АЛЛА ГОРБУНОВА
Родилась в 1985 г. Окончила философский факультет Санкт-Петербургского Государственного Университета. Стихи пишу с детства.
Выступаю со стихами с 2003 г. В 2005 г. получила премию «Дебют» в но минации «поэзия».
Публиковалась в журналах «Новый мир»,
«День и ночь», «Крещатик», в ряде поэтических антологий и сборников.
Автор книги стихов «Первая любовь, мать Ада» (серия «Поколение», 2008 г.).
Автор книги стихов «Первая любовь, мать Ада» (серия «Поколение», 2008 г.).
Биографическая справка и подборка составлены автором.
ИЗБРАННЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ
***
Люцидный сон. Ты кто? Я только снится.
Мне тесно, пропусти меня сюда.
Ключи ночей, открытая граница.
Но отчего, скажи, так больно мне всегда?
Мы замкнуты. Мы больше не открыты,
миры уходят за моей спиной.
Травы весенней праздник воскресенний,
и смертные ростки идут домой.
Их дома ждут тепло и чернота,
витые корни, скользкие созданья,
песок горячий, влажный перегной.
Бессмысленные крохи мирозданья,
и смертные ростки идут домой.
Где неизбежность встретит невозможность,
трава и пальцы, лани и олени,
я в лицах, в лицах всех вас узнаю.
Где каждый друг мой, родственник, соратник
идёт домой и начинает сниться
сквозь бесконечность в молодость мою.
Один рождён для бесконечной боли,
другой рождён для бесконечной жизни,
и каждый обернётся на краю.
Я думаю, я где-нибудь вишу,
в каком-то коконе, средь грозовых разрядов.
Во снах моих зелёная земля
рождается из мыслей и видений,
и я как будто действую внутри.
Попробуй: кровь. У мёртвого оленя,
на беспредельном лезвии ножа,
и кровь солдата, на войне последней
разрезанного лазером внутри.
Трава и пальцы, шкурка мёртвой лани,
как на костях шаманы ворожат
в траве небес, средь зыбких тел желаний,
а кровь одна, и действует внутри.
Попробуй: боль. А мы с тобой похожи,
ты кто? Я лань, и я иду домой.
Скажи мне что-нибудь. Не бойся, я с тобой.
Ты не одна, здесь дикий-дикий запад,
высокая-высокая трава, садится солнце, я ещё жива?
Люцидный сон. Ты кто? Я только снится.
Приди ко мне, и боль мою возьми.
И пропусти меня туда, где только снится.
Приди ко мне, и боль мою возьми.
Отмычка есть, и мы опять открыты,
миры уходят за моей спиной.
Индейский дым у края горизонта,
и смертные ростки идут домой.
***
Воды и стебли в водах,
и стебли,
подобно блаженным жгутам,
делают тело,
подобно подводным цветам,
тяжёлым, и стебли срезая серпами,
идут к рукам под водой, где другое солнце,
со второго дна подводные косари
отсечь мои пальцы
облечь мои пальцы в тугие свитые кольца
облечь мои руки в маленькие
разноцветные пузыри.
но какое солнце другое на дне, со второго дна
видно солнце первого дна сквозь дно, и ещё одно,
солнце второго дна, что под первым дном,
но есть ли здесь тот, кто видел солнце первого дня?
так и стебли: что срежут серпы косарей
с виноградной подводной лозой?
эти руки на дне меж стеблей в серебре, где выпадает росой
воздух, проходит дождём, воздух для маленьких рыб,
кормом для маленьких рыб, что съедят меня и из меня
родят сотню живых пузырей для второго и первого дна,
но есть ли такая любовь, чтоб родить солнце первого дня?
ЗВЕРИ ХОРОНЯТ ОХОТНИКА
ЛИСИЦА:
охотника нет, охотника нет,
он наш друг, лучший друг,
ах, зачем покинул нас, на кого оставил нас,
он наш брат, старший брат,
как же мы? как же мы?
наймём мышку в плакальщицы,
соберём оркестр, и, немного фальшивя,
в высоком регистре начнёт контрабас
с сурдиной, и мы проводим того, кто оставил нас,
делая вид, что это весьма паршиво.
будем серьёзны, как дети перед первым причастием,
будем серьёзны, как служащий перед начальством,
плакальщица-мышка, и я, лиса-несмеяна,
но нашу серьёзность на миг оттеснят
глиссандо струнных с форшлагами деревянных.
а потом мы спросим, хотя вообще-то нам всё равно:
братец Мартин, братец Мартин,
schlafst du noch? schlafst du noch?
МЕДВЕДЬ:
без охотника зверьё, будто без отца,
будто без отца и без матери,
отпоём же, отпоём родного мертвеца
по канону братца Мартина.
похороним его, как мыши кота,
похороним его, как земляной орешек,
как чёртика из подмышки в яичной скорлупе,
чтобы лежал в земле и не ворочался,
выйти не мог, и ни-ни не ворочался,
только зубами скрипел.
