ДНЕВНИК

ДЕКАБРЬ 2007

без числа

Метафора бывает герметичная и нет. Герметичная напоминает, если найти подобие в изобразительном искусстве, некую замкнутую линию. Пример герметичной метафоры: «зимы холодное и ясное начало/ сегодня в дверь мою три раза постучало». (Н. Заболоцкий). Метафора негермтичная существует как бы сама по себе, она похожа на устойчивое словосочетание, и в то же время напоминает незамкнутую линию: «ты лежишь среди тела змеиных колец». (Е. Шварц, «Северная элегия»).

И снов о Летове: «Прыг-Скок» — великая попса.

без числа

Снова слушала Паганини, и поняла, чего мне в современной поэзии не хватает. Строгости, стройности и таинственности. С каким-то необъяснимым внутренним пламенем. Не хватает этой надежды на грандиозное изменение мира, владевшей гением Павла Первого. Не хватает искренней радости, почти эйфории, как у французских оборвышей, вошедших в Италию, и итальянцев, учивших французов танцевать карманьолу. Тогда карманьола была танцем почти метафизическим, это было антиреволюционное движение. Карманьола противостояла марсельезе, как австро-венгерский дом рифмовался с правительством Марата и Робеспьера. Не хватает, если хотите, мрачности Кляйста. Мне кажется, он последний мыслил огромными категориями, и потому был нелеп. И тем не менее (парадокс!) сейчас в литературе слишком много Гёте (как, почему и в чём, распишу позднее). Не хватает остроты и лёгкости, увы. Судьба скрипача, не погребённого, возможно, только из-за связи с бандитами и карбонариями, символична. Паганини антиреволюционен и этничен, но именно в его корявом консерватизме и содержиится соль великой перемены. Мне хотелось бы в поэзии деталей стиля ампир. Не хочу частностей, если невозможно без частностей, то только великих.

без числа

Нынче решила повесить в Дневнике фрагментик из эссейке о Летове и Абдуллаеве (!). Они же «Нелицеприятные заметки». Мне пока интересно, прёт, в кайф.

*

*



СМЕРТЬ В КАЗАРМЕ

Сапоги стучали в лицо,
Виски лопнули пузыри,
Нога выломилась углом ,
Ребра треснули как грибы.
Он — в центре круга,
В центре лужи вытекшего сока.
Наконец что-то с шипом взорвалось
В середине тщедушного тела.

...по красному полю,
рассветному полю,
по пояс в траве
она побежала,
она побежала,
побежала — побежала — побежала...

июль 84





ЛЕС.

Стой и смотри, стой и молчи
Асфальтовый завод пожирает мой лес
Мое горло расперло зондом газовых труб
Мои легкие трамбуют стопудовым катком

Стой и смотри, стой и молчи
Асфальтовый закон затыкает мне рот
Социальный мазут заливает мне глаза
Урбанический хохот в мой искусанный мозг.

Стой и молчи, стой и смотри
На распухшие норы промышленных труб
На раскаленный зевок рациональных вещей...
Асфальтовый завод пожирает мой лес.

1987





ВСЁ КАК У ЛЮДЕЙ.

Вот и всё что было —
Не было и нету.
Все слои размокли.
Все слова истлели.

Всё как у людей.

В стоптанных ботинках —
Годы и окурки,
В стиранных карманах —
Паспорта и пальцы.

Всё как у людей.

Резвые колёса,
Прочные постройки,
Новые декреты,
Братские могилы.

Всё как у людей.

Вот и всё что было —
Не было и нету.
Правильно и ясно.
Здорово и вечно.

Всё как у людей.

1988.


Одну минуточку, как в фильме Бунюэля. Вспомнились строки композиции «Офелия», с альбома «Сто лет одиночества»:

невидимый лифт на запредельный этаж.

Слух здесь великому слухачу изменил. Этаж, конечно, не «запредельный», а «сопредельный». Это его сверхтема.

без числа

*
Образ лётчика в современном искусстве. Угловатое начало, а тем не менее. В русском кинематографе это Небесный Тихоход. И ещё несколько картин на тему пилотов. И, соответственно, со школьной скамьи знакомая «Повесть о настоящем человеке». Все предложенные образы обладают таинственной изнанкой, но ведь надо же вывернуть. В начале 60-х был снят клип, с музыкой The Animals. В клипе были использованы недавно рассекреченные съёмки бомбардировки Хиросимы. Названия той песни я не помню, но это был, кажется, Sky Pilot. Уже в самом образе летящего на железной машине человека есть некая таинственная обречённость (или метафизика). Любое добавление образ делает более мелким.

