Наталия Черных.
ЭТЮД О ЕГОРЕ.
*
Что привлекает меня лично в поэзии Летова, которая во многом для меня чужая (по мировоззрению). Я чувствую в ней тот синтез, которого мне не хватало.
В названном временном пространстве можно выделить два течения, два основных настроения, формировавших этико-эстетичекие критерии тех лет. Одно восходящее, другое нисходящее. Восходящее можно обозначить как поставангардное и соцартовское. В основе, конечно, желание освобождения от навязанных тоталитарным обществом ценностей. Для обозначения нисходящего течения можно употребить слово психоделическое. Основа та же, но другие дискурсы и концепты. Первое наследует авангарду, второе импрессионизму. Пересечения неизбежны, потому что оба течения существуют в одном культурном пространстве и за рамками так называемой официальной культуры. Но синтеза пока не происходит. Поэзия чувствует гнетущие пустоты и, чтобы их заполнить, использует культурологию. Образ гениального дилетанта введён в поэзию уже в семидесятых. В конце восьмидесятых сообщество поэтических субкультур другого и представить не могло.
*
Прекрасный дилетант на пути в гастроном,
того ли ты ждал, того ли ты ждал…
*
Весенний дождик поливал гастроном,
музыкант Селиванов удавился шарфом…
*
Радость от пришедших издалека имён, книг и кинокартин постепенно приобрела оттенок обязательности. Как известно, замкнутые общества обладают гораздо более жёсткой структурой и иерархией, чем общества не замкнутые. Доморощенный интеллектуализм стал основным настроением поэзии конца восьмидесятых. Это первый лик метафорического Януса (или поэтического «я») поэзии конца восьмидесятых. Второй лик поэтического «я», обращённый к официальной культуре, был нарочито циничным. Весь ракурс можно обозначить как три четверти.
*
Я совсем не похож,
А ты похож,
И ты похож,
И она похожа — она спит, она тёплая.
И он похож — у него лицо железняка,
И они все похожи — кровь так и брызжет.
А я совсем не похож.
15.05.86
*
Синтез всё же состоялся и дыхание поэзии восстановлено. Как и почему это произошло, объяснить невозможно. Писать о поэзии всё равно, что пересказывать сон. Встреча с поэзией — встреча с иррациональным. Синтез состоялся совсем не в той области, в которой он должен бы был состояться, более, это был двойной синтез: музыки и поэзии, а так же двух токов поэзии. Поэтическое «я» утратило вследствие этого синтеза свою двуликость, этико-эстетические критерии стали, может быть, менее утончёнными, но более чёткими и появилось прямое высказывание, почти забытое в поэзии восьмидесятых. Тексты Егора Летова ценны именно необычной позицией поэтического «я». Это поэтическое «я» амбивалентно. С одной стороны, это строгое прямое высказывание, с другой стороны это некролог прямому высказыванию. «Я» Летова равно ты и мы. Покончить с собой, уничтожить весь мир. («Русское поле экспериментов»). Сид Вишез умер у тебя на глазах… А ты остался таким же как был… Всего два выхода для честных ребят — схватить автомат и убивать всех подряд. Или покончить с собой, если всерьёз воспринимать этот мир. … («Харакири»). О, слепите мне маску из доносчивых глаз, чтобы спрятать моё святое лицо… («О, слепите мне маску»). Они не знают, что такое смерть, Они не знают, что такое страх — стоять одному среди червивых стен — Когда я с ними, я перестаю умирать — Мы лёд под ногами майора. («Лёд»).
*
В этой грамматической мешанине лиц (из которой, при внимательном прослушивании, возникает строгая концепция мира, при самом создании уже находщегося накануне катастрофы) слышится нечто древнее, почти шаманизм. Эта саморазрушающаяся новостройка — не отвлечённость, не философия, а действие. Поэзия Летова движется в среде локальных понятий, и потому места отвлечённости там нет. Тем необычнее возникающая в ней философия. Это философия солдата, рядового. В середине 80-х у Летова было довольно много текстов на тему обязательной солдатской службы.
*
Слепыми руками
Стучал по деревьям,
Разорванной пастью
В небо стрелял,
Вжимался в тугую землю,
Изрыгал комья желчи,
Зловонную кровь
вперемешку с бензином...
...вдруг —
Тихий такой —
Два года ,
Так много тому назад.
«Вернулся из армии».
*
О саморазрушении говорится от первого лица, и начинается разрушение саморазрушения. В процессе разрушении саморазрушения на свет выходят корни, которые разрушаться не хотят. Тексты песен Летова конца восьмидесятых напоминают народные песни. Напоминают и так называемый солдатский фольклор. Поэзия снова вышла к своим истокам: песенное начало.
*
Объёмная и слишком утончённая, почти барочная форма стиха, присущая, в основном, Питеру и Фергане, уступила место сжатым и насыщенным строчкам с рифмами и чётким метром. Но что любопытно: как и официальный нефоциоз, так и Летов обращаются к поэзии ОБЭРИУ, один из корней которой — народная смеховая культура, культура скоморохов. Мир скомороха — мир изгоя, отребья, чужого обществу человека. Это мир до предела обострённой связи между личностью и обществом. Со скоморохами можно сравнить разве что прокажённых в древности. Мир скомороха — это мир наизнанку. Это мир напряжённых чувств, мир осознавшего свою порочность и неприспособленность для существования в обществе человека, мир урода, безумца, скитальца. Ничего хорошего в таком мире быть не может, в нём и самое понятие божественной милости подвергается сомнению. Скоморох как бы самого себя проклинает и кичится этим проклятием.
