без числа

*
Короткие заметки, как осенние листья, горят и тускнеют. Вот мысль, которую хотелось бы передать; впечатление, которое хотелось бы изобразить. Но тщетно. Остаётся смотреть на пестроватое, с неловко смешанными цветами, скольжение. Но ведь в этом движении видятся мне милость и утешение.

*
Вечер Круглова. Если бы не считала для себя неполезным высказываться надуманно и начистоту, как принято в настоящей среде, получилось бы невежливо, по меньшей мере. Свойство поэта — не смешиваться с обстановкой, не всегда проявляется вполне. Слишком много было шума, слишком много НЛО, слишком хорош был герой вечера. Почему так резко. Хвалебного-то в сети много, и читал герой прекрасно, и сам прекрасен, и стихи его. Но от помпы не денешься. И потому один из лучших вечеров за всю историю Улицы напомнил мне Голливуд. Чем лучше стихи, замеченные значительными издательствами, тем бессмысленне труды и драмы их авторов, тем яснее убожество хозяев бала. Ну да, единственное оправдание НЛО и КИ — то, что вечер Круглова состоялся.

То, что окончательно испортило впечатление — болезненная, ненужная графика на стенах зальчика. Да, мне было бы приятно думать, что вот так же, в тесноте, сидели когда-то эти, Цветаева, Пастернак, Маяковский. Увы. Впрочем, вечер был модный, очень показательный. Круглов — новый старый Воденников, что ли.

Я писала о его стихах искренне. Один текст здесь. Другой надеюсь заверстать не позже Рождества.

То, что говорили Дубин и Фанайлова, было просто смешно. Может быть, люди они не плохие. Однако...

Спасательный круг девностых оказался камнем на шее. У издательства, у поэта, у слушателей. Несчастное время (я о нынешнем).

Мне думается, выступление Круглова в Питере было значительнее.


*
О поэзии. Последние впечатления чудесные. Мои внутренние координаты несколько сместиились. Перечитала «Зиму Ахашвероша» Андрея Таврова, книгу, и поняла, что чувство, навеянное «Ангелом пингпонговых мячиков» было верное. Парадокс рождения французской поэзии послеверленовского мира в русской просодии. Сюрреализм, до видений, с откровенностью Эрнста и Шагала. Книга тревожит, она огромна. Как будто скинули с цеппелина.

Верстаю стихи Алексея Прокопьева, и мне нравится. Помнится, когда мне подарили мои знакомые «Снежную Трою», поначалу был холод. Но вот присланная автором подборка играет, она очень пластична и хороша. Сама «Снежная Троя», последнее в подборке стихотворение, Баллада об Удмурте.

без числа

*
В поэзии больше всего ценю музыку. Но это не та музыка, о которой может говорить музыковед. Не музыка в привычном понимании. Каждое слово в стихотворении будто обозначает повышение или понижение интонации (звука) на тон или полтона. Те или иные сцепления слов обозначают развитие темы или её завершение. Но на этом сходство с музыкальной партией заканчивается; даже и того много. Музыку поэзии ясно слышат уши, но они не смогут объяснить, как именно они её слышат. Для меня вот именно это восприятие музыкальности слова и является одним из самых верных доказательств души. Поэзия по сути — та же музыка, и она так же соединяется с душою, как музыкальный звук. И потому мне нравятся стихи с оформленным, полным темпераментом, с сильным чувством, со внутренним напряжением. Впрочем, симпатии и антипатии слишком прописаны в дневнике, чтобы ещё раз о них упоминала.

без числа

*
Мне думается, что человек изобразительного искусства, материального, плотного (краски, материал и др.) настроен совсем иначе, чем человек словестности. И потому, хоть горох об стену и потом кол на голове мне теши, не поверю в гениального поэта, его же и гениального художника. Но ведь «любите живопись. поэты!». И если поэт хорошо чувствует изо, а к тому же и сам нечто может изобразить, это говорит лишь о масштабе дарования. Музыкант, как мне видится, скорее прозаик. Оттого и прелесть альтернативных предприятий, вроде того, что СССР называли ВИА; этот мир смог подобрать звуки, поэзии не оскорбляющие.

без числа

*
Веры, Надежды и любви всем! Переживание чуда — не прекращается; и это — счастье.

*
Начала реорганизацию сайта. Теперь навигация будет гораздо удобнее, но вот публиковать новые материалы буду медленнее.

без числа

*
Радость деревьям и змеям — Крестовоздвижение. Деревья наконец-то смогут принарядиться славой Креста Господня. А змеи справить свои свадьбы. Время славы и испытаний. Много лет середина осени у меня была тревожная и трудная. Приходилось посещать многочисленные медецинские учреждения, что, впрочем, и сейчас, но значиительно реже. Много людей, много нравов, приходится и себя показать не с лучшей стороны. Но порой держалась молодцом. Два состояния сталкивались. Непрошибаемого невезения, хоть всё бросай и обо всём тут же забывай. И очщущения славы. Как его описать, не знаю. Ну вот как в тёплый осенний день дерево золотой листвой шумит, внутри только. Искушение поэта многолюдием и вместе радость красоте Господней. Ведь в кресте и красота, совершенная, это симвоол совершенства: что широта и долгота... Никакая суета не превозможет звуков тишины.

*
Удивительно, как красиво празднуют праздники конца сентябоя на Иерусалимском подворье. С 25 на 26 служат пасхальным чином: алое облачение, пасхальные свечи. На всенощной Крестовоздвижению крест обливают водою и моют; пар идёт. Так мне, и через двенадцать лет, запомнилось, как пар идёт и как крест моют. Рушники вышитые, сосуд красивый, возвышение в коврах, и главное — небольшой крест. Его только потом цветами украшают. Мне потом как раз этого и не хватало. Чтобы креаст без идеологических цветов, в тёплой ароматной воде. И потом священник вытирает, как мать только что выкупанное дитя. Чудо.

*
У меня своё омовение было. Некто, судя по манере, женьщинка, написала мне истерическое письмо, в котором тыкала мне опечатками и предлагала дремучие стихи. Ну, дремучие стихи вполне уместны, ибо да возрадуются древа дубравныя. Но она ведь, женьщинка эта, подгадала под праздник это своё нервное письмишко. И не под простой, а под Крестовоздвижение. Намеревалась меня обличить в намеренном замалчивании неизвестных гениев, да не смогла и (с испугу что ли?) не подписалась. Такая вот ей реклама. Впрочем, всякое дыхание да хвалит, и забывать о том не следует.

*
Люблю я осень. Пишется влёт. Летается чудно. А дубрава возле Покрова так хороша! Домой бы не уходила.

*
На литургии. В правом пределе — огромное Распятие. Сразу за ним, на подоконнике — сосуды с зеленью, души растений. И надо же, чтобы два из этих растений, белое и алое, расцвели мелкими цветами, которые трепетно покачивались на тонких стеблях, склоняясь при каждом дуновении в сторону Креста. Крест Христов в Силах Небесных на небе — и образ сего на земле. Белые тао очень на младших ангелов походили.