*
Снова о стихах Воденникова, так получилось. Пришла мысль: «самая кареглазая» Воденникова так напминает комсомольскую богиню Окуджавы и его же любовь, которая как мир, стара. Сокольники Воденникова так напоминают Арбат Окуджавы, хотя бы и в искажённом зеркале, в осколке зеркала. Не хотелось бы, чтобы мысль была как-то передёрнута, но Окуджава (и его смерть в 1996, летом) значил для всех, кто писал тогда и пишет сейчас, много, хотя бы и как отрицательная величина. Метрико-ритмические конструкции ДВ всё же по тональности ближе к БО, чем к тому же Пастернаку или пресловутой четвёрке Политеха.

*
Теперь о другом. Знание того, что война — бедствие, абсурд, хуже стихийного бедствия — приходит только с каким-то конкретным опытом. Не зависящим от того, кто испытывает. Героика войны — всегда ложь и пропаганда вещей, не имеющих к ценности человеческой жизни никакого отношения.

без числа

Прочитала, наконец, внимательно «Книгу Рун» Дмитрия Воденникова. Безусловно, одно из самых значительных событий в поэзии последнего года. Но с бесконечными оговорками. Воденников, как и следовало, продолжает создавать жанры, отталкиваясь от жанров же. В данном случае взят иератик, или некое подобие священного текста. Это не первая попытка Воденникова прикоснуться к архаике, не во всём удачная, но ценная. «Книга Рун» — продолжение поэтического черновика, развитие жанра. Можно даже говорить о личных жанрах Воденникова. Местами письмо неряшливое и чрезмерно претенциозное. Вимание к языку ослабело, но, кажется, в иератиках так и должно быть. Важнее мысль, переживание, момент опыта. Сверхтема Книги Рун — поэзия как религия. Следовательно, поэт её проводник. Он и посланник, он и мученик. И потому воспринимает все морщинки своей внутренней жизни в поле поэтического напряжения, напряжения связи. В «Книге Рун» мне видны макрокосмос и микрокосмос. Микрокосмос, конечно, более ярок, это почти рельеф. Потому что всегда под лупой. Космос дан в сильно уменьшенных фрагментах. И всё же заметно (по поэтике и композиции), насколько чётко и ясно создан космос, и насколько убог микрокосмос. Соотношение почти барочное или декадентское. В микрокосмосе просматриваются и опрокинутые цитаты из виднейших поэтов двадцатого столетия. «Я сам себя несу как вывих». Грандиозный и изящный вывих поэзии.

без числа

Веке в семнадцатом ещё было такое понятие: Никольские морозы. Свт. Николая (преставление) — 19 декабря. Нечто подобное Новому Году. В проекции стилей, 19 как раз совпадает с 1 января. Считалось (у Ремизова, кажется, есть упоминание), что 7 и 17 декабря обязательно выпадает снег: Вмц. Екатерины и Вмц. Варвары. Эта ритмичность дат, гармония материи и нематериального и есть мистика. Но тут надо помнить, что центр христанской мистики — Христос.

Вот такие стихи порой пишутся свыше, не людьми. У кого ещё на все времена так получалось воспеть Невесту Свою? Или Друга Своего?

без числа

То, что мне интересно в графическом начертании стихов последнего десятилетия я назвала бы так: рубленная строфа. Её осваивала Шварц, и можно сказать, что она ввела её в стихосложение именно как строфу, со своими интонациями, принципами и законами.


*
Ещё мне нравятся стихи Елены Шварц,
одной китайской поэтессы.
Они, должно быть, на неё похожи,
хотя порой мне кажется — не очень.
Но и без них я тоже проживу.

Дмитрий Воденников, «Весь...»


*

Скинула семь шкур, восемь душ, все одежды,
А девятую душу в груди отыскала, —
Она кротким кротом в руке трепетала,
И, как бабе с метлой, голубой и подснежной,
Я ей глазки проткнула, и она умирала.