*
Это поэтическое «я» изгой в мире текста. Оно существует на границе миров и никогда, или за очень редким исключением, не проявляется. Микрокосмос стихотворения — и космос, в котором существует автор. Но автора ведь как такового нет! Он как бы развоплощён, рассеян по деталям. В целом стихотворение оставляет ощущение комнаты, из которой вышел хозяин, и его эманации уже остыли. Но микрокосмос порой оживает, сам по себе.
Кенозис, или уничижение, автора в тоталитарном обществе (а любое общество с чёткой организацией склонно к тоталитаризму), в микрокосмосе текста проецируется как добровольное страдание поэтического «я».
*
Вечером тени обильны и гулки,
Солнечный свет словно в зеркале тянется вдоль и налево,
Запах далёкой воды
И шагов по скрипящей зубами листве.
Во всем проявляется склонность
К терпеливому прозябанию…
Летов, «Дни настали».
*
Все названные мотивы присутствуют и в поэзии Летова, но выражены гораздо более динамично, скупо и чётко. В целом остаётся ощущение вкуса более зрелого и слова более мощного. Некоторые краски поэтики Летова близки к примитивизму; наследие соцарта тоже чувствуется, но основа совершенно другая. Не культурологические манипуляции, эзопов язык избранных и отверженных одновременно, а именно скоморошество. Здоровое скоморошество, оксюморон. Так что все методы, присущие неофициальной культуре в целом, в поэтике Летова обновляются, они получили возможность вернуться к той основе, вне которой существовали.
БЕРИ ШИНЕЛЬ…
Кто здесь самый главный анархист?
Кто здесь самый хитрый шпиён?
Кто здесь самый лютый судья?
Кто здесь самый удалой господь?
Неба синь — да земли конура!
Тебя бензин, да меня дыра ...
Пока не поздно — пошел с ума прочь!
Пока не поздно — из крысы прямо в ангелы!
На картинке красная морковь.
Поезд крикнул — дёрнулась бровь.
Лишь калитка по прежнему настежь.
Лишь поначалу слегка будет больно!
Неба синь — да земли конура!
Тебя магазин, да меня дыра ...
Пока не поздно — пошел с ума прочь!
Пока не поздно — из крысы прямо в ангелы!
Бери шинель — пошли домой!
Бери шинель — и айда по домам!
Мне интересно и близко внимание Летова к песне, как источнику поэтического слова. Его цитаты и заимствования не только из народных песен (Ветер в поле закружил, «Лоботомия»), но из песен, скажем, Окуджавы, не являются только иронией, хотя основа заимствований действительно смеховая. Это сопереживание на новом уровне и с новой точки зрения. Это сопереживание, прямое, а не отстранённое, как, скажем, у Абдуллаева, и является одним из новых методов поэзии конца двадцатого столетия. Сформирована новая позиция и новая форма авторского я. «Я иллюзорен со всех сторон». Сквозь призму культурологи, наслоения чужих мнений и условностей, норм поведения как официоза, так и глаголемого неофициоза, прорывается и затем занимает всё пространство страдающее тело поэтического «я». Это именно «я», но местоимение может быть другое.
*
Когда я с ними, я перестаю умирать,
У них открытые руки и цветные слова.
Они дышат травой и им на все наплевать,
А майор идет их уничтожать.
Никто из них не примет нас, никто не поймёт,
Но майор подскользнется, майор упадёт,
Ведь мы — лед под ногами майора!
Пока мы существуем, будет злой гололёд
И майор подскользнется, майор упадёт,
Ведь мы — лёд под ногами майора!
Мы — лёд!
«Лёд под ногами майора».
*
Они, он, она, ты, вы и мы у Летова одно — местоимение. Сходства с позицией Абдуллаева много: в том, что мир воспринимается не целиком, а фрагментами, мозаикой (фасеточное зрение), в том, что частность выражает общее и целое (синекдоха). Но есть одно и радикальное различие: все местоимения сходятся в «я». То, от чего так хотелось уйти Абдуллаеву, является для Летова целью. При создании микрокосма стихотворения. Растворяемый (или жёстче: растворимый, подобно индийскому кофе) герой снова накапливается в корпусе поэзии, как накапливается жемчужина. Жемчужина накапливает слои, и потом необыкновенным образом превращается в полупрозрачное живое существо, сквозь которого просвечивают и другие люди, шире — другой космос. Так космос в текстах Летова нисходит в микрокосмос, и они приобретают особенную жизнь.
*
Теперь бегло дам три ракурса поэтики Летова. Первый — эпический, второй, соотносящийся с ним, антиагностицистский (и антиглобалистский), и третий ракурс — эскапистский. В целом, поэзию Егора Летова до 1992 года (скажем, до Прыг-Скока) можно назвать русскоязычным эпосом эпохи эскапизма. Герой Летова — дезертир. Но он дезертирует, потому что не согласен с таким явлением, как война. Война для Летова необходимость, которая разрушает самое дорогое: то, за что воевал. Эту позицию и можно определить как эскапистскую. Альбом «Сто лет одиночества», записанный в 1994, записан на стихи до 1992 года, за несколькими исключениями. Так что некоторые цитаты из текстов песен, вошедших в этот альбом, будут в моей работе.
Хотелось бы проговорить то, что уже, не будучи проговорено, принимается как данность. Отнюдь не потому, что осознано названное явление как нечто великое, а потому, что действует партийная установка: сказали — сделаем. О какой-либо работе мысли и сердца и речи нет. К тому говорю, что сейчас масса заявлений, что Летов — новый эпос. Но как и что именно, никто не поясняет, мол, и так ясно. Ёжикам — ясно. А тут в репу Китаем шибает. Или Кореей, а? Тарелка риса и идея чучхэ.
