой —
Где-то
Как в бреду со скрипкою гобой —
Лето.
Вот господне лето, перегнойё овощ.
Я бы так не смог, а ты, мой друг, можешь?
Овощи плечом к плечу — стыдно.
Боже, ты зажег свечу —
Господи, как я хочу — видно
Что-то спрятать, перебрать,
Боже,
Как тональность изменить в коже,
Рожистый крутой мажор, Яма,
Как идти — наперекор? Прямо?
Что-то спрятать, перебрать — больно!
Лучше спрятать жизнь как ять — вольно!

И опять плечом к плечу — дышим.

Александр Миронов.

Любопытно, что оба стихотворения написаны примерно в одно время, с разницей в два-три года.

О важности эпистолярного жанра. Не затем говорю, чтобы все немедленно и в срочном порядке завели электронную почту (про живой журнал ничего не знаю). А к тому, что пиьма друг другу есть мощнейшая поддержка и попытка исповеди друг другу. Ну в глаза бы я тебе этого бы не сказала. Или сказала бы, но с реверансом. Мысль возникла после прочтения нескольких фрагментов из писем Учителя Церкви, Святителя Григория Богослова.

«Признаюсь, изменил я обещанию жить и философствовать вместе с тобой, о чём дал слово ещё в Афинах, во время тамошней дружбы и слияния сердец (ибо не могу найти более приличного выражения). Но изменил не добровольно, а потому, что один закон превозмог над другим, — закон, повелевающий прислуживать родителям, над законом товарищества и взаимной привычки. Впрочем, и в этом не изменю совершенно, если ты будешь согласен на то же самое. Иногда я буду у тебя, а иногда ты сам соблаговоли навещать меня, чтобы всё было у нас общее, и права дружбы остались равночестными. Так можно мне будет и родителей не оскорблять, и быть вместе с тобой».

к Василию Великому.

Немного о том, почему я выбрала церковную жизнь и все связаные в с ней ограничения, хотя сейчас обстоятельства моей жизни таковы, что пост содержу уже не так строго. Меня раз и навсегда привлекла свобода христианской жизни. У живущего по-христиански возникает та здоровая и осмысленная дистанция с людьми и житейскими ситуациями, которую без Христа не преодолеть; она губит. Христос принёс людям любовь и свободу, он каждого, доверившегося Ему омыл своей кровью. Свобода рождает радость, а христианская надежда (упование) — плод. Что бы ни творилось вокруг, христианин не раб вещи. Ни ИНН, ни кодам на продуктах, ни приходскому тирану. Всё это только неровности на пути ко Христу. Господи, помилуй! Легко мне писать, а сама порой изнемогаю.

Немного о том, почему на моём сайте опубликованы были стихи А. Афанасьевой. Мне, как читатели догадываются, подобная поэтика не близка, а видение мира так просто кажется незрелым. Однако в её стихах видно сильное и точное чувство композиции (я бы сказала: анатомии текста), красочность (пусть наивная) и то зерно личности, из которого растёт поэзия. Христианин может, прочитав стихи Афанасьевой, увидеть, как будто сквозь иллюминатор, процесс поиска личного божества и — шире — божественного начала в человеке. Опыт Афанасьевой — достаточно редкий нынче опыт искреннего чувства, и с глянцем популярных изданий его путать не следует. Да и стихия поэзии там сильная.

Прошлые впечатления, вдруг обострившиеся: наблюдаю за распадом нации. Две неглупые, молодые, красивые, женщины, рыночного вида, едут в троллейбусе от Черкизоны на съёмную квартиру. Не в деталях дело, а в поведении. Едят и гадят, едят и гадят. С каким-то особенным вызовом: гонимые гастарбайтерши. В лицах и поведении я разглядела символ небольших культур, — смешанных, как правило. Но судить нельзя, даже если я подобного рода людей жалеть не могу. Только вспоминается, как мне, пятнадцатилетней русской, в каком-то среднего уровня львовском колледже пришлось сдавать украинскую литературу. И что же? Читала Франко и Стефаника по-украински, совершенно не зная в то время языка. Потом привыкла, научилась (читать по-украински). И сельские девчонки ни разу всерьёз надо мной не смеялись. Наоборот, подтрунивая — помогали. Творчество Косач не любила никогда. Зато новеллы Стефаника пронимали, а Франко так просто красиво пишет. Такой вот был опыт.

Для меня одним из самых важных открытий (всё новое — хорошо забытое старое) стали повести Чарльза Диккенса. Не романы (кроме «Посмертных записок Пиквикского клуба»), а именно повести. «Рождественская песнь...», например. Стройно, совсем по-лэмовски, традиционно, как «Очерки Элии».

Ещё одно из приобретений: поэзия Андрея Таврова. Как будто раньше знала эти стихи, эти образы. «Ракушка целокупности». Удивительный во времени сайта контраст с претенциозной рильковской «витой ракушкой» в переводе Дарка. «Сведённые до боли края». В подборке, которую Тавров прислал для сайта, пусть небольшой, — наблюдаю как будто все принципы того явления, которое назвали рок-поэзией. Элиотовщина и летовщина. Ярко, сочно, запоминается.

Разговор о претенциозности (гламурности) Рильке. А так и есть. Рильке писал Дуинские Элегии накануне катастрофы. Гламур, выспренность, перегруженность были свойственны больной душе того времени. И ангелы Рильке больше походят на немецкие самолёты. А его влюблённые — на кукол.

Прошу молитв у всех читателей сайта. Жизнь моя чем дальше, тем больше вмерзает в малоподдающиеся обстоятельства. Поэт и обстоятельства его жизни — это уже прошлая диалектика. Вакуум вне обстоятельств — удел поэта нового времени, и мой. Читала по пути из Красногорска в Москву «Ангела пингпонговых мячиков» Андрея Таврова. Запоминащиеся стихи. «Я тяжёл, как мир, вмещёный в один зрачок».

Снова прошу прощения за опечатки. Обнаружила две: совсем недавнюю, вместо маргинальности напечатала миргинальность. И вторая: в шапке к переводу Четвёртой Дуинской Элегии, сделанного Олегом Дарком. Обе исправила.

На одном из музыкальных ресурсов в интерсети обнаружила ролик с записью первого выступления Кing Crimson. Hyde Park, июль 1969 года. Ролик почти что случайный: чуть больше минуты. Но это стихи. Pete Singfild в регистре Маяковского, глоток свободы в газовой камере подёнщины. Тогда Сrimson выступали разогревающими перед самими Roling Stones.

Продолжаю работу над переводами Блейка. Хочу показать «Песни невинности» в том аспекте, в котором они и создавались. Если угодно, это моя теперешняя амбиция.

на середине мира

станция

гостиная

кухня

корни и ветви

город золотой

новое столетие

озарения

дневник