Пятистрочник предваряется тринадцатистрочной строфою:


По извивам Москвы, по завертьям её безнадежным
Чья-то тень пролетала в отчаяньи нежном,
Изумрудную утку в пруду целовала,
Заскорузлые листья к зрачкам прижимала,
От трамвая-быка, хохоча ускользала
И трамвайною искрой себя согревала.
Зазывали в кино ночью — «Бергмана ленты!»,
А крутили из жизни твоей же моменты
По сто раз. Кто же знал, что ночами кино арендует ад?
Что, привязаны к стульям, покойники в зале сидят,
Запрокинувши головы, смотрят назад?
Что сюда их приводят как в баню солдат?
Телеграмма Шарлоте: «Жду, люблю. Твой Марат»,


Единственность рифм, без которой строфы как единицы невозможно: солдат — ад — Марат. Движение назад.

А из методов наиболее интересна прерванная метафора, или незавершённая метафора. Это наследие архаического сознания, оно ценно и само по себе, и как абсолютная новость стихосложения 21 столетия. Но нечто подобное незавершённой метафоре было и у Гуро: встали в сердце берёзы.

без числа

Пытаюсь освоиться в ЖЖ, но ещё не всё получается. Весьма странное средство общения: и да, и нет. Что-то мне в устройстве ЖЖ не нравится чётко, но что уж поделать. ЖЖ возник, кажется, когда человечество ощутило кризис общения, очередной пик энтропии. Мой nick — kamenah. Пока что проблемы с регистрацией, и записей нет.

Апостольский (Андрея Первозванного) праздник у меня на редкость тихий. Мира, счастья и здоровья всем именинникам.

Читаю А. Лебедева, «Историю Вседенских Соборов». Привлекательно всё: и сам язык книги, и аккуратность, с которой оформлены все сведения. Впечатление такое, что ты тоже там присутствуешь. Православные для пестроцветных ариан казались гризайлем. В том, с какой увлечённостью написана книга одного из виднейших богословов, есть нечто поэтическое. Да, и обвинения в скучности мысли, в ригоризме и косности. Но ведь тогда косность была не так агрессивна, как теперь. Устала натыкаться. Устала жаловаться.

Слушаю Паганини, камерную музыку, не каприсы. Она восхитительна! И столько света.

без числа

В дополнение к предыдущей дневниковой записи вспомнился текст, который в декабре может быть и неуместен. Андрей Донатович Синявский умер в марте или в феврале. Текст помещён от ощущения какой-то катастрофы, которая уже под ногами, а что к чему? Не пифия и не Кассандра, но вот поэтическое слово порой служит мощным проводником. И уже сам поэт, то, что называется личность, заостряется, терпит удары молота и вопит из горнила, что есть силы. Почему не люблю Ницше, Фрейда и Юнга — за скудость образов. Ну что такое молот и наковальня... Мир настолько подвижен, что места постоянного тут просто быть не может. А по вышеназванным господам выходит, что поэт всегда наковальня. Ну молот он, молот. Серп и молот. Следующая — Карачарово.




1.
Свет в окне оранжевый и красный,
свет, больной прозрачностью прозрачный.
Ходит вечер ледяной и страстный
с ликом, по-весеннему невзрачным.

Здесь подобьем мертвенного знака
солнце, что никак не пропадает.
Лает, лает чёрная собака,
что черней на свете не бывает.


2.
Лоскутья мира наскоро связали
и тем навек лишили мир покоя.
О, чем лоскутья были — чем же стали
под разума неверною иглою?

Ни человека нет теперь на свете,
а лишь автомобили, двери, стёкла.
Здесь только ветер, тёплый-тёплый ветер
под небом чёрным-чёрным, мокрым-мокрым.


3.
Читать мои стихи под мерный звук
часов, покуда в комнате ни звука,
а только тайный маятник из рук
Того, Кто всем нам счастье и наука.

Тот маятник проходит между рам,
между времён. Поминки чудом немы.
А человек уже подходит к нам,
и мы о том не знаем и не вемы.


4.
Из смерти в жизнь карабкаясь по снегу
солёному, асфальтовому, злому,
я, словно кто-нибудь перед побегом
испытываю тонкую истому.

И я надеюсь совершить то дело,
в котором мне назначено везенье.
И счастье. Как мальчишеское тело
на лестнице соседнего строенья.