*
Первый ракурс: элементы эпоса. Эпос — дитя сознания одного или нескольких народов, иначе ему на свет и не возникнуть. Родители эпоса — исторические предания и песни на родном языке. Так что без поимённого списка родственников о эпосе Летова говорить было бы странно. Но сначала несколько общих замечаний, доисторических. Летов — поэт не столько трагический, сколько эпический. Можно поговорить о взаимосвязи эпоса и трагедии, но вряд ли какие-либо выводы смогут полностью стереть различие между понятиями. Эпический поэт не стремится излишне драматизировать окружающее, как трагик. Трагедия поколения Афгана и Чечни у Летова изображена как на плакате, хотя именно эта плакатность, которая на первый взгляд вызывает отвращение, и заставляет возвращаться к сути изображаемого; это факты внешней и внутренней жизни, это почти документальная повесть о крушении Союза. Империи, мира, общества, этноса.
Вряд ли кто, до Летова, в литературе второй половины ХХ столетия так хорошо описал эту общность: советский народ.
СМЕРТЬ В КАЗАРМЕ
Сапоги стучали в лицо,
Виски лопнули пузыри,
Нога выломилась углом ,
Ребра треснули как грибы.
Он — в центре круга,
В центре лужи вытекшего сока.
Наконец что-то с шипом взорвалось
В середине тщедушного тела.
...по красному полю,
рассветному полю,
по пояс в траве
она побежала,
она побежала,
побежала — побежала — побежала...
июль 84
Эпос Летова ближе к сказаниям азиатских народов, нежели к классическому европейскому, но и с последним немало пересечений. Обе линии, одна более сильная (Азия), другая более пластичная (Европа) сходятся где-то в точке Ригведы. Все элементы, составляющие эпос, налицо. Поверженная врагами страна, искажённый перевёрнутый мир, жизнь героя, битва, смерть героя. Характер героя чётко выписан, места мира указаны точно. Вот как выглядит основной тон Летовского эпоса:
ЛЕС.
Стой и смотри, стой и молчи,
Асфальтовый завод пожирает мой лес,
Мое горло расперло зондом газовых труб,
Мои легкие трамбуют стопудовым катком.
Стой и смотри, стой и молчи,
Асфальтовый закон затыкает мне рот,
Социальный мазут заливает мне глаза,
Урбанический хохот в мой искусанный мозг.
Стой и молчи, стой и смотри,
На распухшие норы промышленных труб,
На раскаленный зевок рациональных вещей...
Асфальтовый завод пожирает мой лес.
1987
Здесь довольно много параллелей с «Журавлём» (трубы и трубы) и «Богом ХХ века» (лес и лес) Хлебникова, вплоть до рассыпающихся как бисерное плетение тропов. Принцип именно таков: фенька-то была создана, она изначальна и сомнению не подлежит, но рассыпалась. Теперь единица бытия — мироздание — именно эта рассыпавшаяся фенька; о другой герою не известно. И он начинает создавать эпос именно с этой точки, с распада.
ВСЁ КАК У ЛЮДЕЙ.
Вот и всё что было —
Не было и нету.
Все слои размокли.
Все слова истлели.
Всё как у людей.
В стоптанных ботинках —
Годы и окурки,
В стиранных карманах —
Паспорта и пальцы.
Всё как у людей.
Резвые колёса,
Прочные постройки,
Новые декреты,
Братские могилы.
Всё как у людей.
Вот и всё что было —
Не было и нету.
Правильно и ясно.
Здорово и вечно.
Всё как у людей.
1988
Согласно эпической традиции, герой отправляется для спасения мира, и себя, как обоснования для существования этого мира. Герой, как и мир, — раздроблен, это мозаика из воспоминаний о прошлом мире, парадоксальных воспоминаний о мире до распада. Поэтическое «я» многосоставно: мы, ты, они, он, она. Однако на протяжении всего пути, пути воина, возникают моменты сильнейшей иррациональной (но и биографически объяснимой) рефлексии. Корни её лежат гораздо глубже, чем личная жизнь героя. И в этом отношении Летов — поэт особенный. Для многих авторов личная жизнь есть нечто самое глубокое, суть и центр, но вот у Летова не так. Его личная жизнь отражает жизнь этноса, слагающего эпос. Даже в самых тайных своих проявлениях.
*
Трогательным ножичком пытать свою плоть,
До крови прищемить добровольные пальцы,
Отважно смакую леденцы на палочке,
Целеустремленно набивать карманы
Мёртвыми мышатами, живыми хоями,
Шоколадными конфетами
И нерукотворными пиздюлями
На патриархальной свалке устаревших понятий,
Использованных образов и вежливых слов.
Покончив с собой, уничтожить весь мир!
...вечность пахнет нефтью…
«Русское поле экспериментов».
Или, гораздо более личное и по стилистике близкое к былине:
*
Как в мясной избушке помирала душа,
Как в мясистой хатке догнивала душонка,
Как в мясистой хатке пропадала душа.
В то красное лето многие сходили с ума,
В то лето людишки уходили с ума,
Завидуя торопливым воронам,
Клевавшим глаза у убитых мышат,
Сложенных добрыми трудолюбивыми пальцами
В аккуратные праздничные пирамидки.
В то лето я разбил себе вдребезги лоб
О величавые достоинства мстительной памяти,
Ненароком наблюдая, как в мясной избушке помирала душа
Как в мясной избушке умирала душа.
Кто-то поджег сухой тростник...
Прокатился на саночках с лихостью, с гиком
А как возить настало время —
Задумался,
Закашлялся,
Тащил их на горку как мёртвую мать,
Да так и швырнул посредине,
Задумался...
Сел и напрягся...
Сел и задумался...
Сел натужился...
А да всё думал — понарошку,
Думал на три буквы,
Однако не вышло —
Не хватило мочи.
Так и сидел и смотрел пузырьками век,
Пузырьками век зорко наблюдал,
Как в мясной избушке помирала душа,
Как в мясистой хатке помирала душа...
