ФОТИС ТЕБРИЗИ
(в монашестве Хрисанф)
1972 — 2002
Писал на греческом (в основном), на русском и на фарси.
(в монашестве Хрисанф)
1972 — 2002
Писал на греческом (в основном), на русском и на фарси.
ИЗБРАННЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ
перевод
послушника Дионисия (Поспелова).
перевод
послушника Дионисия (Поспелова).
*
Когда весна цветёт, мы умираем.
По улицам, безумные, шагаем,
Наши сердца превращаем
В молоко и мёд.
Мы снова свободны,
Как дети, голодны,
Как дети, просты.
Мы новые жизни живем,
Мы древние песни поем,
Поем, поднимая кресты.
Сердце горит, —
Меджлис средь юных,
И в пляске Давид:
Персты на струнах.
Тайн Его новых
Молоко и мёд.
*
Терновый луч зияющего солнца
Коснулся сердца тенью игл своих.
Весны печальная лазурь запела тихо
Златыми гласами, тенетами тенет:
«Ты предал Господа, надежды нет!»
Души я струны рву теперь в безумьи,
Меж гор с слепящеми и чёрными снегами
Бреду к лазури говорливых вод…
Неужто пережил любовь влюблённый?
Я озираюсь жадными глазами,
В фаворском тёрне вижу жгущий сердце свет!
Здесь грешник, развязав свои одежды,
Шагнёт в гряду росистых облаков,
Чтобы вкусить всю казнь Его весны,
Чтобы упиться верною надеждой,
Без хмеля пьянствовать, как проклятый Халладж!
*
Невест стареющих ласкающие очи
Погасли быстро в мраке южной ночи,
Где ангельской десницы огнь горящий
Стебль опалил о милости просящий…
Как мотылёк, замерший на бутоне,
Осмыслен трепет гаснущей ладони:
В нём — поцелуй, к безумию зовущий
В приют последний Скинии плывущей…
*
Сердце двери цветка своего закрывает.
Ночью безмолвною только лишь Он и способен
Нежные лепестки открыть неведомым словом,
И предаются любви двое: Бесплотный с бесплотным.
Эта любовь чиста, скажу тебе больше —
Так же чиста, как вздрагивание смерти
Чисто от скверных, нечистых
Помыслов ласковых трупов.
*
Азалии соцветьями качали,
Камелии поникли от печали.
К возлюбленному Бог ступал шагами
Земными… В ветках иволги летали,
Да голуби беспечно ворковали.
Средь изумрудных трав лежал покойный.
Из глаз и уст сукровицы зловонной
Смолой струи стекали ржаво-тёмной.
И муравьи, как бисер, рясу облепили,
Власы седые чище снега были,
А ветки лавров что-то ветру лепетали,
Прохладу гнавшему, как лань, в лесные дали.
*
Вчера, в безмолвье гор, я, упоенный тишиной,
Встретил молодость с её улыбкою цветущей
В саду пустынном меланхолии пьянящей:
Кипарис простирался к черноте небес.
Чёрный мотылек сердца порхал в беспечной обречённости
Твоих сжигающих страстью лучей.
*
Как тяжелы последние слова…
Я думал, что скажу перед концом,
Когда тоска предсмертная
Найдёт меня и схватит,
Или как молния, похитит миг
Невозвратности.
Скажу «хочу я быть Твоею пери, Боже»,
Нет, «без надежд любил Тебя всегда»,
Иль, «недостоин я, но Ты жалеешь
Таких, как я, Владыка». А может,
«Сведи меня в пустыни Ада, Боже,
За ручку, как ребёнка, я боюсь».
Молчанье ужаса сплетётся с мигом страсти,
Самой тончайшей, и жестокой, и всесильной,
Пьянящей и беспомощной — к Тебе.
*
На берегу Ты снасти сушишь, Боже,
А я плыву в блистаньи гальки белой —
С потоком холодящим мрачных дней.
Все уловить меня пытаются, но тщетно.
Увидев небо, я умру в Твоих руках,
Как рыбка мелкая в песке морского брега.
*
Ожили улицы полуночных Салоник,
И я спешу средь ночи, но куда? —
Быть может взять бутылку и испить
Красивого «краси», чтобы забыться?
Но Ты — один предел моих скитаний.
Раскрыты ночью южной для Тебя
Все ставни опозоренного сердца.
*
Ко мне не подходи! Я нынче пьян…
Мой рыжий евнушек скончался
По дороге в Хорасан.
Он не болел, не таял, как свеча:
В лазурь смотрел, и не просил врача.
Как я, шатёр раскрыв,
Верблюдов напоил своих,
Он, словно мягкий воск, застыв,
Под сенью пальм затих.
И ветр пустыни, налетев,
Одежды мне трепал.
Пыль липла к жалким росам слёз:
Я по нему скучал.
Господь! Ты видишь лишь один
Всю боль сердечных ран!
Я принесу венок из роз
*
Золотая весна в Стамбула развалинах хладных,
У стен студийских цветёт древо надежд:
Чётки ведут в небо, полное немощи,
Глотаю слёзы неразделенной любви.