без числа

Не знаю, отчего, но Рождество для меня праздник единственный. Порой даже и Пасху так не переживаю, как Рождество Христово. Потому каждый раз, когда слышу ирмосы Рождественского канона, плачу. Или почти плачу. Две мысли, два чувства сердце разрывают. Одно: торжество, красота, слава, мир. Другое: всё это в уничижении, было, есть и будет. Нет, земной выбор изначально тёмен, и Господь, сообразуясь с этой немощью нашей (ну нечутки мы к красоте), явился как простой человек, без крова и звания. Казалось бы, тут и подумать: а зачем тщеславиться-то, если всё так, а не иначе? Поди ж ты, отчего-то хочется: и славы, и любви, и красоты... А каковы они? Если Первая Любовь в уничижении явилась.

без числа

Многочисленных персонажей многочисленных «Азбук» Пригова можно понять как разнобразные фрагменты одного раздробленного «я». Многочисленные упоминания о сюжетах и персонажах известных произведений служат скреплениями фрагментов в целое. У Летова же разные лица сцепляются в одно непосредственно, но существуют на одном фоне.

без числа

Немного о судьбе слова «графоман» теперь. До какого-то рокового предела его употребляли в значении «много и бестолково пишущий человек». Теперь графоманом называют любого, кто пишет много. Вторая часть: бестолково, кажется, вовсе во внимание не принимается. Так что в общем слово графоман может употребляться к автору, не укладывающемуся в определённый формат (детской спортивной раздевалки, например). Что интереснее: слово живёт, а формат изменяется. Из одного возникает сразу несколько. Конец взаимопониманию. Ценности «могут быть, а могут и не быть», по выражению Питера Голуба (кстати о формате; тут формат идеальный). Есть ли основание воспринимать всерьёз слово, сказанное человеком с такими вот мерцающими ценностями? Есть ли смысл ценить его творения? Слова, слова, слова.

без числа

Я довольно много писала о женской поэзии конца восьмидесятых, как об отдельном явлении, весьма любопытном. Датировка — не по времени написания интересующих меня стихов, а по времени вхождения их автора в литературное поле. Теперь же, работая над эссе о книге «Свободные мили» Кати Капович, сообразила вот что. Образ женской поэзии, резко отличный от того, который моим ровесникам и не только знаком со школы (Цветатева-Ахматова), и создаваемый ещё Зинаидой Гиппиус и Еленой Гуро, нашёл себе место именно в их отчаяных стихах. Но вот дело было за тем, чтобы это осознать. У большинства не вышло. Однако сам нерв пульсирует, и ничего с ним не поделать. У Капович этот «материнский флюид» осознан.

О культе времени в поэзии: смотри предыдущие дневниковые записи. Я не сторонник культа времени (поколение, мини-поколение), но и минвать сцепления времени не могу. Да, мне ближе мои ровесники. Впрочем, как и другие.

Возвращаясь к теме поэзии, создаваемой женщинами. Цветаева и Ахматова сейчас — имена тривиальные и брутальные, в отличие от той же Елены Гуро, творчество которой как-то не так воспринимается. Брутальность приобрели имена Пушкина и Лермонтова. Все четыре звучат почти ругательно. Но я бы не стала ни сбрасывать со счетов никого, потому что оценки, данные за прошедшее время сим поэтам, не художественные, а идеологические. И ещё вопрос, чьё творчество сохранит цельность, а чьё — нет.

без числа

Есть химия поэзии, а химия ведь точная наука. Скажем, любопытно было бы провести исследование степени и скорости растворения наиболее значительных произведений мировой литературы в среде русскоязычной поэзии. Степень и скорость ведь зависят от многих факторов: от температуры среды, и даже от температурного режима в ходе исследования. От качественного состояния среды: жидкая или густая, окрашенная и чем именно. Иногда, как у Александра Миронова, степень усвоения настолько высока, что растворённое вещество воспринимается как изначально соприсущее среде. То же было у Пушкина и Мандельштама. Читая Миронова, читаем и Данте (а так же Верлена) по-русски. Например, хромой сонет (пожалуй, единственный вариант за последние тридцать, а то и пятьдесят лет на русском) «Открывая себя». Иногда же, как в поэзии Елены Шварц, люблпытна именно реакция. Скажем, фантастически окрашенные светящиеся хлопья изысканной формы: «Элегия на рентгеновский снимок моего черепа». Или «Шиповник и Бетховен»

Мне не зазорно писать о стихах других авторов вовсе не потому, что я думаю вилкой. То есть, с одной стороны считаю себя явно талантливее их, и это есть надменность; а с другой — считаю их равными себе. Интерес мой ближе к интересу исследователя, и я всегда радуюсь, когда встречаю подобный взгляд на современную поэзию (Алексей Корецкий). Скажем, при том, что я считаю «Воздух» удачным изданием, я далеко не всегда всерьёз отношусь к выбору авторов, в нём опубликованных, а уж тем более к большинству авторов, обсуждающих основные вопросы современного поэтического слова. Ощущение обмана. Вроде как (согласно идеологии «Воздуха») должны бы быть авторитеры, а с другой, ну кто они...