*
В поэзии Летова можно найти отголоски нескольких видов устного народного творчества последних двух столетий и современного. Из современного можно назвать детский фольклор, фольклор волосатых, солдатский фольклор, фольклор уголовников, песни Высоцкого и Окуджавы. Из творчества последних двух столетий — фольклор каторжников, раскольников и казаков. Все ветви фольклора составляют в поэтике Летова единый конгломерат, систему с развитыми инфра- и интра- структурами. Что любопытно, ветви фольклора не сливаются, но и не параллельны друг другу, между ними существует взаимосвязь. Как и в советском обществе, когда зек мог помочь волосатому, а дети самозабвенно играли в войнушки. Примеры сочетаний могут быть более или менее удачными, но они всегда действенными. Сочетание изящества и шоковых моментов.
Детский фольклор в творчестве Летова занимает огромное место. Можно даже сказать, что это одна из основных ветвей. Но «детскость» Летова — синтез. Сквозь нарочито примитвную лексику с непозволительными в жеманной поэзии рифмами проступает слишком острое и ясное для взрослого глаза, замутнённого условностями, изображение. До боли узнаваемый портрет мира, окружающего каждого человека. Падшего мира.
*
На карте кружком обозначено солнце,
пунктирные линии, ветер и соль.
Под веками плавают сны на оконце,
волнами сползает зелёная боль.
На наших глазах разрушаются стены,
срастаются руки, теряя контроль,
и время уходит с загаженной сцены,
его заменяет вселенский покой.
Все моменты, наличествующие в детских заклинаниях и дразнилках, тут есть. И сознание двойной игры, необходимого для сносного существования конформизма (загаженная сцена). И желание вырваться из рамок мира условностей, и чувство соединения, и неизбежность смерти (разрушаются стены, срастаются руки, теряя контроль). В этом же отрывке находится яркий пример волосатого фольклора: срастаются руки, теряя контроль. Контроль на сленге — кровь в цилиндре шприца. Мы с тобой одной крови. Таким образом, в одном тропе у Летова порой можно найти сразу два пласта разных субкультур, лишь отчасти связанных между собою.
Пример солдатского фольклора:
*
Свято место не бывает в пустоте.
Лишним телом заложили котлован.
Красной тряпкой обернули катафалк.
Бравой песней заглушили злое горе;
Ведь солдатами не рождаются,
солдатами умирают.
«Солдатами не рождаются»
Пример уголовного фольклора, и здесь же боле старая метафора, принадлежащая песне каторжников: крест на спине.
А день был чудесный, как сопля на стене,
а город был хороший, словно крест на спине,
а день был счастливый, как слепая кишка,
а он увидел солнце…
«Он увидел солнце».
И крест на спине, и солнце (татуировка) — метафоры, обозначающие крайне бедственное положение человека, последнюю степень унижения.
Фольклор сектантов, раскольников наиболее заметен в тех стихотворениях, где Летов обращается к теме загробного существования души.
*
Души корешок, тело — ботва.
«Вершки и корешки».
*
Жди затмения, жди знамения.
«Прыг-Скок».
Молитва в представлении Летовского героя — танец или даже радение. И «Русское поле экспериментов», и особенно «Прыг-Скок» похожи на шаманские камлания или на песни радения, которую поют в небольших сектах. Многочисленные повторы (вечность пахнет нефтью, ниже кладбища, выше солнышка) завораживают, увлекают, это омуты, пляшущие на тонкой ножке двустишия. Прыг — секунда, скок — столетие. Загаси огарок, принимай подарок. Жди затмения, жди знамения. Как в мясной избушке умирала душа. Для такого произведения не важно, чтобы текст везде был ровным, важно соблюдать единое поступательное движение: постигай порядок (цитата из «Прыг-Скока»). Порой заурядные, разговорные фразы вдруг наполняются ужасающим смыслом: качели без пассажиров, без постороннего усилия, сами по себе. Конечность и зыбкость человеческого бытия проступают сквозь обыденные вещи: холмик на кладбище просел. И поднимаются до философем: яма как принцип движения к солнцу. Некоторые тропы в текстах Летова — готовые максимы, афоризмы: пламенела краска — каменела маска (образ вечности). Пламенеющая краска, энкаустика, — единственно возможный материал для таких текстов. Их вполне можно воспринимать как тексты для некоего ритуала.
*
Все ветви фольклора, сплетённые в единый конгломерат, сообщаясь, создают некий единый фольклор, чья географическая и национальная локализация сомнению не подлежит. Такое явление возможно только в определённой стране и в определённое время, на определённом языке. Сообщество субкультур, на ладони одной поэтики, превращается уже в культуру. Создан язык, на котором может быть написан эпос.
*
Однако поэзию Летова нельзя воспринимать только через призму субкультур. Культурных аллюзий в ней не меньше, чем в питерской поэзии аналогичного периода, а порой и больше, и прочувствованы они тоньше. Мало того, они осмысленны именно как инородные включения, им дана подобающая чужестванцам форма. Культурные аллюзии в поэтике Летова не растворяют текст (как, например, у Пригова), а наоборот, сами растворяются в эпическом пространстве.
*
Зубчатые колёса завертелись в башке,
в промокшей башке под бронебойным дождём.
Здесь и критика, и оценка культового романа известного автора.
*
Вечная весна в одиночной камере.
Строка из одноимённого текста, вошедшего в альбом «Сто лет одиночества». Здесь наблюдаем довольно любопытное наложение: Оруэлл, «1984» и Маркес, «Полковнику никто не пишет». Летова интересует всё, что так или иначе касается антиутопии (снова мотив эпоса), но поэтическое «я» всегда конфликтует с чужим мнением:
Я всегда буду против.
*
Идея противостояния всем и вся приводит Летова к внимательному и серьёзному чтению Маяковского и ОБЭРИУтов, особенно Хармса, Введенского и Заболоцкого.