без числа

*
О самом лучшем. О том, как смягчается печать в преддверии счастья. Какое оно будет, счастье, неведомо, но оно восхитительно. Саймон и Гарфанкл, песни «Я скала, я вернулся домой» и «Боксёр». Они удивительны и превосходны в степени. Суровость почти джеклондоновская, сквозь которую проступает то индейский барабан, то индейская дудочка. Нежность самая пышная, как у спелой мякоти фрукта, но не сладкая, а с горчинкой. Они поют о том, что им знакомо: о грусти, о любви. И всё в сумеречных, пастельных тонах. Их музыку очень легко представить на дне пространства фильма «Берегись автомобиля». Хотя сам фильм — явление национальное. Как и музыка С&Г.

*
Не оставляет мысль, что именно в середине шестидесятых и совершился финдесикль двадцатого столетия. Посмотрела «Берегись автомобиля». Мир там ведь потусторонний, всё с инфернальной холодной подсветкой, но и скромно. Уровень Кокто, и, думаю, не в Рязанове тут дело. В фильме — целое собрание мистиков искусства: композиторы, актёры, операторы... «Бриллиантовая рука» по сравнению с ним — дешёвка. Начало: фигура в мятом плаще пробирается по карнизу. Одет преступник неловко, по-западному, в мятом. Переход в иной мир. Деточкин-шаман. И вдруг — советская бутылка с маслом. Знакомая! А-а-а! Сверху, полмню, была жестяная плотная фольга. Открыть её никогда не могла, и потому всё вокруг всегда было в масле, когда готовила. Все обстоятельства фильма совершенны. Фамилия героя, болезненная чуткость, неспособность себя защитить и предательство своего дела в конце, на суде (отпустите меня, я больше не буду). Сцена на пляже с пастором: да это Моррисон! Как нигде, играет наждачный гений Смоктуновского. На его лице и на лице Миронова (Дима, мерзавец) ещё нет печати картонного величия, отвратительной узнаваемости, которая появится позже.

*
Аллегория середины шестидесятых. Ни Сонни и Шер, ни Боб Дилан, ни кадры из Годара, нет. Два карих глаза, внутри которых зрачки похожи на щедро намазанные маслом воронёные дула. Револьвер. Битлов не обойти, не объехать, как быть...

без числа

*
Наконец отредактировала эссе о Башлачёве. Когда редактировала, ужасалась. Эк меня. Это ж надо было с такими ляпамя текст повесить, на всеобщее обозрение. Где глаза-то были, когда верстала? Теперь текст показать не стыдно даже филологам. Тенденциозный (модное слово), но верный. Нет то, чтобы у меня обида на Фергану, НЛО или на Московское время (а что они мне), но не ими же русскоязычная поэзия исчерпывается. Для меня, например, слабости поэзии Башлачёва выше удач поэзии Гандлевского. Люди ведь любят спорить о вкусах.

*
Мне свойственно довольно смешное, но и тонкое самобичевание. Прилюдно. Похожа на унтерофицерскую вдову. Но только тогда, когда пытаюсь говорить о том, что меня не интересует и не волнует. Прописала бы себе побольше говорить и размышлять и поменьше действовать. Отчаянности много. Другая крайность: не хочется говорить о том, что интересует. А как, ведь живу в совершенно другом мире, в сложившейся уже атмосфере. Ну как объяснить воздух?

*
Перечитывала «Поля-двойники» Айги. И вот что подумалось. То, что делал в поэзии Айги — неповторимо. Ему нельзя подрожать. Потому что его смыслы и сцепления имеют точные адреса и редкие источники. «Сияние снопов» — он видел это. Потому что он только что сложенных снопов жита, в солнечный день, до начала дождей, действительно исходит сияние. И пресловутые снопы света по отношению к этим деревеснким снопам (а ведь Айги описывает и их запах) вторичны. Или: в стихотворении о чистке орехов женщинами часто встречаается слово чистота. И в нём нет условности. Кожура ореха часто пыльная, бывает и в паутинке. Руки чистильщиц совершают движенния, как будто моют. И действительно, потом ядра орехов моют. Так и Господь омывает злобу, гнев и прочее. Для того, чтобы следовать Айги, надо прочувствовать и эти снопы, и эти орехи. Я не могу; меня сворачивает на крупную гальку побережья Иртяша. Или на тёмные кивоты храма Воскресения в Сокольниках.

без числа

*
Вот и пресветлый праздник Рождества Пресвятой Богородицы. Удивительно лучисто и тихо. Как бы не праздновался день рождения мамы, ему далеко до этого дня. Так хорошо и торжественно спокойно. Мне полюбился храм Покрова, хожу туда с радостью. Храм семнадцатого века, шатровый, верхний и нижний. В верхнем ремонт, известковая пыль. А в нижнем тишина и любимые образа. Ловлю себя на том, что мне больше нравиится слово образ, чем символ. Не апофеоз, не аллегория, не икона. А именно образ. Оттого и путаюсь в словах.

*
У длинной ограды сада, который, возможно, скоро превратится в стройплощадку, лежат сочные, очень яркие плоды шиповника. Собирай и пей настой жизни! Кусты шповника плотные, весёлые, тоже сочные. И — смотрю — расцвечены цветами, да такими яркими, как не было летом. Лиловый гнев! Сиреневая радость!

*
Кстати, крупным шрифтом бы выделить: на сайте обнаружено много опечаток, так что просьба меня простить за них. Со временем все исправлю.

*
Начала эссе (пока что в набросках) о поэзии Константина Васильева. Именно тот случай, когда поэт гениальный, а стихи, за редким исключением, из рук вон. И не нужно решать, что важнее: труд словесного ангела или гений поэта. В стихах Васильева — сам поэт вместо стиля. Сам поэт — язык. Его нарочитое внимание к образцам 18 и 19 столетий легко объяснимо: это отказ от советских образцов. Он вровень с Есениным: та же мера необычности и эпатажа, та же мера грусти и любви, та же (почти лермонтовская) жажда Бога. Васильев велик, прекрасен. Но это юродивый.

*
При чтении и вёрстке подборки Анастасии Афанасьевой. Плотный, как морская вода, мир. Большие пространства, стихи-моря. О смерти с зелёными глазами, о рыжем мальчике, играющем под балконом. Речевая компонента горожанки сталкивается с компонентой юного визионера, взрыв. Болезненно, прекрасно. Огромно. Меньше рисовки, что была в ранних стихах и меня отталкивала, но холоднее. Мне понравилось «Морское радио». Это явление. Рада, что у Насти выходит книга в НЛО. Об уторающих. Эта нехватка воздуха, слова-глотки никуда из её поэзии не уходят. И кажждый раз холодок пробегает, когда Афанасьева развивает эту тему.