без числа

Вечер в Зверевском центре, резентация книги по итогам Филаретовского конкурса, прошёл довольно вкусно, однако меня лично несколько насторожили некоторые оттенки антмосферы. Что-то было, похожее на дремучие собрания конца восьмидесятых. Но, возможно, это оттенок для Зверевского центра характерный. Что интересно, авторов, представленых в книге, было намного меньше, чем тех, кто в книге не представлен. Оттого всё собрание носило печать частности, почти случайности. То, что не было Ермошиной и Зульфикарова, поэтов, из представленных в книге наиболее популярных, объяснимо и понятно, причём сразу по нескольким причинам. Одна из многих причин — то самое разделение, дробление на мелкие лагеря. Слабость ведущей идеологии (как художественной, так и общественной)порождает множество пародий на идеологию. Но что касается меня лично, то я продолжаю считать, что приятельство с известной в нынешних медийных структурах особой играет роковую роль для автора. Печать Алёхина, Олеси Николаевой или той же Седаковой не вывести ничем.

Заметки о новых версиях текстов на религиозные темы госпожи Николаевой «Иуда-предатель» и другие в этой серии. Умение сказать много, получить деньги за издание и при том не сказать ничего — в данных выпусках доведено до совершенства.

Пишу статейку (надеюсь, что для НЛО) о поэзии Питера Голуба в пределах «Моих воображаемых похорон». Что интересно, хотя мысль не вполне моя, а подсказанная Кукулиным. Но я отталкиваюсь от неё. Интересна непохожесть поэзии Голуба на поэзию (пародия на ОБЭРИУ) пишущих на английском русских авторов. Они скучны, а Голуб весел.

без числа

Фёдор Чистяков и Яна Дягилева — аверс и реверс одного времени. Чёткость и ритмичность, до тривиальности, песен Чистякова взрываются парадоксальными ритмическими конструкциями (буги-вуги на мотив Варшавянки), причём идеологичность осознаётся. То есть, система сообществ андеграунда — тоже общество тоталитарное. У Янки всё иначе: прихотливый ритм и мелодика, в которой причудливо переплелись народное и академическое, разламывается одиним иррациональным криком. Любая идеология отвергается, а без неё нельзя. И это нельзя тоже осознано.

Фёдор Чистяков и Фёдоровский АУКЦЫОН — два аверса разного времени. Радость обречённости и злые песни безвременья. Ощущение финала и ощущение, что «коды не будет».

без числа

Первый день Сапгировской конференции прошёл удачно. Из докладов мне лично понравился доклад Арсена Мирзаева о питерском журнале Сумерки. Вообще создалось впечатление, что конференция живее и интереснее, чем, например, в 2005 году. Важно то, что образовался некий пул, среда, в которой возможно возникновение некоей филологической жизни. Что-то вроде надежды, и то. Второй день, конечно, нёс на себе усталость первого. Но во второй половине доклады были не менее интересные. Я сама была только еа вечерних заседаниях, а об утренних знаю только со слов.

без числа

Картинка почти фантастическая. Город Красногорск, микрорайон Чернево-2, зимний вечер. Бесконечно нервные матери, до жути расторможенные дети. Матери, конечно, домохозяйки. Масса иеговистов, просто город иеговистов. Даже обслуживание в магазинах (иногда) носит конфессиональный оттенок. Дома стоят на бывших полях фильтрации, то есть, на помойке. Часть достроена, часть нет. В целом, картина зоны повышенного уровня жизни. Ешь и пей, Иегова.

без числа

В конце восьмидесятых искусство дало вспышку, которуюможно сравнить разве что с барокко: нечто великое, мудрое и неустойчивое. Сознание генального безумца, искристое, жаркое и вместе ледяное. Барокко ослепляет, очаровывает, приковывает (особенно поэзия, и ещё сильнее — драма). Барокко — бретёр, дуэлянт, изгой королевского рода, принц в кабаке. И оно умирает на дуэли. Барокко — это и герцогиня, одетая махой. Барокко всгда умирает на дуэли, или же от отравленного вина, или дурной болезни. Смерть великих бывает нелепа, и перенести это трудно. Высота здания стновится яснее в час его разрушения. Я прочувствовала всё это на себе, в барочное время. И потому мне пронзительнее и больнее злые песни середины днвяностых (Птица).

