ГОРОДИЩЕНА ГОРОДИЩЕ Шар торжища пылает в пыли, мы с тобой по городищу шли, последний старик умирает, слепец, певец, нас благословил, поди священника-то не было. Кто после нас придёт на городище? Крещённые в крови, смиренные в любви. На городище, в родном пепелище — кровь да любовь, мир свыше, а кто его слышит? НЕЗАПЯТНАННОСТЬ Незапятнанность — стая птиц, в океанском небе, над побережьем, ей не надо слов о земном, о нежном, о чертах и улыбках лиц, незапятнанность, Божия красота, незаметная на земле. Ведь земля подобна золе. Незапятнанность как воровка, у неё на шее верёвка, у неё на зубах песок, сирота она, с нею Бог на земле. Только с ней тяжело: ни уснуть, ни бросить весло. Незапятнанность нелюбимой души ждёт меня в Судном поле усатой миной. … Только ты мне письма пиши… О ДНЕ И НОЧИ Всё, что ни делаю днём, ты распускаешь ночью, мы два лика одной Пенелопы, ожидающей Одиссея. Утром двумя крылами восстанет моя молитва, чтобы вечером ты поднял жертвенный нож, о мой друг, Пенелопа. Пенелопа развеет по ветру пепел от нитей, от мыслей, от горя и бед, ничего не оставит она, а ты утром сядешь за пряжу молитвы, Пенелопа, как это бывает, что спасенье одно на двоих, что один верит верой другого. Ах, ему не хватает плоти, но слышишь ли, несопричтённая прочим женам, как он говорит тебе, образ ночной Пенелопы: я райский сад, и я Адам и Ева. О НЕБЕ И КРОВИ Чужестранница, полубродяжка, дворняжка за тобою бежала, напоролась на бледное жало боли твой, а всё бы тебе бодяжить воздух пением борзым. Сгустился к ночи мороз, а звёзды, как хороши они, звёзды. Чужестранница, была бы ты старица, когда бы платка побольше на голове, да мысли поспокойнее в рукаве, где слёзы, а рукав как страница. Человек так не веселится, жало ведь, а не нрав. Карточки смоляной крап, цифры да имя, цифры да имя — выбери между ними, лгут все наблюдатели разом, мол, что победит: кровь ли, небо. На молву — Христова победа, да вещи в дорогу. И за всё — слава Богу. О СУДЕ И МИЛОСТИ Накипь на сердце, да щёлок будней. Мне бы не быть трудной, тяжела и легка, мотылёк и клюка овчина-яга, кожемяка. Позовут, да не тут, не в любовь, а как, что ни муж, лайдак да путак, не о скверном: люблю ведь, не за венец и не за проповедь, а как Бог любит землю, скорби приемлю. Идти под судьбу, как под волну — труд. Я иду по людям как суд, будто Страшный Суд начался, каждого гроб раскрылся, а бельё-то гнилое, тело, новым колосом пожелтело. Я не вестница, я легка тем, что всё на земле — пока. ПЕРЕПОЛОВЕНЬЕ. От исхода, что отсюда идёт туда преполовляется вся судьба, полдничает наскоро солёным квасом, кровь ли то, слёзы, ласки ли, угрозы, под небом тёмным всяк становится бездомным, всяк далече от тепла и жилья. Дорогой преполовляется жизнь моя. По снегу следы, будто и не мои, а я бегу-бегу, да лечу вдруг. Насыпи, никого вокруг. Не в том дело, что впереди, не хвали меня, погоди, не ругай меня, осторожно, позади всё то, что возможно, впереди снег слепой, темнота. Я всё та же, да и не та. Я почти всегда перед смертью, всё о радости и о свете, да о послушании жить, о юдоли, где мне тужить, с преполовения до исхода, в любую погоду. Так что ж ты о радости и о свете, о какой радости, о каком свете, преполовенье стремится к смерти. Волнами снег. Не дорога — побег. Из Тушина пешком в Павшино. … Снег похож на птичье брашно. ПЕСНИ ГОРОДИЩА 1. Ужасающе много меня — одной точки вне времени и пространства, вне будней и транса, плакатов и праздников. О, увы мне, вне времени и пространства малых городищ вокруг большого, плачу, неназываемая, неотвергаемая, неприниаемая, ненастоянная на себе самой прополисом на самогоне, не расплавленная серебром в тайниках машиностроительного