*
Введенский в петле плясал,
Маяковский пулю сосал,
Передонов зубами во сне скрипел.
«Ночь».
От Вагинова-поэта Летов взял только любопытство к религии и вместе с тем неприятие церковной структуры. Отражается влияние обэриутов, как правило, в метафорике и лексемах. Рыжую кошку смотрело в окно и др.
* * *
Олег сказал
Что я — Христос
С пластинками под мышкой.
Поставлю-ка я пластинку,
Послушаю-ка я её!
10.11.85
или
*
МИМИКРИЯ
В белом лесу
Никто
Никого
Не нашёл.
14.12.84
Более яркий пример постхлебниковской метафорики:
САМООТВОД
Маяковский видел сон:
В смутном поле зреет рис,
В хищной чаще зреет зверь,
Тише едешь — ярче спишь.
Маяковский видел сон:
Шаг за шагом — наутёк.
Кто разбудит на заре,
Кто поймает, кто поймёт
Маяковский жал курок,
Жёг окурок, лил струю.
Покатилось колесо —
Вот и собран урожай.
Под нейтральным небом.
1988
*
Большинство стихотворений Летова построено по принципу рок-текстов. Но рок-культура для Летова — такой же объект критики, как и литература. Связь с поэтикой Моррисона и Хэммила у Летова есть, можно было бы назвать и ещё нескольких авторов, однако Летов скорее отталкивается от этой почвы, чем зарывается в неё.
Убийца на дороге (Моррисон, «Всадники грозы») и — тех, кто ждёт тебя ночью в поле (Летов, «Прыг-Скок»).
*
Вот и конец, великолепный друг,
Прощай, единственный мой друг,
о земнородное дитя, прощай.
Вот финал нашего искусного замысла,
финал всего, что вызвано из небытия,
финал.
(Джим Моррисон, «Финал», пер. ЧНБ.)
*
Вот и всё что было —
Не было и нету.
Все слои размокли.
Все слова истлели.
Всё как у людей.
(Егор Летов, «Всё, как у людей»)
Тема взаимосвязи поэтики Летова и рок-культуры (если б я мог выбирать себя, я был бы Гребенщиков) — тема необъятная. Мне важно уяснить, что рок-сообщества (система, волосатые, наследники хиппи) представляли и представляют собою действительный этнос, в котором возникла и развилась своя философия — философия эскапизма, то есть, того же дезертирства, в условиях общества потребления. Социальная острота и антибуржуазность тут играют роль второстепенную.
*
Второй ракурс, эскапистский, вырастает из архаичных обычаев, транслируется через многочисленные призмы различных общественных зданий различных цивилизаций (Китай, Корея, СССР) и воспринимается судьбой героя, как волна радио BBC.
* * *
Я кота держу и гляжу,
как мы с ним отражаемся в зеркале —
правильно отражаемся,
заебись.
О, мой кот,
нас обоих поймали
в полиэтиленовый мешок.
2.07.86
Во всех переживаниях внешних и внутренних, есть архаичный привкус ордалий и инициаций, по сути, подготовка к единственной вселенской битве, в результате которой мир будет уничтожен. Многочисленные умирания героя и переживания, рисующие умирание — своего рода военные учения накануне всеобщей смерти, инициация. Прыжки и безумные действия героя соспоставимы с боевым пылом Индры или Кухулина. Саморазоблачение напоминает харакири самурая.
* * *
Я совсем не похож,
А ты похож,
И ты похож,
И она похожа — она спит, она тёплая.
И он похож — у него лицо железняка,
И они все похожи — кровь так и брызжет.
А я совсем не похож.
15.05.86
Раскатистый, тамбуринный ритм, напоминающий ритуальные прыжки, здесь очень древний, и подстать ему скупая лексика. Всё дело в расширении круга персонажей, в их едином движении. Всё стихотворение звучит и движется как ритуальный танец. Упоминание крови здесь неспроста. Кровь, согласно дохристианским представленям, есть душа. Вдова погибшего ирландского воина пила его кровь, чтобы соединиться с духом умершего. Самурай выпускал себе внутренности, чтобы очистить свой дух.
*
А моя судьба захотела на покой:
я обещал ей не участвовать в военной игре,
но на фуражке на моей — серп и молот, и звезда,
как это трогательно: серп, и молот, и звезда.
Лихой фонарь ожидания мотается,
и всё идёт по плану.
Новообращённый (герой) постигает необратимость происходящего с ним. В современной литературе, а особенно в советской, идея инициаций чаще всего связывалась со службой в армии. Там же поджидали героя ужасные ордалии. Лихой фонарь ожидания — динамичное продолжение блоковского «Ночь. Улица». Открытость высказывания и отталкивает, и подкупает. Так писать нельзя — но только так и можно написать. Герой проходит ордалии, но путь воина для него потерял смысл. Герой становится дезертиром, и однако продолжает нести в себе «военное начало». Дезертир для других воинов хуже мёртвого солдата, он несёт на себе проклятие всей родины. Дезертир — подобие Каина, и к чему бы он не прикоснулся, всё гибнет.
*
А моей женой накормили толпу,
мировым сапогом растоптали ей грудь,
всенародной свободой разорвали ей плоть,
так закопайте её во Христе,
и всё идёт по плану.
…
Я купил журнал Корея: там тоже хорошо,
там товарищ Ким Ир Сен,
там то же, что у нас,
я уверен, что у них всё то же самое,
и всё идёт по плану.
Эскапизм — не только разрушение косных структур, губящих творческое начало в человеке, это прежде всего саморазрушение. Отказ от благ цивилизации предполагает и отказ от самого себя, даже от своего пути. Поэтическое «я» Летова — не-воин.
*
Намеченной жертвы распростёртый взлёт,
утраченных усилий захудалый гнёт,
очередь за солнцем на холодном углу.