без числа

*
Заверстала подборку питерской Аллы Зинневич. Питерские тени вспомнились на вкус. Пышно, хаотично, нервно, а как ещё... Бывает поэзия, которой не нужна красота слова. И мастерство такой поэзии мешает. Особенно болезненное ощущение возникает, когда филологическая (или любая другая словесная) голова поподает в этот поток. Ну как ей быть со вдолбленным в её черепушку багажом, когда он этой самой музе не нужен. Весь стих тогда трепещет и стыдится самого себя. Пастернака спасла тупость. А то ведь из Марбургской школы никто живым не выходил.

*
Для меня звено, соединяющее в одной душе «Слепца» в исполнении «Большого брата и холдинговой компании», да ещё с привлечением Джанис Джоплин, и богослужение православной вечерни, очень крепкое и простое. Желание обожествления. Звонок в будущее. Неуловимое и сильное движение, поднимающее над унылой и глобальной мыслью, что можно молиться кому угодно, и бог один. Так человек, которого поили только водой, попробовал вина. Так живший среди некрасивых увидел красивое лицо. Так деклассированный элемент ощутил приветливость и радушие. НЕ обязательно, что первой волной будет радость, нет. Скорее страх, возмущение. Но и светлое любопытство: как же так, неужели так бывает... И недоверие, и сомнения. Волны разнообразных чувств. Но нет ничего, о чём заранее договорились, никакой игры. Для меня альтерантивная (язык не поворачивается сказать: рок) музыка — отрицание игры как принципа. В некоторых случаях только — эпатаж идеи игры.

Чтобы ощутить взлёт, как расправляются крылья сердца, чтобы вдохнуть свет, даже чтобы ноздри согрелись, чтобы внутри, по сосудам и жилам — лепестки розы в вине и молоке. Согласна даже на то, чтобы и вечером не есть, и с утра не выспаться, и выглядеть неважно. Потому что вся жизнь — это усталость, недосып и недоедание. Счастья, радости и любви. Так ведь хочется приобщиться-то. У людей, которые часто приступают ко Святым Тайнам, образуется странная, болезненная зависимость, ничего общего не имеющая с их настоящей духовной жизнью. Подчас она бывает очень трагичной. Человек сам, добровольно, отрицается от своей души, от её даров и посвящает себя посильному деланию (говению): отказ от пищи, впечатлений, чувственности и др. И наоборот, предпринимает разнообразные труды. Но не всякий чувствует свою личную стройность. Оттого бывает множество психических расстройств.

Пример. После литургии в храме группка энтузиасток ждёт батюшку. Одна болящая, у неё была сильнейшая травма ноги, а теперь ходит без палочки. Но долго стоять трудно, села на приступочку клироса. Ждёт, утомилась, плачет. Некая раба, Божья, встала над нею и говорит: вот если бы ты причащалась чаще, не болела бы. Вообще, суеверий, свзанных с причастием, множество. То сорок дней, по обету. То каждое воскресенье, то каждый раз, как бываешь на литургии. То не есть после причастия, то не мыться, то ещё что. Плеваться точно нельзя, да и без причастия некрасиво. А вот душа как. Ведь не обязательно, что после причащения сразу же радость и мир. Бывает тяжесть, горечь, крест.

Как сильной волной ветра, утешением навеяло несколько впечатлений и воспоминаний. Из музыки: новая романтика. На этот раз «Depeshе mode». Или кто-то похожий: Forever young. Понижение интонации и голоса в конце фраз окрашено полногласным юмором. Ну что, отец, не помолимся? Увы, убежим. Фрагменты из стихир недели о мытаре и фарисее.

Никак не могу привыкнуть к тому. что теперь мясное ем (иногда). Года два вообще сокромного не ела, даже молока. И настолько те впечатления врезались во всё существо, что теперь, вот уже несколько лет, когда мясное ем, непривычно. Чужая пища. На самом деле соки люблю, свежевыжатые. И не обязательно слоадкие. Грейпфрут, сельдерей, апельсин. Молоко люблю, литрами могу пить. А вот в овощах разочаровалась.

Музыка настолько сраслась со мною, что порой заменяет и пищу.

без числа

*
Вот и церковное новолетие. Как его встречать? В храме, приободрившись, растерев затёкшие от холода ладошки. Сегодня очень ясно вспомнила отца Сергия Круглова, как будто он сам служит у Покрова в Медведкове. Чудесно! Должно быть, записка в алтарь пошла. Храм Покрова в Медведкове старинный, построен в семнадццатом столетии. Несколько певчих групп. Одну возглавляет регент-еврейчик. Старательный и забавный одновременно. Большое утешение. Мужской хор у Покрова очень хорош.

*
О музыке снова, но только о другой. С впечатлениями утренними, от литургии, не рассогласовывается. Церковное пение, на мой незрелый вкус, дарит внутреннюю свободу внутри церковной корабеицы, прививает, как веточку. Каждый поёт Верую, но в свою меру. И удовольствие: как же! На Афонском подворье в Москве порой, чаще на всенощной, выходит регент-монах и начинает руководить пющим собранием. Ещё один лик прибавился.

*
Теперь о названной другой музыке. На этот раз — «Joy Division» & «The Cure». Для меня, на абсолютность не претендую, но и на чрезмерное увлечение манчестерской волной тоже, великие открытия «Joy Division» оказались погребены под прекрасными вымпелами «The Cure». Так получилось, что Роберт Смит, 1959 года рождения, оказал гораздо большее и глубокое влияние на последующую музыку и мировосприятие, чем Ян Кертис, 1957 г. р.. Обе группы — английские, и нигде кроме Англии эта странная музыка возникнуть не могла. Концерты Смита воспринимались неотрывно от страниц де Куинси, а пафос Кертиса казался не меньшим, чем пафос Уильяма Блейка. По сути-то музыкальные новшеста Кертиса: поведение, ревущий вокал, скудость обстановки — уникальны. И даже сам Дэвид Бирн порой кажется не более чем пародией на Кертиса. Но идеи, тексты и музыка «Joy Division» оказались слишком глубокими и серьёзными для толпы. К тому же группа успела записать слишком мало материала, чтобы занять подобающее место. Так что находки Кертиса так и остались в тени. На первый план вышли алкоголь и самоубийство. Увы. Роберту Смиту повезло; его тоскующий вокал не оборвался, а стал распространяться вширь. Нынче нет ни одной сколько-нибудь яркой команды, которая так или иначе не копировала бы «The Cure». Наутилус помпилиус, Крематорий (там, правда, не без Собачек Павлова), Агата Кристи, все нынешние эмо. Смит очень разный в клипах и на съёмках концертов. Клипы у «The Cure» — просто заглядение. Особенно «Сaterpillar», или «Твои фотографии». С одной стороны — экзотический сад, населённый, ах, невесть кем. Хочется отметить особенное пристрастие Смита к насекомым, они во всех клипах едва ли не главные герои. С другой — мороз и солнце, отвергнутая любовь. Смит рыцарствен, красив, экстравагантен, тонок и талантлив. Кроме шуток, тексты у «The Cure» великолепные. Но я их не люблю. А Кертис велик. Но думается, для одного человека невозможно одинаково любить и того, и другого. И музыка обоих групп переплетена навсегда.