завода. Я дыханье пространств, находившихся здесь, а теперь обозначенных с неотвратимостью пригородного состава идущего со скоростью августовского заката. Видела я, как состав нисходил от платформы, он сливался с другим, восходящим навстречу. Уходящий то вздрагивал, тая, поглощаемый будущим и настоящим, то маячил в рассеянных линзах, в неизбывной надежде на память. Я вне времени. Прошлого нет. Мне безденежный выдан билет. Я сбросила время с себя, как языческий дар серебра. Пригород у каждого лишь один, лишь один пригород, горечь его тополиная, пространства его узловые да стены подкопченные: Владимирка, Обираловка. На грудной клетке моей рельсы, рельсы дрожащие шпалы, шпалы обугленые, поезд поздний, сон предзакатный. Спазмы глотки вещают погоду: молоко и небесную воду. 2. Спазмы глотки вещают вино, что кипящим ключам предано. Я вне времени; в каждой эпохе прошедшей крохи мои и забытые вещи, распылённые прочь по гостям и столетьям, равноценные остову и подклети. В Судный День соберу все. Моя невесомость нынче есть абсолютная жизнь и счастье искомое, моя краесекомость, раеисконность. Итак, вот платформа. Она у каждого одна. Волнуется её бетон, всех на руках лелеет он, отверстия в нутре бетона есть милость на брусок закона. Городище. О том, что здесь было поведает сухая жила. Разницы нет: северо-запад, юго-восток. Дымный воздуха ток. Сильней чем обида панихида. Нет панихиды по мёртвым пространствам. Август. Военные тополя. Небо ясно. Сад яблонь высохших. Сад костей. Сад строительной арматуры. В России безумнее бесы, сильнее ангелы, ближе Господь. На ладони всё, новизна поругана, бред процветает макулатурой. Вне порядка вещей я существую просодией. И когда в междуцарствии тлена и воздуха, над лепечущей зеленью старенький тает состав, в наркотическом зное мне слышится запах мороза, в унылых глазах просыпается искристый нрав, на мгновение лишь. Жизнь проходит вне времени, вне пространства и признаков. Лишь городище, и вокруг его складни из камня, которых несметные тыщи, признаны телом земли как наследники. 3. Исключённость не есть избранность и не приближение к абсолюту, ибо двусмысленной может стать избранность, а исключение — истиной. Что я здесь оставляю, кроме несметного позднего хлама, разговоров за чаем, повторяемых неповторимо, нелюбви, одиночества, горечи непониманья, бед, болезней и зла, обступающего душу как войско, так о чём пожалеть? О созвучиях смыслов, о стихах, повестях, красоте, наконец, о возлюбленном? Мне интереснее трижды, что останется после всего, что проявится в новой таинственной жизни, о которой я слышала только, но иду, и вот, половина пути. Время пройдено. Остановилось. Холод озера, светлой озёрной воды, поменялся на серый песок берегов, а затем на синеватый асфальт шоссе и строительный шум. Дом со шторами, на которых от веянья ангелов волновалась роза ветров, изменился на бедный пустырь возле новых казарм, на ужасную пищу, слишком крепко заваренный чай. Нет здесь части моей, нет следа моего, от меня в этом времени нет ничего. Я люблю тебя, помню, и ты обо мне поскучай. Ты троишься, мой милый, ты множеством искорок смальты расслоился, чтобы собраться потом в одну чудо-мозаику. Твой запёкшийся рот был когда-то кораллово юным, но мне всё же вкуснее иссохший, и обожжённые гладкие руки, полустарческие ладони мне милее вспотевших от жажды горчичной. Да, мы встретимся. Здесь, вне времени, одно навсегда время года и даже погода, здесь часы не нужны и напрасны причины и следствия, здесь всего междуцарствие. Здесь половина пути. Стены, стены, а был ведь пустырь с луговыми цветами, был и лес, погребённый в настроенных стенах. Здесь безлюдье медлительное, запах