Возвращаться назад нельзя. Гипноз барокко так же велик, как и оно само, он смертелен.

Сервантес, Сервантес, Гонгора, Кальдерон.

без числа

Популярная в современном литсообществе точка зрения: хорошо, что много сильных авторов. Так, но с многочислеными «но». Да, есть из кого выбирать. При желании можно даже некую иерархию учинить. Но все предпринимаемые попытки уже обессмыслены. Потому что потеряна суть, отсутствует основа. В той среде, которая сложилась и уже переживает кризис (Анна Русс выступает после Лукомникова), в принципе невозможно дать какому-либо явлению оценку. Не по шкале «хорошо-плохо», а хотя бы по индивидуальным признакам.

Кризис поэзии 90-х был именно кризисом основы, поэты её чувствовали и переживали её разрушение. То, отчего страдал Воденников, для Гейде — пустое место. Основы нет, а законы тусовки уже сформированы. Любопытное явление: общество с жёсткими нормами поведения (ты должен тусоваться, должен тусоваться), но без ценностей, общество с цензом норм поведения. Какая поэзия, и даже — какая литература в таких условиях? Любой интересный текст (говорю только о текстах) уже обесценен. Сомневаюсь, чтобы не чувствовали того авторы. Это ведь основное настроение (их).

Перекос был в 90-е, именно потому, что критики не было, а до поэзии руки как-то не доходили. Если доходили, то до своих (синдром детей в еврейском гетто). И произошёл перекос на разрушительной волне культовых теперь авторов и точек поэзии (культовых, разумеется, только в узком кругу литераторов): Питер, Фергана, Рига. Отчасти и круг авторов, ныне живущих в Германии. Так что по прошествии двадцати лет знак влияния того же, скажем, Шамшада Абдуллаева поменялся с положительного на отрицательный. О меньших величинах и говорить не стоит.

Что было ценно: взгляд постороннего, взгляд наблюдающего за самим собою. Ценна была игра мирами и переживание внутри этих миров всех дискурсов. Но наблюдение за собой легко переходит в саморазрушение. Разрушительное действие — и формы, и надменного тона поэзии тех лет было оправдано в определённый отрезок времени, но по окончании утратило свою силу. Саморазрушение, как известно, захватывает и всё окружающее.

Кризис поэзии двухтысячных имеет гораздо более жёсткие и малопривлекательные черты, чем кризис девяностых. Сейчас толковому критику просто нечего делать там, где прежде его не хватало. Ситуация болезненна именно тем, что в ней в принципе не возможно сколько-нибудь чётких прогнозов или оценок.

Для восстановления status quo необходима переоценка роли неофициальной культуры. Здесь наблюдаю два разных подхода: скажем, подход Кузмина (ситуативный, который в любом другом пространстве имел бы смысл и резонанс), и подход Кукулина (последовательный, который оправдан именно в данной ситуации, но меня лично не устраивает). Цель и принцип достижения у обоих примерно одни. Разница в точке зрения на фетиш, а она принципиальная. Кукулин не мог не втиснуть в моё эссе о книге Вишневецкого имя Олега Ривина, которого я и так не упомянула бы, из соображений принадлежности этого Ривина к неофициальной культуре. А Кузмин не может не напечатать в Воздухе какого-нибудь маловыразительного автора, из соображений аванса: но ведь было и такое. Современный подход критики к оценке неофициальной культуры себя не оправдывает. Доверия не вызывает ни одна печатная или интернет-публикация. Ситуация абсурдная. Печататься-то можно, а смысла в публикации нет. Если ты пишешь сравнительно много, тебя считают графоманом. Если у тебя вышла книга, ты уже своё получил. Если ты пишешь мало, значит исписался. Каково же необходимое для оживления литжизни отношение к неофициальной культуре — вопрос. И снова всё упирается в иерархический принцип. Демократия в литературе себя не оправдала, как показали опыты последних лет. Так что и о поэтах двухтысячных говорить не приходится.

на середине мира

станция

гостиная

кухня

корни и ветви

город золотой

новое столетие

озарения

дневник