*
Заверстала подборку Фёдора Васильева. Особенно отметила бы стихотворение, посвящённое Маяковскому и Последствия разрушения Вавилонской башни. Белка ты моя, белка.

без числа

*
Завтра 11 сентября, день строгий, пламенный первым золотом листьев. Поневоле вспоминается Евангельский рассказ о пляске Саломеи перед Иродом и об усекновении (тайном, торопливом, стыдливом) главы Иоанна Предтечи. Ни звука не было в его темнице, кроме свиста металла. К сюжету Саломеи авторы девятнадцатого и двадцатого столетия обращались часто. Стендаль с увлечением описывает головки Иродиад, написанных мастерами Ренессанса. Ему в образе Иродиады, должно быть, виделась аллегория женственности. Сюжет Пармской обители напоминает евангельский, но очень отдалённо. Герцогиня Сансеверина — не только коварная фавортка, но и любящая женщина, великой, материнской любовью. Знаменитая Бердслеевская «Саломея» тоже имеет косвенное отношение к образу евангельской плясуньи. Ведь евангельский сюжет, как мне думается, повествует о мстительности и трусости во дворце и глубокой внутренней тишине в темнице. Хочется вспомнить и Хуана де ла Крус, много времени проведшего в заключении. Завтрашний день — знаковый (хотелось сказать, что гербовый) для русской неофициальной литературы.

Стихи уральских поэтов принесли много недоумения, но и определённости. Трое, ранее незанкомых мне поэтов (вернее, Петрушкиным было прислано четверо, но стихи Яниса Грантса я пока что поместить не решилась), и все трое настолько разные, что просматривается тектонический и общий для всей русской поэзии последнего десятилетия разлом. Санников, несомненно, должен был бы первенствовать в этой плеяде, но не вышло. Его стихи всё же оказались в области поэзии конца восьмидесятых, с их тонкими переливами настроений, полутонами и зыбкими интонациями. От стихов этого рода всегда веет ощущением танца на канате над проспастью. Машарыгин и Оболикшта пишут совершенно иначе: броско, скупо и тяжело. Все четыре подборки мне показались неровными, скорее, нервными. Наиболее любопытны, как мне видится, опыты Машарыгина. Именно поэтому я выбрала только несколько стихотворений из довольно большой подборки. В интонациях Елены Оболикшты есть много Летовского, то есть, уже постлетовское и постдягилевское, прорастание сквозь эту тяжёлую почву. Благодарю Александра Петрушкина за подборку. Его «Молчание столяра», конечно, мало соответвтует моему представлению о поэзии христианина, но оно течёт в довольно редкой (и редкий же случай) традиции. Акустика московского авангарда семидесятых в провинции! Это тема для размышления. Вряд ли Петрушкин хорошо знает творчество Анны Альчук или, скажем, Глеба Цвеля.

без числа

Делюсь впечатлениями от выступлений на ВДНХ (ВВЦ) шестого сентября. Стендик был небольшой, тесный, но впервые свой. Там были книги и журналы разных мастей. Вплоть до «Пролога». Думается, собрание было созвано не ради общения, как было в библиотеках и клубах. Было странное ощущение лягушатника в центре океана. Саргассово море. Дуновением, лёгким впечатлением (не более, а я всегда ищу глубины) было: вот, группа молодвх и сикренних созданий, любящих русское слово. Не стоит забывать, что на самом деле не так, увы. Однако действо прошло динамично. Из сильных впечатлений были: Михаил Семёнов (совсем юные стихи) и Антон Очиров (изысканность и смелость). Очирову не повезло. Он читал, когда публика уже расходилась. Сама выступила дважды. Представляла книгу Круглова «Зеркальце». Готовясь к выступлению, распечатала всё «Зеркальце» и эссе «Песнь потолка». Эссе помещено на сайте, в Озарениях, но его уже надо редактировать. Меня не устраивает ломаная витиеватость языка. Но в ходе мысли ничего не изменилось. Круглов — поэт шокирующий. Очень яркий и очень хрупкий. Он болезненно запоминается, он тревожит. Из поэтов-священников мне ближе Андрей Кононов (его стихи есть на сайте). Но Круглова не обойти. Рада была послушать Дмитрия Строцева. Последние его стихи по настроению более суровы и болезненны, чем прежние. Поэт ищет, вынашивает в себе новое. В целом суетность и расслабленность всего действа уравновешивалось целокупностью пространства. И даже кадры с прежних выступлений на ярмарке, с изображениями прежде читавших участников, оживали. Как будто и эти участники, отсутствующие, находились в числе слушающих и читаающих.

*
Люблю подолгу смотреть на его лицо. Свет возле него приобретает особенное звучание. Даже электрический свет, касаясь его лица, становится светом от пламени свечи. И ещё: возле его лица всегда осенние сумерки, первый иней.

без числа

О том, чего ещё нет — о чёрном стихе. Если посмотреть на названия, то чёрный стих задуман противоположностью белому стиху, но он может существовать и без рифмы. Однако рифма может возникать в нём, но не как в пёстром стихе, потому что именно здесь и именно такая рифма забавна. Думается, рифма в чёрном стихе возникает из смысловой глубины, она всплывает, скорее, чем обозначает. И потому вполне может казаться неуместной, несколько раздражающей. Общий ритм чёрного стиха мне видится медленным, наполненным, зрелым, но не сухим, как в белом стихе. Восходящие интонации в конце строки. Очень хорошо выглядели и слушались бы внутренние рифмы, придающие землистый, терпковатый привкус стиху. Белый стих бывает жгучим, сухим. В нём много воздуха и огня. В обычном силлабо-тоническом стихе, думается, основное — вода. В чёрном стихе есть именно землистый привкус.