Я сяду на колёса, ты сядешь на иглу.
Отвернув сомненья, закатав рукав —
нелегко солдату среди буйных трав.
Если б я был зрячий, он бы был слепой,
если б я был мёртвый, он бы был живой.
По больному месту да калёным швом,
по раскрытой ране да сырой землёй,
из родной кровати да в последний раунд,
из крезовой благодати да в андеграунд.
«Сто лет одиночества», «Семь озорных шагов за горизонт», «на край земли» — эти названия дают чёткое представление о художественной идеологии Летова. Одиночество, уход из общества, отказ от благ цивилизации видятся Летову как естественное состояние человека или как путь к этому состоянию. Общественные движения 60-х и 70-х, которыми вскормлена была альтернативная культура, широко пользовались подобными лозунгами, но у Летова, писавшего свои стихи в ситуации экстремальной (распад империи) возникает особенная острота смыслов. Распад плоти социальных институтов обнажил гнилой скелет.
*
География подлости,
Орфография ненависти,
Апология невежества,
Мифология оптимизма,
Законные гаубицы благонравия,
Знатное пиршество благоразумия.
Устами ребенка глаголет яма,
Устами ребенка глаголет пуля.
...вечность пахнет нефтью…
...вечность пахнет нефтью…
Мастерство быть излишним, подобно мне,
Мастерство быть любимым, подобно петле,
Мастерство быть глобальным, как печеное яблоко.
Искусство вовремя уйти в сторонку,
Искусство быть посторонним.
Новейшее средство для очистки духовок
От задохнувшихся по собственной воле,
Новейшее средство для очистки веревок
От скверного запаха немытых шей,
Новейшее средство находить виновных.
«Русское поле экспериментов».
В этом мире изгоями становятся люди, обладающие хоть какими-то принципами. И потому уход из искорёженного мира, однако, родного герою — трагедия. Изгой гибнет на обочине этого мира, но сочетаться с ним уже не может. Потому он живёт в постоянном предощущении катастрофы, в которой погибнет и он сам.
* * *
И белый песок, поджаренный ласковым солнцем,
И распятые птицы кружатся в моей слепоте,
И каждый столбик, обоссанный дикими и домашними псами,
И окровавленные деревья, сваленные в кучу после расстрела,
И парад раненых красноармейцев с костылями и бинтами наперевес,
И обезумевшие бетонные дома под упрямым московским небом,
И наш первобытный мистический страх перед ночью,
И раздавленный танком сверчок, шевелящий оторванной ножкой,
И мягкие тёплые трупы котят на обеденном блюде,
И гордые песни лунной совы,
И скрип сухих листьев под ногами, не понятый до поры до времени,
И условные обозначения того, чего нет и того, чего нет,
И брачные игры, надёжно укрытые стеклянными стенами,
И очки без стёкол, чтоб лучше видеть чужие очки без стёкол, —
И всё это рухнет на нас, так много,
Что кишки и мозги разлетятся как мухи,
И это случается каждый год.
6.09.84
Не-действие понимается «я»-дезертиром как битва с миром, где любое действие вынуждено. Речь идёт уже не об одном дезертире, а об обществе одиночек. Общество одиночек — и "я", в котором сливаются все местоимения.
*
Вы нам не поверите, вы нас прикарманите,
Вы нас уничтожите, вы нас испоганите,
Вы нам не подарите, вы нам не уступите,
Вы нам не поможете, вы нас покараете.
Вы нас поломаете, вы нас опозорите,
Вы нас доконаете, вы нас залажаете.
Ведь нам ужасно голодно,
Нам ужасно холодно,
Мы сидим в густых местах,
Джа на нашей стороне.
«Джа на нашей стороне».
*
«Харакири» по праву можно назвать эскапистским гимном: и по сдержанности, и по компактной форме, и по мелодике, в которой порой слышатся военный марш японских солдат. Джим Моррисон, Сид Вишез и Ян Кертис — покойные звёзды рок-н-ролла. Адресат — альтер-эго поэтического «я», воин, который продался. В отличие от честно умирающего не-воина. Анти-идея (эскапизм) уравновешивает идею. «Покончить с собой, если всерьёз воспринимать этот мир», «всем нам нечего делать здесь» — анти-лозунги, работающие как лозунги. «Харакири» — апофеоз саморазрушения.
ХАРАКИРИ
Сид Вишез умер у тебя на глазах,
Ян Кepтис умер у тебя на глазах,
Джим Моррисон умер у тебя на глазах,
А ты остался таким же, как был.
Всего два выхода для честных ребят:
Схватить автомат и убивать всех подряд,
Или покончить с собой,
Если всерьёз воспринимать этот мир.
Цель оправдывает средства, давай
Убивай, насилуй, клевещи, предавай
Ради светлого,
Светлого Здания Идей Чучхе.
Всё то, что не доделал Мамай,
Октябрь доделал, довёл до конца,
Октябрь довёл до последней черты,
И всем нам нечего делать здесь.
Мой друг повесился у вас на глазах,
Он сделал харакири у вас на крыльце,
И он истёк надеждой и всем, чем мог,
А все вы остались такими же.
*
Ракурс антиглобалистский (антиагностицистский). Поэзия Летова питается архаичными истоками, в основе которых лежит магизм, древнейшие верования, суеверия.
*
Однажды иду вдоль реки,
Слышу — ребёнок истошно кричит.
Смотрю — никого!
Вдруг слышу — ребёнок истошно кричит.
Смотрю — вокруг никого!
Смотрю — это дерево на ветру скрипит,
Это, оказывается, дерево так скрипит.
Значит — это здесь.
