ПЕСНИ ГАМЛЕТА
и другие стихи.

Печаль тебя к добру не выведет, ты печали не верь, верь тоске, до ручки не доведёт, доведет до руки, доведёт до белого города околицей, ты тоску не гони, она вестница тебе, у ней губы гранатовым соком, верь тоске своей, тоска не обманет, своё признает, чужое отрежет, злое уймёт, а печали не верь, печаль прогоняй, с себя гони на камушек, с камушка гони в воду, уйдёт вода в землю, а земля ещё и не то принимала. До века.

*
Кибитка, раскрашенная алым, весело, чуть накренясь, стояла на снегу, израненном чёрными проталинами. Девочка никак не могла отогреть руки, и ей пришлось спрятать их под рубашку Цыгана. Он терпеливо щурился на неё, невзрачную, большеносую, исхудалую, словно сотканную из воздуха неизвестно кем и для чего.

— А на жизнь чем зарабатываешь?

— Лошадей краду...

— У, — понятливо откликнулась девочка, и тема была бы исчерпана, если бы Цыган не прибавил —
— У кентавров. Хороши лошади у кентавров, ma belle.

Ей понадобилась Доля секунды, чтобы осознать услышанное и отпрянуть.

— Ты что... Ты что ж это... шутишь так?

— Какие уж там шутки, — ответил он ей, растерянной и сердитой, — какие уж там шутки, когда такому ремеслу научил меня отец, отца — дед, а деда — уж и не знаю кто, да только лошади эти стоят больше, чем заработает за всю жизнь артель сапожников.

Оба молчали. Костерок еле горел. Всхрапывала цыганова гнедая.

— Тридцать лет хожу по свету, следы примечаю, а всё хитрят, ироды, в руки не даются... Видно, прогневал чем Пречистую...

— И что ж, ни одного не нашёл?

Цыган только рукой махнул, с досады не отвечая.



*
У неё не было имени, и прошлого тоже не было. Её не было самой, и поэтому она могла помнить о каждом — о тебе, обо мне, о бессмысленно огромном числе остальных. Память не приносила ей забот или печали. Все, что у неё было — это скворец, которого она держала в горсти. Он ел и пил тепло её длинных пальцев, и слушал, как ветер, оторвавшийся от моря, гладит чёрные пряди её волос, и её худое лицо, и ресницы, никогда не знавшие зеркала.

Слишком многое помещалось в темных её глазах, но скворец, не зная об этом, всем своим существом жался к неисповедимым линиям на её ладонях, если ветер был с ним неласков, а иногда юлил и беспокойным трепетом рвался из горсти, потому что был живым. И однажды разжала она пальцы, и не стало у неё скворца.

И больше не стала она чуять, слушать, смотреть и помнить — а если бы стала, то узнала бы то, что не помнила ещё никогда и ни за кем — что она летит над городами, проводами, пашнями, рубцами-краями земли, и что маленькая птица держит её за край её одежды, и, взламывая воздух крыльями, несет её в свое гнездо.

Это песенка будет. Она началась наверное год назад. Кончится ещё не скоро. Мне даже не страшно её выкладывать такой, нерождённой — примерно как не страшно то, что высказанное может исчерпаться через высказывание, или проще: что заветное желание не сбудется, оттого что его кому-то расскажешь.

Маюсь оттого, что нет никаких средств для того, чтобы вам стало понятно, как понятно мне, что Белая Джу — она неразрывно связана с гранью между цветным и чёрно-белым, с сухими листьями на крыше, с потрескавшейся штукатуркой, с запахом зелёного чая....

Человек может тонко сочувствовать красоте мира, который его вмещает, но вместить мир в себя человеку нельзя — ни выразить толком, ни унести, ни сделать что-то с этим, ни даже описать — мы совершенно беспомощны перед красотой. (Я помню, как в прошлом году я у всех подряд спрашивала, без всякой надежды получить ответ: что такое красота. И только один ответ меня утешил: красота — это производное правды.) У меня не найдётся никаких слов для того, что меня по-настоящему волнует и мучает, а мне предельно важны какие-то оттенки, наложения странных, неуловимых, неявных сочетаний, едва-едва поддающиеся даже осознанию, порой совершенно абстрактные, оторванные от жизни — искать бесполезно, — можно только иногда наткнуться и сказать, о, да, это то самое — неважно где — в том, как отчетливы и черны и тонки ветви, или в интонации, с которой поется «И скрипка на стене моей дрожит, и Боже мой, мне кажется, бежит по их чертам знакомая улыбка—, или в обороте головы незнакомого человека, или в том настроении, которое улавливаешь ( да и то не всегда, что самое странное ) у Дилана Томаса, например, или Павича, или в реплике Меркуцио, или в том, как бывают пряными стихи...

Никаких слов, чтобы истолковать, что красота, как я её вижу, она больше всего похожа на сор, этот самый Ахматовский сор, что это чистое с большой буквы Ч, но грязное как грязна разъезженная дорога, как грязно и невзрачно всё живое. Антоним красоте — красивость — розы по сравнению с кукушкиными слезками. Красивость кричит. От красоты кричишь ты. Это не унести с собой. Не вместить в себя. Не использовать никак. Я совершенно беспомощна — но это САМОЕ ВАЖНОЕ, ЧТО ТОЛЬКО ВО МНЕ ЕСТЬ — а я даже не знаю, только ли это моё, то, что нужно пронести, совершенно ли это индивидуально, или это одинаково чувствуют все, кто чувствует, просто не сказать, и поэтому все носят в себе и не говорят. Я не знаю, что делать, когда вспоминаешь такое вот, но его с тобой не было никогда — ну, это как сны, только память... И не знаю, насколько надо и можно об этом говорить — а в последнее время я очень хорошо поняла, что говорить заведомо непонятно — это грех и профанация Слова. Я даже не знаю, насколько мои стихи передают, то что я стараюсь ими передать...

Я уже говорила как-то, как раз об этом, что иногда бывает так предельно красиво-чисто-полно, что дальше — некуда, и что я склонна думать чаять, что это-то как раз и есть Царствие, которое прорастает в нашем мире. Знаете — по своей природе это очень похоже на совесть, ну, такое же неотступное. Только совесть — она про другое. По-моему Льюис в своем «Настигнут Радостью» под Радостью имел ввиду примерно то же самое, о чём пытаюсь сказать я.

Я не хочу и не буду говорить о том, что это всё от Бога. Бог живой. Что я буду о Нём врать, если я не знаю? В Писании ничего не сказано, по-моему, по поводу красоты, которая похожа на сор, которая режет и не даёт покоя. Это меня терзает, и пусть терзает дальше. Всё, что я могу делать — это лишь молиться: Господи, Христе, окажись пожалуйста похожим на весну, которую некуда деть, от которой тонко и больно. Ну, как-то так...

Даже если это болезнь, идея-фикс, навязчивая фиксация, пусть так, но и больной человек может чаять и молиться. А я — свидетель тому, что это есть, болезнь или здоровье — дело десятое.

Маюсь, знали бы, как маюсь, оттого, что мне говорят «Бог», а у меня в голове возникает утро и полуразрушенная кирпичная стена, и пятно света на ней. Понятно, что это та самая яичница, хрен в огороде и палец, дядька и бузина — где Бог, а где какая-то стена, существующая исключительно в моём воображении, а у меня внутри что-то рвётся и кричит о том, что это сравнимо....