без числа

И снова о «The Doors». Поверьте, с удовольствием писала бы о чём-то другом, ведь Моррисон слишком на слуху, а через тридцать семь лет, и любое слово о нём отдаёт типографией, ротационной машиной. Однако. Пересматривала «Dance on fair», именно «The End». Ощущение фантастической слаженности и свободы в действиях музыкантов. Кажется, что все они рабогтают на вокалиста, чтобы подчеркнуть его странную манеру (Гамлет!). Отнюдь. Моррисон действует сам по себе, но чутко прислушиваясь прежде всего к Кригеру, а в середине композиции — к Денсмору. Действо бурно развивается, ширится и возрастает. Оно взлетело бы, как воздушный шар, как человек начинает таннцевать в высоком опьянении, руки отдельно от ног, если бы не Манзарек. Он поддерживает и направляет бурный поток. Каждый из музыкантов, а не только Моррисон, находится в чудесном забытьи, каждый раскрывается полностью. Денсмор в цветастом костюме, совсем хиппи; романтичный Кригер, будто сошедший со страниц Гофмана; Манзарек, щеголеватый профессор консерватории — у каждого свой мир, но все эти миры согласно звучат. Это вселенная звуков! Очень редкое и полное удовольствие. Невозможно было иначе; для тех людей и в тех краях самовыражение находилось поблизости от спасения души. И дело вовсе не в удовольствиях (удовольствие получает зритель и слушатель), а в осмысленности каждого действия и радости от него. Вот Моррисон видит, конечно, в своём разыгравшемся не в меру воображении, прекрасное насекомое, у которого походка девушки. Он садится на корточки, совсем как Гамлет перед Офелией в начале театрального представления, восклицает, говорит нежные слова, которые, однако, почти пугают. Когда поднимается, из-под ворота чёрной, актёрской рубашки (ассоциаций масса: Высоцкий, Смоктуновский) выскальзывает крупный тонкий крест, с распятием. И зачем он Моррисону? Не для глумления ведь. И не принимал же он всерьёз лихие протестантские идеи. Скорее уж чёрным сочувствовал.

Поначалу я думала, что ощущение тишины и гармонии при просматривании концерта «The Doors» обманчиво, а на самом деле один угар. Потом смотрю: нет. Мне думается, что в те годы угар был необязателен, а вот глубиина чувства была. И всё в этой глубине купалось: и свобода, и нежность, и несостоявшееся братство. Меня, если смотреть извне, можно принять за ярую ностальгистку. Можно подумать, что я всеми фибрами в шестидесятых. Отнюдь. Мне сложно представить ту атмосферу, но в ней для меня есть нечто притягательное и светлое. Этот свет вырывается из живоносного облака, а это облако окружает мрачноватый закат. Уже и солнца нет, одни тени. «На исходе ночи», «В ожидании солнца» — Моррисон любил рассвет. Может быть, все целиком мои переживания можно определить как одно переживание — конца эпохи. Думаю, не только. В той красоте не было сонливости и сухости, как потом.

Затем решила прослушать Нико, «The End». Композиция, по мотивам Моррисоновой, запсиана была Нико вместе с Ино, Кейлом и Манзанерой. Ничего от струящегося Дорзовского звука не осталось. Авангард, заблудившаяся во времени музыка. Трагично и нелепо. Удивительно, но когда мне в начале девяностых расхваливали сольники Нико, я от одного рассказа испытывала неприязненное чувство. Сейчас я обожаю голос и манеру Нико, но вот этот сольный альбом, по мотивам Моррисона, мне не показался. В Моррисоне были свет и скорость, пусть он и выглядел нелепо. В нём была удивительная ловкость полёта. А угловатые звуки в алььбоме Нико как бы омрачают память. Или это её пророчество о себе? Нико не намного пережила Моррисона.

*
Внезапно и сильно, почти что нрочью, несколько дней назад, вспомнились стихи Аронзона. Оказалось, того, что было в его поэзии, мне в настоящей до судорог в животе не хвататает. Аронзон видел вещи и миры огромными, так что их можно было подолгу рассматривать. В его стихах было упоение. Вспомнился кромешный, скудный, но пронзительный отрывок из «Имён» Максима Якубсона: читатет Аронзон. Открытые гласные, настигающий, как морская волна, голос.

* * *
В двух шагах за тобою рассвет.
Ты стоишь вдоль прекрасного сада.
Я смотрю — но прекрасного нет,
только тихо и радостно рядом.

Только осень разбросила сеть,
ловит души для райской альковни.
Дай нам Бог в этот миг умереть,
и, дай Бог, ничего не запомнив.

1970.

Мне ведь нелепа и осень, разбросившая сеть, и райская альковня. Трагическая неровность стиха. Будто силы ему не хватило.

Дальше на букву А: Айги и Авалиани. По просьбе Олега Асиновского написала текст «Ревзверь». Может, помещу в одном из своих владений. Для меня стихи Авалиани и Аронзона переплетаются, и фоном всё тот же Моррисон. Из Айги намерена, понемногу, перепечатывать и помещать на его странице. За основу взяты «Поля-двойники», подаренные Татьяной Данильянц. Конечно, Айгисейчас слишком на слуху в московской литсреде, да и я сама с его творчеством познакомилась тщательно совсем недавно. Но мне важно звучание больших вещей, которые теперь не замечаются, но всё же есть.

Чем ближе и яснее смерть, тем более упругой становится жизнь. Ввиду смерти жизнь приободряется.

без числа

Отчего-то вспомнилась, и, невдолге, прослушалось "ПРедчувствие гражданской войны" ДДТ. Вокал Шевчука вне всякого сомнения прекрасен, но не в этом дело. Трагедия холостого выстрела - вот каким настроением повеяло на меня из этой песни. Ни "Террорист", ни "Церковь" и только отчасти "Революция" передают всю гамму надежд и объём их осколков. Возможно, "Предчувствие" писалось в конце 1988, точно не знаю, но явно не в девяностых. "Когда слово вера похоже на нож", "когда вместо смерти - похабные сны". Всё это уже не могло замечаться в девяностых, но в конце восьмидесятых было ещё остро.

Музыка "Предчувствия" очень хороша, хотя в сиплых записях тех лет, или, скажем, в "Крыльях Советов" на концерте я не смогла её оценить. Это чистый рок, смеющийся сам над собой,с элементами джаза. Но это не ирония, а, скорее, жёсткий, почти солдатский юмор.

И не оставляет меня мысль, что более чёткого футурологического произведения в рок-культуре на тот момент и не было. ГО были велики, уже записано "Русское поле". Но в "Предчувствии" важен момент частный, до невероятности конкретный. Не обгромная мысль, а совершенно точная, даже остроумная, без великой глубины, но с несомненнным чувством. Мысль о предчувствии несостоявшейся гражданской войны. Очень своевременно. Эпоха холостых выстрелов. Холостой выстрел как норама жизни. Императив холостого выстрела. "Террорист" только подтверждает сказанное.

без числа

Среди сует, среди дорог, порою диких, минуту улучив к безделице стихов, могу сказать: люблю поэзию, мой друг читатель. Она стихия утешения. Если бы древний Боэций любил бы поэзию больше философии, то он написал бы утешение поэзией. Бывают стихи с пронзительной печалью, тихиие и будто без претензий, неяркие, но тонкие и острые, с каким-то испанским ароматом. Думается, для нас и Лорка уже нечто вроже канте хондо, древность. Удивить невозмозжно, но найти сопечальника даже нужно, и когда он находится, это прекрасно. Поэты, пишите стихи. Не продавайте стихи за книгу прозы.

