ЛОЗА, МОЛОКО И РОЗА.
(триптих).
(триптих).
К ВИНОГРАДУ И РОЗЕ
Лоза, ведь мы не современники растления
пространства. Ухожу в поэты,
как раньше уходили — хоть в казаки,
под суд, на каторгу. Скорее, смерть!
Лишь ты одна земле приносишь розы.
О роза, ты классична, как закат,
как сумерки сознания. Ты тема
всех слов и звуков,
ты лозе невеста.
Прибой пьянящий в хрупких берегах
взметает лепестки и сеет страх.
Истоптанная гроздь в точиле спит,
и платье лепестка сочится каплей.
Вот вкус ухода, аромат прощанья
и осязание иной земли,
где волны эти: розы, винограда — неразделимы.
Улицы малы, они с ладонь, и город мал,
сползающий как холст с подрамника;
лишь розы нагота и преобразованье винограда.
И будто песнь. Её растущий звук —
извне и изнутри.
К РОЗЕ И МОЛОКУ
Вот роза в молоке: пурпур и жемчуг,
раскрывшийся младенческой ладонью,
беспомощной и раненой ладошкой,
внезапно превратившейся в атлас.
Боль красоте наследница.
Так чин садовника наследует торговец
и царский трон наследует плебей.
Но здесь, на местности, где даже пыль чиста,
а скорби дружественны и недолговечны,
раскрошенная в чашку молока
сияет роза, в тёмной оторочке,
и каждый лепесток её — забытое лицо,
его прекрасный цвет — опал в пурпуре,
глядит, и камера над ним скворчит негромко,
сверчок-свидетель, новенький скворец,
так розовое молоко стекает с сердце. Жажда истекла.
Вновь стены, свечи тополей, розарий чахлый,
и бело-голубые тени на картоне
(я думала, что он сейчас размокнет),
на месте вещи. Боль здесь — только боль,
улыбка есть улыбка, а страданье
здесь, в мире где Христос ходил с людьми,
уже не будет глупым и напрасным.
Здесь каждый с именем — уже как человек:
он видит, слышит, осязает, любит
не только плотью. Он болеет, спит,
и это всё молочные секреты
и розовые тайны бытия.
Весь человек с рожденья полон розой,
он переполнен первым молоком,
но смерти безымянная подсветка,
как и сверчок небесный, в нём стрекочет,
и это неизбывная беда всех нас.
Молоко и роза —
напиток утешения. Оно
порою глупо, даже неуместно —
но пей его. Ты не сильней Христа.
К ЛОЗЕ И МОЛОКУ
Мой детский город, весь в три этажа,
где доски стен подгнившей ёлкой сбиты,
да ветви серые, как ветераны,
забытые правительством. Увы!
Преодолев, что пережить нельзя,
разрушив связи родовые с миром
хлопот и суеты, самозащиты —
не умереть. И вот, Господь с тобой.
Глоток молочный замер над точилом —
но запах листьев и куренье дыма
смешались вдруг с круженьем струй молочных,
несущихся на сорванную гроздь.
Вот чёрный виноград — когда-то здесь
пустынная дорога пролегала,
усыпанная листьями седыми,
а нынче небо зимнее и звёзды.
Здесь девочка с пушистой серой шапке
себе казалась сильной и простой,
и окунала сердце в холод зимний,
глумясь над хамством слабостью своей.
Вот белый виноград — надежды солнце
искрилось и горчило в январе,
но сливки скорби угасили пламя
надежды. Белый виноград.
Невеста юная ещё не знала,
как душу глядят сытым утюгом,
как высыхает заживо влюблённость
здесь, в проклятой язычником пустыне,
а это был лишь пригород московский.
Вот красный виноград, вот эти листья,
где я тебя люблю, как будто нам
осталось жизни полчала, а дальше —
молочный свет, и стены детства — да,
мне эти улицы всегда казались
немного больше, чем на самом деле;
как в детстве чувства, вещи — и любовь,
едва-едва; лишь запах виноградный.
Волна из перламутра гроздь уносит:
прощай, мой друг, постой — но нет: прощай!
Любовь и смерть — они твои; ты нищий,
мой друг. Христос сильнее смерти.
элегии
на середине мира
станция
гостиная
кухня