пугливой календулы, даже пьяницы есть: ненароком попали сюда, чтобы сгинуть в пространствах угара. Здесь собаки гуляют. Но все они только одна, позабыв, лишь смотреть и смотреть, перед самой кончиной, осознавая ведущий к жилью поворот. А пока городище. Большое и множество малых, там составы, составы, составы, платформы и лестницы вверх. Я боялась всегда эстакад, с краю сколотых, нервных и зыбких ступеней, где написано: я никогда не успею. Не успею. Вне времени нет и успеха. Моё счастье: ты, новая жизнь, половина пути уже пройдена. Эхо Зовёт. Что ещё нужно в дорогу? Ничего. Если вспомню что, там, за пределом, будет: ты, луговые цветы, одуряющий фимиам сена, сырость зелени мокрой, колья рёбер твоих. Что ещё? Сор столетий искрится. Мои вещи уже не вернуть. Больше счастье. И меньше оставшийся путь. ПЕСНЯ НА ПОКОСЕ. С тобою как в дальней дороге: укрепи, Господи, стопы мои, подай силы. … Где бы ни шли, в радости ли, в горе, а ты мне милый. С тобою как в тесном вагоне, душа стонет, да просится на волю. А ты — воли боле. … Как бы ни болело, сердце пело, такая вот в тебе соль. … И меня потерпеть изволь. Шла черница по покосу, потеряла свою косу, а мне сказала: будешь жить, будет он бить и любить, да мучить, как ад на земле, потому что мир во зле, но ты любовь не тронь, ибо возьмёт все грехи огонь, да ввергнет в дальнее море. … И в радости, и в горе. ПЛОТИНА Мне бы тебя в груди носить, ладанку, карман для паспорта, не выйдет! Не ктому волнуется сирть, плотину-то заперли, замкнули. Что плакать, как нас обманули, а ты не боись, веселись, да всё ввысь, само собой, от полноты сердечной. Как принять, что мне по капле познавать до скончания века, мир человека, да больший Господен мир. Душе не прикажешь: идёт как хочет, да вдруг полетела. ПОДМОСКОВНЫЕ ЛИСТЫ 1. Непостижимо снова я здесь, а земля вокруг дремлет от влаги воспоминаний, опечатанный лес — побратим с окрещённым ямайцем. Изменилось ли что, кроме стен, кроме проклятых стен, алых стен, чьё бесстыдство уместно в дешёвом романе научной фантастики? Пустырь населён ромашкой и мышиным горошком, синеватым, как будто чернила осенние детские остались ещё среди прочих вещей, о вещах жалеть бесполезно, как о первой неловкой лирической встрече. 2. Проклято всё новое подмосковное строительство, алые стены и весь их уклад, это маленький ад. Переменное место жительства, моложавый фасад - это ли благословлять? Нет, лучше вспомню о тех, кто заказывал этим маленьким жителям стены, да и мне, в их числе. Но я всего лишь взрывчатка. Я могу долго лежать взаперти. 3. Снова носит меня, как будто бы я Бога просила о том, по полям и пустырям Подмосковья. Из окна электрички мне виден раскромсанный, страшный ландшафт. Волнуемых летних листов, крон дерев элегический метр, панихида короткая, может, всего лишь одна лития. Стены кажутся будто прозрачными. В них больше пыли и тлена, чем в пустырях, заросших полынью, в лесопосадках, в обочинах рыженьких рельсов. Думаю о тебе: солнце и воздух, токи воды и любовь, что вдыхается и выдыхается, прибывает и убывает. Но какая любовь может быть среди стен гаражей, среди этих стволов, костерков — даже мысли о нашей любви невозможно здесь находиться. А я отчего-то смотрю на всё это безумие: солнце и воздух, закат, эта лживая зелень. Милый мой, я тоже ведь лгу. В том, что мне нужно здесь жить, что люблю эти виды, с отчаянно изящными деревьями (а что в Подмосковье прекрасней деревьев?). Нет, меня лишь носит здесь промыслом неким, а любовь — о другом. Носит, тащит, пьянит, и притулиться, кроме как здесь, негде мне. лето 2007г.
поэтические опыты кухня станция гостиная на середине мира новое столетие город золотой корни и ветви |