Нынче верстала стихи Александра Пивинского. Они именно таковы, как описано выше.

Стихи Андрей Полонского показались однвоременно предсказуемыми и неотвратимыми (тема пророка). Мне показалась драгоценной непосредственность, с которой они написаны. Впрочем, представленное на сайте — только небольшая часть.

без числа

*
О стихах Наталии Юлиной. Мне они показались похожими на рисунки Татьяны Мавриной. Возможно то, что часто считают огрехами, в этом случае становится чертой редкого стиля. По крайней мере я воспринимаю их как нечто сложившееся. Мне даже трудно представить, что к ним вообще применимы обычные критерии. Это как воздух, как ветер.



Фрагмент эссе
ОБ АЛЕКСАНДРЕ БАШЛАЧЁВЕ.

*
Явление незавершённое, и оттого гораздо более болезненное, чем можно выразить. Оно так велико, что границы его кажутся как бы зыбкими, размытыми. Оно необычно, и оттого кажется немного нелепым. Если бы легендарная птица Сирин перешла бы из пространства сказки в пространство знакомого нам города, не важно, Москвы или, скажем, Екатеринбурга, вряд ли кто заметил бы её, вряд ли кто посчитал бы это чудесным явлением. Можно считать знаком, что Саш Баш весьма долго жил в городе, которого теперь нет: в Свердловске. Это явление нужно видеть так, как оно есть: в незаконченном парении над житейским морем. Оно соединяет в себе несоединимое. Оно соединяет христианство, лесное строгое христианство Древней Руси, и славянское язычество, с привкусом варяжества. Но в поэзии Саш Баша слышатся и нотки Шекспира (в «Похоронах шута», например), и рок-н-ролл. Это чудесный скоморох русской поэзии.


*
Если бы мои предположения имели хоть сколько-нибудь доказуемые основания, я бы сравнила поэзию Александра Башлачёва с поэзией Александра Миронова. Назвала бы то, что делал Саш Баш, продолжением и развитием идеи Миронова. Но оба эти явления существовали в разных мирах, и только разве что одна птица Сирин знала о них обоих. В поэзии Башалачёва всё же довольно много интуитивных пересечений с поэзий питерского андеграунда семидесятых и начала восьмидесятых.

*
Я так боюсь разбросанной пшеницы,
пустой ладьи, плывущей по реке...
Смерть не страшна, но чуден лик убийцы:
дробь мелкая в изменчивом зрачке.

А. Миронов. «Реминесценция», 70-е.

и


*
И труд нелеп, и бестолкова праздность,
И с плеч долой все та же голова,
Когда приходит бешеная ясность,
Насилуя притихшие слова.

А. Башлачёв, 80-е.



Другой пример:


*
Рука на плече. Печать на крыле.
В казарме проблем — банный день.
Промокла тетрадь.
Я знаю, зачем иду по земле.
Мне будет легко улетать.

Без трех минут — бал восковых фигур.
Без четверти — смерть.
С семи драных шкур - шерсти клок.
Как хочется жить? Не меньше, чем спеть.
Свяжи мою нить в узелок.


А. Башлачёв, «Все от винта!»

и

*
Я в комнатной скорлупке изнемог.
О, сетчатый покой, ячеистые строки!
Через мгновенье — нежилой чертог:
ершится пол, крошится потолок... —
трудолюбивы пчелы, недалеки.

Закрой глаза: сетчатка — та же сеть,
бумага в клетку — в писчих снах, в заботах.
Стираешь смысл, а слово не стереть.
Мне суждено — о, если б умереть! —
жить в этих предвоенных сотах.

А. Миронов, 1978



Тема скомороха, шута, отребья, посмешища для обывателя ярко дана в поэзии обоих авторов. «Сказ о женах скоморошьих» Александра Миронова и «Похороны шута» Башлачёва — тому подтверждение. Пусть даже мировосприятие авторов во многом противоположно одно другому, они ценят в мире и поэзии совершенно разное. Миронов - утончённый интеллектуал, печальный и прекрасный безумец. Башлачёв — путешественник, захватывающий огромные пространства, цыганистый и задорный. Строгая ирония Миронова — и отчаянное веселье Саш Баша. И всё же есть несомненное сходство. Один мир, одна страна, предощущение катастрофы. «Сирин, птица бледная, с глазами окаянными»… Именно такова и была она, поэзия тех лет: девочка-нелюдь-видение-почва. Страшная, пронзительная и родная.


*
Поэзия Башлачёва касается мира, существующего по ту сторону жизни и больше смерти. Это мир ожидания чуда, в котором нет ещё ни ада, ни рая в полноте. И потому оба эти слова в устах Башлачёва звучат как определения — огромности, величия, значительности. «Нет ни рая, нет ни ада. Никуда теперь не надо». Эта великость измучила поэта, и он превратился в птицу. Вся жизнь сложилась как классический сюжет: поэт, не вынесший собственного дара и погибший от него. Это Икар, Фаэтон, молодой Рембо, Хёльдерлин, Хлебников. С каждым из названных образов у Башлачёва немало сходства. Это сходство можно олицетворить в виде живого солнечного диска, ходящего по созвездиям: Икар, Фаэтон, Хёльдерлин, Хлебников. Мифологические персонажи в этих небесах — соседи поэтов. Солярный символ можно различить почти в каждом стихотворении Башлачёва. Отнюдь не потому, что он там упоминается, явно или иносказательно. Не потому, что возникает изысканная вязь из пауз, ритмов, рифм и созвучий. А потому что сами смыслы слов парадоксально выстраиваются в круг, многократно перечёркнутый крестом.

без числа

Для меня неонацизм и неофашизм — разные явления. Насколько любопытно явление фашизма (которое, конечно, целиком принять невозможно), настолько же отвратительно явление нацизма. Именно нацизм, а не фашизм стал проклятием двадцатого столетия. Истоки нацинаонал-социалистской идеологии можно найти уже в «Тайной доктрине» Блаватской. Уже то удивительно, что этот перенасыщенный плохо усвоенными каббализмами труд обладал и обладает таким влиянием. К восточной мистике он отношения почти что не имеет (кроме лексики). И вместе с тем неудивительно. Человеческое общество переживало резкую и страшную перемену. Фашизм прежде всего — вид национального эгоизма, который направлен не вовне, а внутрь. Фашистами были Муссолини, Салазаро, Франко и Де Голль. При Муссолини Италия стала развитой промышленной державой. Франко сумел сплотить нацию, и когда пришёл Гитлер, она оказалась готова защищать свои интересы до смерти (мученики за Христа). Отзвук Рима, имперской идеи, был в каждом из названных явлений. В России, думается, фашизм вообще невозможен. Но вот НС идеи были, и даже более интересные, чем например, в Германии (Сталин). В Германии одновременно существовали фашизм и нацизм, но смешивать из нельзя. Нацистом был Гитлер, а фашистом — Аденауэр.