Ты жесток, возлюбленный Иса,
Логос, хочу заболеть и умереть,
Пусть сребро пояса Твоего, Христе,
Благоухает жасмином,
Ведь и мои зубы завтра станут
Жемчугами собаки.
*
Не думайте, что умерла любовь!
Через три дня она восстанет:
Мой череп жалкий лирой станет
И заблистает молньей вновь
Сияние в пустых глазницах.
Улыбка Бога отразится
В глазничных струнах и весна
Ворвется в панцирь черепахи,
Где чистота начертит знаки
Перстами горними Христа.
*
Последние лучи над Анкарой
Позолотили тишину домов,
И муэдзина крик печальный
Затих в кварталах, словно он угас.
И диск златой луны взошел неспешно
Как будто лик несбывшейся любви
Или светильник меди погребальной.
А ветер влажный и изменчиво-печальный
Пел в небе тихо: «Ашг эстиорум».
Замечания куратора к публикации стихотворений Фотиса Тебризи..
Возможно, это первая сколько-нибудь внятная публикация стихов монаха Хрисанфа в интернете, и не только. Насколько мне известно, книга стихотворений Фотиса Тебризи готовится уже пятый год (или четыре года), но выйти не может, по причинам скорее субъективным и не связаным со странностью его стихов. В поэтике Фотиса Тебризи есть что-то от Лермонтова (больше) и что-то от Александра Миронова (меньше). Поэзию последнего монах Хрисанф знать не мог. Вот долетевшие до меня определения поэтики Тебризи: «мистический хиппи», «новый Аронзон». На мой взгляд, поэтика А. Миронова к представленным стихам ближе. Но моё мнение ведь не абсолютно. В самом стиле поэтической речи Фотиса Тебризи много от греческих текстов, принадлежащих святым отцам. Больше всего от любимого и обожаемого Хрисанфом (во Христе) Симеона Нового Богослова, его Гимнов. Сплетение новизны и архаичности, вообще характерное для поэзии 90-х, в поэтике Фотиса представленно с совершеной ясностью. Я изумилась стихам Тебризи именно потому, что он ТАМ (на Афоне) писал ТОГДА ЖЕ как МЫ ЗДЕСЬ (имею в виду Питерско-Московский котёл: Водеников, Зельченко...). И он не знал, КАК МЫ ЗДЕСЬ ПИШЕМ. Есть нечто удивительное в этих стихах. Суть их бурная, богоискательская, страстная. В этих стихах нет того, что обычно ищут в двух половинах одного целого, выдаваемого за «христианскую поэзию»: ни словесной казуистики, замешанной скорее на эзотерике, чем на христианском учении. Ни маршеподобного ритма, свойственного новым комсомольцам. Однако стихи Фотиса Тебризи нельзя назвать христианскими по сути. В них слишком много откровенности и стихии. В них есть чувственность аскетики, возможно, что и неправильно понятая. В любом случае Тебризи — значительное явление в поэзии 90-х, и маргинальное.
Возможно, это первая сколько-нибудь внятная публикация стихов монаха Хрисанфа в интернете, и не только. Насколько мне известно, книга стихотворений Фотиса Тебризи готовится уже пятый год (или четыре года), но выйти не может, по причинам скорее субъективным и не связаным со странностью его стихов. В поэтике Фотиса Тебризи есть что-то от Лермонтова (больше) и что-то от Александра Миронова (меньше). Поэзию последнего монах Хрисанф знать не мог. Вот долетевшие до меня определения поэтики Тебризи: «мистический хиппи», «новый Аронзон». На мой взгляд, поэтика А. Миронова к представленным стихам ближе. Но моё мнение ведь не абсолютно. В самом стиле поэтической речи Фотиса Тебризи много от греческих текстов, принадлежащих святым отцам. Больше всего от любимого и обожаемого Хрисанфом (во Христе) Симеона Нового Богослова, его Гимнов. Сплетение новизны и архаичности, вообще характерное для поэзии 90-х, в поэтике Фотиса представленно с совершеной ясностью. Я изумилась стихам Тебризи именно потому, что он ТАМ (на Афоне) писал ТОГДА ЖЕ как МЫ ЗДЕСЬ (имею в виду Питерско-Московский котёл: Водеников, Зельченко...). И он не знал, КАК МЫ ЗДЕСЬ ПИШЕМ. Есть нечто удивительное в этих стихах. Суть их бурная, богоискательская, страстная. В этих стихах нет того, что обычно ищут в двух половинах одного целого, выдаваемого за «христианскую поэзию»: ни словесной казуистики, замешанной скорее на эзотерике, чем на христианском учении. Ни маршеподобного ритма, свойственного новым комсомольцам. Однако стихи Фотиса Тебризи нельзя назвать христианскими по сути. В них слишком много откровенности и стихии. В них есть чувственность аскетики, возможно, что и неправильно понятая. В любом случае Тебризи — значительное явление в поэзии 90-х, и маргинальное.
на середине мира
озарения
вера-надежда-любовь
Санкт-Петербург
Москва
многоточие
новое столетие
у ворот зари