Она не чужда и буддийских, и даже христианских элементов. Отношение к названным учениям у поэтического «я» разное, но отчасти оно принимает все учения, в которых так или иначе говорится о трансценденции человеческой жизни. О вечности жизни: «Не бывает атеистов в окопах под огнём» («Про дурачка»). Поэтическое «я», ощущающее свою трансценденцию, оказывается в мире «Армагеддон-попса» и «Новой правды».
НОВАЯ ПРАВДА.
Возлюби свою похоть,
Возлюби свою слабость,
Возлюби свою подлость,
Возлюби свою вонь.
Возлюби свою зависть,
Возлюби свою мерзость,
Возлюби свою ничтожность,
Возлюби свою мразь.
Умирай от жажды,
Умирай от страха,
Умирай от силы,
Умирай от себя.
По мозгам и мозолям,
По глухим антресолям,
По утрам и вагонам,
Неуклонно грядёт
Новая правда,
Новая вера.
Ян Палах
Сгорал в витрине,
Истошная кукла,
Нелюбимый сыночек,
Напрасное детство, отраженное в кафеле.
Напрасное детство, потаённое в кафеле.
Жадного мяса панический хохот,
Крамольной невинности достойный итог,
Горящего мяса пожизненный хохот,
Зарёванный холод — а на каждый итог —
Свой повод.
И это новая правда,
Новая вера.
Так умирай от жажды,
Умирай от страха,
Умирай от силы,
Умирай от себя.
1988
Конфликт «я» и окружающего передан как бесконечный изматывающий диалог одного «я» с другим «я», альтернирующим. Когда говорит один, другой молчит «Если я говорю, значит, он прав. Армагеддон — это больше, чем страх…» (Олди, «Африка»). Ощущение вновь наступающего хаоса, всеобщей раздробленности (энтропии) передано нагромождением метафор, выражающих абсурдность существующего порядка, его парадоксы и дискурсы. Однако нанизаны метафоры на тонко выписанное настроение. Здесь сказывается влияние неофициальной культуры начала и середины 20 столетия. Возможно, лианозовцы, но скорее это снова Введенский.
*
А злая собачка
Умерла восвояси,
Безусловно являясь
Тринадцатым апостолом,
А народ расходился,
Укоризненно цокая,
Справа — налево,
Слева — наоборот.
И никто не боялся
До дрожи, до сумерек,
Только злая собачка
И дырявая форточка.
Черно-белая карточка
И финальная точка.
Монетка упала третьей стороной,
Армагеддон-попс.
В стихотворениях, где особенно выражен этот ракурс, всегда присутствует короткий, но очень сильный, пульсирующий ритм, почти навязчивый, отражение ритма популярной музыки и его противоположность. При столкновении с миром Армагеддон-попса интонация эпоса приобретает особенную напряжённость.
*
Стихотворения Летова можно рассматривать по-разному. Как рок-тексты и как литературные произведения. Как отдельные эпические сказания («Русское поле экспериментов», «Как в мясной избушке», «Прыг-Скок»), и как части эпоса («Харакири», «Лёд под ногами майора», «Джа на нашей стороне»). Взятая из разных областей речи лексика (поливалентная) подчёркивает внутреннее многоголосье поэтического «я». Сливающиеся и растворяющиеся друг в друге местоимения создают драматический и сильный образ. Конкретные моменты истории и бытовые реалии служат опорными точками повествования. Думается, всё творчество Егора Летова конца 80-х и самого начала 90-х представляет единый сказ, гипербылину, глубоко укоренённый и в обыденной речи, и в классической русской, и в мировой культуре двадцатого столетия.
Что привлекает меня лично в поэзии Летова, которая во многом для меня чужая (по мировоззрению). Я чувствую в ней тот синтез, которого мне не хватало.
В названном временном пространстве можно выделить два течения, два основных настроения, формировавших этико-эстетичекие критерии тех лет. Одно восходящее, другое нисходящее. Восходящее можно обозначить как поставангардное и соцартовское. В основе, конечно, желание освобождения от навязанных тоталитарным обществом ценностей. Для обозначения нисходящего течения можно употребить слово психоделическое. Основа та же, но другие дискурсы и концепты. Первое наследует авангарду, второе импрессионизму. Пересечения неизбежны, потому что оба течения существуют в одном культурном пространстве и за рамками так называемой официальной культуры. Но синтеза пока не происходит. Поэзия чувствует гнетущие пустоты и, чтобы их заполнить, использует культурологию. Образ гениального дилетанта введён в поэзию уже в семидесятых. В конце восьмидесятых сообщество поэтических субкультур другого и представить не могло.
*
Прекрасный дилетант на пути в гастроном,
того ли ты ждал, того ли ты ждал…
*
Весенний дождик поливал гастроном,
музыкант Селиванов удавился шарфом…
*
Радость от пришедших издалека имён, книг и кинокартин постепенно приобрела оттенок обязательности. Как известно, замкнутые общества обладают гораздо более жёсткой структурой и иерархией, чем общества не замкнутые. Доморощенный интеллектуализм стал основным настроением поэзии конца восьмидесятых. Это первый лик метафорического Януса (или поэтического «я») поэзии конца восьмидесятых. Второй лик поэтического «я», обращённый к официальной культуре, был нарочито циничным. Весь ракурс можно обозначить как три четверти.
*
Я совсем не похож,
А ты похож,
И ты похож,
И она похожа — она спит, она тёплая.
И он похож — у него лицо железняка,
И они все похожи — кровь так и брызжет.
А я совсем не похож.