а потом мы спросим, хотя вообще-то нам всё равно:
братец Мартин, братец Мартин,
schlafst du noch? schlafst du noch?
КОСУЛЯ:
охотника нет, охотника нет,
очень жаль, как нам жаль,
он был редкий человек, залихватский был стрелок,
так стрелял, в нас стрелял,
ах, как жаль! что за боль!
освещают его светлячки и стрекочут цикады,
а был бы он жив, ему бы стоило дать цикуту,
но мы соберём оркестр и, немного фальшивя,
в высоком регистре начнёт контрабас
с сурдиной, и мы проводим того, кто оставил нас,
ведь проводить человека такого пошиба —
огромная честь для сырья мехового пошива.
будем серьёзны, как в день принятия в пионеры,
будем серьёзны, как будто бы символ веры
мы в душе повторяем и говорим с собою,
но нашу серьёзность на миг оттеснит
развесёлый мотивчик гобоя.
а потом мы спросим, хотя вообще-то нам всё равно:
братец Мартин, братец Мартин,
schlafst du noch? schlafst du noch?
ИГРЫ ЖЕСТОКИХ ДЕТЕЙ
1.
Жестокое дитя говорит: где ты
спрячешься, когда я тебя полюблю?
— Таково же и я, и не спрячешься ты нигде,
а потому —
давай играть:
в войну,
в не-наступишь-на-ногу-умрёт-мама,
в падающего толкни,
в любовника и любовницу,
в утопленника и утопленницу, —
это ты, это я,
мы друг дружку найдём в воде
пожарного пруда среди стрекоз.
Истинно говорю, я не любил как тебя никого и нигде,
ни мать и отца, ибо не имел их,
ибо любить — поступок, а не приказ,
я говорю, а ты —
ты прячешься за мной,
и дёрнешь за рукав,
и в яму водяного опрокинешь.
2.
(дитя плачущее и дитя смеющееся)
Дитя, в слезах:
— Ты мне разбил губу!
Я ноту оборву,
как ветер обрывает
какую-нибудь, например, листву.
/Из всех детей всех более жесток
Эрот, я знаю, мальчик-шизофреник,
сын то ли шлюхи, то ли нищенки от какого-то богача/.
Дитя, в слезах:
— Не смотри на меня,
не играй со мной,
ты сделал мне больно сейчас.
Дитя, смеясь:
— Мне нравится смотреть,
и я хочу играть,
ты только пой, а мы на боль и не посмотрим.
3.
(дитя изгоняет старуху)
Дерзкое дитя говорит старухе:
— Ты старая и некрасивая, не трогай меня
своими скрюченными пальцами.
Дитя красиво, глаза его
ясные, яркие,
мама его живёт на звезде,
и папа его на звезде, только другой.
Сын их не видел, но знает, кто он такой.
В жилах его течёт звёздная пыль,
царская кровь,
на лбу его печать магов,
всемогущество полубогов.
Некрасивой старухе,
умирающей, кстати, от рака,
он приказывает не трогать его.
И безобразная старуха отступает.
НЕЗАСЕЯННОЕ ПОЛЕ
(Ксения Блаженная)
на Петербургской стороне
в деревянных домах
да в мужнином мундире
блаженная жена,
странница безродная,
калика перехожая, —
Андрей Фёдорович.
умерла Ксенюшка от болезни, воскресла для жизни,
ибо кто умирает, становится тем, что он любит,
умер Андрей и стал Ксеньей, а Ксенья стала Андреем,
как я знаю, кто стал кем, если они супруги,
как я знаю, кто голубем пенным спорхнул из руки брадобрея,
как я знаю не знаю, но только не спи:
сон навечно тебя погубит,
в незасеянном поле махнёт рукавами пугало,
проскрипит пустая телега, прилетят сороки на клёв.
как спасти тебя: много ли поменять одежды,
бродить, как нежить, собирая память,
любовь моя, как тебя не оставить
в незасеянном поле, когда пропоёт
ржаной королёк?
вот я умер во сне: любил ли ты меня в жизни,
как Орфей Эвридику, но говорят, что
иным даётся спасенье,
и от любви нашей, такой чистой,
ни ты, ни я не избегнем танца
ночных светлячков и трещоток.
но если я в каждом сне умираю, то кто меня будит
тем же, которым я был и буду, пока не забудет
он меня разбудить, и поддерживает в мгновенья
между актами мысли бессмысленное творенье,
зачем он держит меня, будто обруч железный, будто
я забуду себя, а он никогда меня не забудет,
будто он будит меня — но он не будил ни разу,
и ни разу я не проснулся, после того, как проснулся,
и ни разу не мыслил, после того, как помыслил.
правда ли, что я ничего не делал два раза
и ничего не делал, а просто
приходил куда-то в туфлях на босу ногу,
раздавал монетки с «царём на коне» другим нищим,
целовал детей, привлекал извозчикам прибыль,
мало это иль много, такая быль.