Многие звёзды музыки «новой волны» и панка играли с фашистской символикой. Это был, конечно, эпатаж, но и напоминание. Не будь болваном. В семидесятые, даже ещё в шестидесятые годы в Европе была довольно сильная волна неонацизма и неофашизма. Часто эти течения пересекались, так как в основе много общего. У Кристи в романе «Чисто английское убийство» один из героев — член тайного неофашистского общества.

без числа

Несколько дней назад умер Сергей Жаворонков, он же Слон или Нагасаки. О нём есть небольшой текст в моих комментариях к разделам сайта. http://www.nattch/narod.ru/commentarys.html Диагноз — острая сердечная недостаточность. Хотелось сделать нечто вроде мемориала Жаворонкова на странице, да как-то не вышло. Может быть, стихов добавлю.

Тёмно-зелёные вечера хороши в центре Москвы. С утра было тихо и я, плетясь с сумками к остановке, напоминала себе заядлую дачницу.

без числа

Досада и вместе с тем покорное приятие того, что невозможно полностью уйти в слёзы, в рыдание. Нельзя запечатать свою жизнь слезами, чтобы она не продолжалась, не ветвилась. Что печальнее чашелистиков, признаков облетевшего цветения с каплями дождя. Цветения ждёшь весь год, а проходи оно недели за полторы. Тяжело именно оттого, что забыла, как тщетны и слабы всякие попытки найти общий язык с тем, что проклято Богом. Этому проклятому ничего не объяснишь, пусть даже за ними стоят все священники московской патриархии. Пусть они сами, эти невозвратно проклятые, опущенные на самое дно неведения, говорят о Боге, или, наоборот, не говорят, соблюдая законы тандема. Нет, забыла и сделала несколько попыток, которые принесли только досаду. Некогда апостолов отпустили из заключения ради того, чтобы разведать, человеческое или божественное их служение. Если разорится, то человеческое. Если же нет, божественное. Мысль оказалась верной только отчасти. Сохраняются и человеческие наичнания: ложь, подлость, полуложь и полуподлость. И как мне кажется, им не нужно ничего противопоставлять; не нужно снисходить к лжи и подлости. Они сами всё прекрасно сделают и в конце концов уничтожат себя.

Но отчего-то только во время полного оцепенения души, когда её зрачки почти стекленеют, становится ощутимым присутствие жизни именно как Божьего начала. Тогда будто слышишь: Господь с тобою, не скорби.

Судя по некоторым записям моих знакомых, речь идёт действительно об изменении культурной ситутации.

без числа

Наконец-то почувствовала прохладынй майский ветер. Пасхальность, как некая стихия, смешалась со всем моим составом. Самое важное: ощущение невозвартности, что изменения уже не будет. Это скорее радует, чем пугает. И даже мягкая пасмурность, даже чернильная подвсветка ночного холода хороша. Христос воскресе!

без числа

Судьба поэта — всегда загадка. Она раздражает и пугает. Но для этого надо быть поэтом. Претензии человеческого существа в рассчёт не принимаются. Поэт — нечто космически древнее и очень земное; он скорее похож на бесноватого, чем на ангела. Но в нём есть и ангельский дух. Думается, новость эпохи в том, что приходится отказываться (настоящим поэтам) от посмертного признания даже здесь. То, что сейчас происходит возле Анны Альчук, поистине ужасно и ново. Вместо литературного вечера — поминки. Это антипризнание можно расценить и как абсолютное признание. Но современники видят совсем иное и порой не понимают, что являются свидетелями подмены живого имени мёртвым (вампиром). На место А становится А, на место Игоря Л. приходит Сергей Л., а глумление преподносится как проявление любви. Истерика называется признаком особенного характера, а тривиальная ревность преподносится как лозунг великой идеи (скажем, свободы). Вопрос: а если любишь ребёнка, то его тоже не боишься потерять? Скажем, он умирает, а ты его настолько любишь, что позволяешь ему умирать? И ведь позволяют.

На Радоницу была в храме, он уже был почти пустой. Но свечи я поставила и старалась говорить с любимыми усопшими. Однако, выйдя из храма, я не могла вспомнить никакого другого имени кроме Анны (Альчук). Она возмущалась, объясняла что-то. А сегодня я узнала, что её прах даже не погребён. Возможно, шестого её тело кремировали.

без числа

Довольно резкое охлаждение к живому журналу как средству общения. При просмотре лент Кравцова, Круглова и Зондберг яснее сформировалось чувство, которое уже давно меня беспокоило. Чувство неестественности. Но сформулировалось только чувство, а до слов ещё далеко. Проще сказать, я очень обманулась. Но так можно сказать, если бы у меня были хоть какие-то ожидания. Ожиданий не было, а было, скорее, предощущение того, что эта проповедь очень скоро превратится в псевдопроповедь. Что мудрость и искренность обернутся своими противоположностями: истерикой и беспомощностью. В конце восьмидесятых чистота эсхатологического ощущения мира была почти абсолютной (мы пили эту чистую воду). Теперь речи нет вообще, а есть лозунги. Изменилось время, изменилась игра. Мне уже поздно мириться с новой игрой; я гибну от неё. И весь мой дневник с этих пор есть свидетельство медленной гибели от того, что даже священники признают. Если бы я посчитала нужным, я бы дала анализ постов обоих моих знакомых: и отца Сергия, и отца Константина, но мне просто лень. Дело в том, что они просто боятся одной вещи, которой я бояться уже не смогу, в силу того, что я просто выпала из круга отношений, в котором есть то, за что боятся эти батюшки. И у них нет душевных сил на то, чтобы жить, как живу я. Нет сил признаться в бесполезности и ненужности большинству людей ими совершаемого, в том, что они переживают и чувствуют. Оттого и жж, оттого и создание иллюзии служения в жж. Оттого и поэтические опыты. Оттого ответы «друзьям». Впрочем, нельзя много требовать от человека, по рукам и ногам связанного условностями социума (семья, работа, общественное положение). Если бы кто-то из них смог переступить через ненужность, убогость и нелепость своего существования, как это случилось со мной когда-то, их реплики вызывали бы у меня доверие. Мне не впервой сталкиваться с тем, что священник просто откладывает в долгий ящик вопросы, которые, накопившись, приводят к трагедии. Но сейчас мне любопытнее развитие мелодии, эта печальная и сильная нота великого одиночества (один на один со Христом). Мне кажется, я немного приблизалсь к той точке, с которой уходил Башлачёв. Души, которые считаешь близкими, по большей части больны или холодны. Но ведь других нет, и потому нет выбора и нельзя изменить сам ход своей жизни, не изменив самому себе, не сойдя с ума. Этот момент перенести очень тяжело.

* «Покидая своё тело как пожарище в смертном бою, наблюдая как тональность, уходящую веру свою...»