так в туфлях на босу ногу и пойду на суд,
когда нас с Андреем Фёдоровичем позовут.
а и звать никого не надо,
а и идти никуда не надо —
«Вся я тут».
ОГОРОДНАЯ ПЕСНЬ
ВОЗВРАЩЕНИЕ
(КОРОЛЕВА ГОРОХА)
1.
Здесь пахнет чем-то странно знакомым.
Чем-то? да это же пахнет домом!
— бледно-зелёными с жёлтым
ромбами, выцветшими на обоях
давным-давно.
И что, эти крупные грозди
цветов или ящериц, и лицо
одутловатой королевы гороха
нарисованы здесь
в самом деле?
Я их видела в детской постели,
а они по-прежнему здесь,
никуда не делись.
Слушай-послушай,
вспомнишь, забудешь, вспомнишь
всё, что случилось с тобою.
А к чёрту, а всё равно.
2.
Пленница детских комнат,
засыпай, не знай и не помни:
тебя никогда не звали, не гнали,
не били, не любили, не хотели,
не трогали, не прятали, не искали,
не видели, не слышали и не знали,
а потому засыпай — никто не укусит с краю.
Засыпай — и я тебя скрою,
засыпай — я буду с тобою,
я не сплю, я помню, я знаю.
3
Я — мёртвый ребёнок, оставшийся дома,
пока ты росла, я не рос,
но королева гороха взрастила
огород из моих сухих слёз:
помидоры, редиску, укроп и картофель
вырастила, и вот
я теперь для тебя вполне съедобен, —
открывай-ка пошире рот!
Тело моё как Христово тело,
так что дерзай и ешь,
ибо в мёртвом ребёнке присутствует сила,
которую ты возьмёшь.
Горше печали, слаще надежды
вспомнишь ты мой обед,
когда ты вернёшься сюда однажды
и навсегда.
***
О, чернозём, зачем расти
испив моей души ты хочешь,
тешась,
тонкое гибнет, грубое густеет,
и мякоть нежная прекрасных корнеплодов,
о, чернозём, песок и глина,
отпусти
морковь, редис и репу
на свободу
Гряда вовек не опустеет,
но кровью землю удобрять,
пеплом, сердцами и мозгами,
зверями и богами будут люди:
так нужно строить собственное тело
из тел животных, съеденных растений,
плести себя из нитей и волокон,
и убивать прекрасную корову
и курицу прекрасную. Так плоть
питается,
но сокол
расклёвывает клеть.
***
Чучелко, чучелко —
палка и пальто,
сойки со смеху упали,
землянику поклевали,
но берёзовый обтёсок —
очень страшный отморозок
по имени Бука
их напугал зато.
Но они потом прилетели снова,
ведь надо
землянику кому-то клевать
из сада,
поросшего былью,
то есть тем, что растёт само:
быль-то сорняк,
это сказочку надо придумать,
а быль
нарастёт кое-как,
словно пыль
на вещах,
ведь быль это: боль,
папоротник, звездчатка,
жёлтая плёнка в ржавой бочке,
разрастающиеся деревья,
бледный мох на пальто у пугало,
обтёсок Бука, ставший трухой,
а сойки клюют одичалую землянику,
как будто время
растворяет землю
безмятежной
рукой.
ОГОРОДНАЯ ПЕСНЬ
— Огородники, дачники, садоводы, пахари, оратаи, крестьяне,
берите лопаты и вёдра, идите на нашего брата,
копайте для супа, и заготовок зимних, и торговли на рынке,
и ты, бабка, продашь нас и купишь бутылку водки,
а мамаша поджарит нас на сковородке, ибо
новая осень приходит, и время страды:
мы созрели и плоды наши от земли и съедобны,
новая осень приходит, и новое время,
да будет же оно добрым.
Дух картофеля ночью гулял на картофельном поле
и видел: раскинулась ботва на четыре стороны ветра,
а в земле картофель глядел молодыми очами,
и на всех огородах устроили бал прощанья,
осени и последних плодов, выращенных человеком,
а в Новом Свете генетически модифицированная соя
знала: пришло её царство, и плавится пластик,
новая осень приходит, и новое время,
и это последний праздник.
Но старые добрые овощи: кабачок кабацкий, огурец-молодец,
крепкая репка и славная брюква, и огородники, фермеры,
старики и старухи старой земли и последние гномы
водили хороводы среди грядок, от корнеплодов добрых
опустевших и голых: земля отдала всё, что было,
все соки свои и хлеба, всю любовь и силы,
и целовались прощально в пляске лопат и вёдр
кабачок, огурец, репка и славная брюква,
Матфей, Иоанн и Пётр.
на середине мира: главная
алфавитный указатель
новое столетие
СПб
Москва
корни и ветви
озарения
бегущие волны: поэзия