* Позавчера в «Уроках святости» писала о раскольниках. И ведь вот в чём парадокс: они-то шли за Христом.

без числа

Закончилась Радоница. Конечно, проспала на литургию и на все панихиды. Пришла в храм уже ближе к вечерней, утешаясь тем, что всё равно пришла. Разговаривала (мысленно) со всеми милыми почившими, благо у меня есть кого вспомнить. Счастлива тем, что все мы так вместе, что порой даже путаешь: живые или мёртвые. По воспоминаниям Пришвина, отец Александр Воскресенский именно шестого мая, перед концом службы, сказал: «Война окончена». Вспомнила и его. В моей жизни часто случается, что мне становятся близки и дороги чужие воспоминания, чужие, рассказанные мне жизни. С одной стороны, как будто я примазываюсь. Ну хоть к тому же московском старчеству. А с другой стороны, это цепь. Эта цепь — единственная возможность выжить, остаться человеком. То, что происходит вокруг, я бы назвала мягкой агрессией беспамятства. Это движение к небытию теперь настолько заметно, что страх бархатного режима, владевший мною несколько лет назад, оступает.

Слишком часто замечаю, что думаю и говорю как человек давно ушедшей эпохи. А впрочем, это намеренно. Не хочется нового. Этого: раз — и все спаслись. Два, и все мученики. При том, что кроме плохих стихов и водки за душой ничего. Нет, это упование на раз и два, спекуляция на собственной харизме даром не проходят. Дар не любит наглости. Именно поэтому так не люблю газету «Радонеж» и большинство современной поэтической продукции. Слишком нагло всё это, нет ничего, что вызывало бы хотя бы улыбку. А ведь хочется радости.

Можно ли говорить о новой силлаботонике и почему. Мне думается, ещё не пришло время. Сейчас языку нужно пространство и движение. Метафоры давно уже уничтожили сами себя. Гейде в 2004 можно было писать сверхметафорично, сверхплотно (и то не всегда). Печально, но старшее поколение (от 59-го г.р.) этого не понимает. И пишет перенасыщенную метафорами силлабо-тонику.

Украина в Москве. Нет боле выраженного украинофоба, чем я. Это моя амбиция. По слухам, некто Кабанов открыл вечер так: «Маленькие московские бляди». Если бы Кабанов писал по-украински и по-украински же сказал: «Бодай вас шлях втрапить», было бы ясно. А его жест даже наглостью назвать нельзя, это дурное безумие. ТО есть, тот род безумия, который обличает сам себя. К этому человеку просто не может быть доверия: ни как к поэту, ни как к организатору. Но общество уже привыкло, что в нём живёт неадекватность, да и тексты Кабанова вроде как на что-то претендуют, так что сошло с рук. Справка. В начале девяностых московские любители рок-музыки и музыканты слушали альбом небезызвестной Лори Андерсен. Названия не помню, но инструментал перемежался в нём чтнием текстов. Альбом начинался фразой: «Дорогие бляди!». Это поинтереснее. В пику Кабанову, обличавшему «москалей» по-русски, Жадан читал по-украински. Если бы он не был так политизирован, его стихи нравились бы мне безоговорочно. Вообще, когда хохол вспоминает о своей аутентичности, он интереснее. Ведь в украинской культуре есть явления, в мире аналогов не имеющие. И это не Энеида Котляревского и никак не Лариса Косач во всём её разнообразии. Назвала бы Васыля Стефаныка и того же сумного Кобзаря, хоть «Захлявний зош1т». Да хоть Павло Тычина или Мыкола Бажан, местами. Трансляция мировой культуры в аутенчиную ведь не может быть так же высоко оценена, как аутентичность самой культуры. Но Жадан не даром первый поэт хохляндии сейчас; это большой талант. Желаю ему свежих корней.

без числа

Вряд ли кому сейчас приходит в голову, что нужно хорошее вдумчивое эссе о кризисе идеологии девяностых. Единого мнения быть не может, но может быть одно и расщеплённое. Как тростинка. И нужна была эта свобода, и не нужна. По сути эйфория свободы продержалась лет пять. Мне лично уже в 1996 было яно, что эта расцвеченная смерть закончилась. Свобода слова, новая политика, эротика, рок-н-ролл, верлибр — вот далеко не полный список вещей, привнесённых в нашу жизнь 90-ми. А что от них осталось? Убожество. Стили критики и прозы (Радов, Курицын) — где это?

Что касается поэзии то тут всё интереснее. Мне не хочется сейчас читать многих молодых авторов, которые ценимы их же сверстниками, потому что они пишут так же, как я в 90-е. Так что читаю только тех, кто не пишет, как я в 90-е. Или же видит стиль с другой точки зрения. Сейчас снова в моде силлаботоника, пёстрый стих, о котором я писала ещё несколько лет назад, когда все нынешние звёзды ещё искали свои бедные рифмы или наоборот, не рифмы. При этом я не чувствую себя старой, наоборот. Новое, хоть и несколько тревожное, дыхание.

А эссе о 90-х необходимо и именно сейчас. Толстые журналы не сразу сообразят, что это очень жтвая тема и они тоже оживут, если эта тема прозвучит на их страницах. Модные издания, типа НЛО, принципиально не станут публиковать этих материалов. Или же, если такой объявится, отредактруют его так, что он превратится в свою противоположность. То есть, в апофеоз всего худшего, что было тогда.

И всё же: новый виток кризиса или же изменение культурной парагидмы?

А вечер памяти Анны Альчук необходим. Жаль, что на ФВ 1 и 2 мая не получилось прочитать её стихи.

без числа

Желание тишины перевешивает все на свете звуки. Зелень ещё не настолько буйная, чтобы настораживать и уже не настолько редкая, чтобы умилять. В одичавшем саду возле Всех Святых, что в Красном Селе, цветут тумно-розовыми цветами две сатрые яблони и миндальное дерево. Хочется слушать «Alan Parson-s...», но пока что всерьёз не до музыки. Какая музыка; раньше читала каждый день Пасхи, сорок дней, Пасхальный канон. До сих пор наизусть знаю. Он весь как цветение, уверение в будущей жизни. А теперь... Радоница, Победоносец.

без числа

А где-то время ледохода. И мы все как бы затёрты во льдах. Под ногами шатается, сами ножки скользят, а сверху, убивая дыхание, наваливается ледяной надолб. Что такое надолб? Это такое монументальное строение, которе надо очень быстро и ловко построить всем миром в военное время. Чувствую себя северным пиратом. Чувствую себя слепцом, танцующим на ладони Бога. Только её мягкое движение и удерживает от рокового скольжения по талому льду. Мне ничего не нужно от поэзии, я живу ею.

Светлая Седмица превосходна. Радость узнавания. В пятницу — живоносный источник.

на середине мира

станция

алфавитный список авторов

гостиная

кухня

корни и ветви

город золотой

новое столетие

озарения

дневник