15.05.86
*
Синтез всё же состоялся и дыхание поэзии восстановлено. Как и почему это произошло, объяснить невозможно. Писать о поэзии всё равно, что пересказывать сон. Встреча с поэзией — встреча с иррациональным. Синтез состоялся совсем не в той области, в которой он должен бы был состояться, более, это был двойной синтез: музыки и поэзии, а так же двух токов поэзии. Поэтическое «я» утратило вследствие этого синтеза свою двуликость, этико-эстетические критерии стали, может быть, менее утончёнными, но более чёткими и появилось прямое высказывание, почти забытое в поэзии восьмидесятых. Тексты Егора Летова ценны именно необычной позицией поэтического «я». Это поэтическое «я» амбивалентно. С одной стороны, это строгое прямое высказывание, с другой стороны это некролог прямому высказыванию. «Я» Летова равно ты и мы. Покончить с собой, уничтожить весь мир. («Русское поле экспериментов»). Сид Вишез умер у тебя на глазах… А ты остался таким же как был… Всего два выхода для честных ребят — схватить автомат и убивать всех подряд. Или покончить с собой, если всерьёз воспринимать этот мир. … («Харакири»). О, слепите мне маску из доносчивых глаз, чтобы спрятать моё святое лицо… («О, слепите мне маску»). Они не знают, что такое смерть, Они не знают, что такое страх — стоять одному среди червивых стен — Когда я с ними, я перестаю умирать — Мы лёд под ногами майора. («Лёд»).
*
В этой грамматической мешанине лиц (из которой, при внимательном прослушивании, возникает строгая концепция мира, при самом создании уже находщегося накануне катастрофы) слышится нечто древнее, почти шаманизм. Эта саморазрушающаяся новостройка — не отвлечённость, не философия, а действие. Поэзия Летова движется в среде локальных понятий, и потому места отвлечённости там нет. Тем необычнее возникающая в ней философия. Это философия солдата, рядового. В середине 80-х у Летова было довольно много текстов на тему обязательной солдатской службы.
*
Слепыми руками
Стучал по деревьям,
Разорванной пастью
В небо стрелял,
Вжимался в тугую землю,
Изрыгал комья желчи,
Зловонную кровь
вперемешку с бензином...
...вдруг —
Тихий такой —
Два года ,
Так много тому назад.
«Вернулся из армии».
*
О саморазрушении говорится от первого лица, и начинается разрушение саморазрушения. В процессе разрушении саморазрушения на свет выходят корни, которые разрушаться не хотят. Тексты песен Летова конца восьмидесятых напоминают народные песни. Напоминают и так называемый солдатский фольклор. Поэзия снова вышла к своим истокам: песенное начало.
*
Объёмная и слишком утончённая, почти барочная форма стиха, присущая, в основном, Питеру и Фергане, уступила место сжатым и насыщенным строчкам с рифмами и чётким метром. Но что любопытно: как и официальный нефоциоз, так и Летов обращаются к поэзии ОБЭРИУ, один из корней которой — народная смеховая культура, культура скоморохов. Мир скомороха — мир изгоя, отребья, чужого обществу человека. Это мир до предела обострённой связи между личностью и обществом. Со скоморохами можно сравнить разве что прокажённых в древности. Мир скомороха — это мир наизнанку. Это мир напряжённых чувств, мир осознавшего свою порочность и неприспособленность для существования в обществе человека, мир урода, безумца, скитальца. Ничего хорошего в таком мире быть не может, в нём и самое понятие божественной милости подвергается сомнению. Скоморох как бы самого себя проклинает и кичится этим проклятием.
*
Это поэтическое «я» изгой в мире текста. Оно существует на границе миров и никогда, или за очень редким исключением, не проявляется. Микрокосмос стихотворения — и космос, в котором существует автор. Но автора ведь как такового нет! Он как бы развоплощён, рассеян по деталям. В целом стихотворение оставляет ощущение комнаты, из которой вышел хозяин, и его эманации уже остыли. Но микрокосмос порой оживает, сам по себе.
Кенозис, или уничижение, автора в тоталитарном обществе (а любое общество с чёткой организацией склонно к тоталитаризму), в микрокосмосе текста проецируется как добровольное страдание поэтического «я».
*
Вечером тени обильны и гулки,
Солнечный свет словно в зеркале тянется вдоль и налево,
Запах далёкой воды
И шагов по скрипящей зубами листве.
Во всем проявляется склонность
К терпеливому прозябанию…
Летов, «Дни настали».
*
Все названные мотивы присутствуют и в поэзии Летова, но выражены гораздо более динамично, скупо и чётко. В целом остаётся ощущение вкуса более зрелого и слова более мощного. Некоторые краски поэтики Летова близки к примитивизму; наследие соцарта тоже чувствуется, но основа совершенно другая. Не культурологические манипуляции, эзопов язык избранных и отверженных одновременно, а именно скоморошество. Здоровое скоморошество, оксюморон. Так что все методы, присущие неофициальной культуре в целом, в поэтике Летова обновляются, они получили возможность вернуться к той основе, вне которой существовали.
БЕРИ ШИНЕЛЬ…
Кто здесь самый главный анархист?
Кто здесь самый хитрый шпиён?
Кто здесь самый лютый судья?
Кто здесь самый удалой господь?
Неба синь — да земли конура!
Тебя бензин, да меня дыра ...
Пока не поздно — пошел с ума прочь!
Пока не поздно — из крысы прямо в ангелы!
На картинке красная морковь.
Поезд крикнул — дёрнулась бровь.
Лишь калитка по прежнему настежь.
Лишь поначалу слегка будет больно!
Неба синь — да земли конура!
Тебя магазин, да меня дыра ...
Пока не поздно — пошел с ума прочь!
Пока не поздно — из крысы прямо в ангелы!
Бери шинель — пошли домой!
Бери шинель — и айда по домам!
Мне интересно и близко внимание Летова к песне, как источнику поэтического слова. Его цитаты и заимствования не только из народных песен (Ветер в поле закружил, «Лоботомия»), но из песен, скажем, Окуджавы, не являются только иронией, хотя основа заимствований действительно смеховая. Это сопереживание на новом уровне и с новой точки зрения. Это сопереживание, прямое, а не отстранённое, как, скажем, у Абдуллаева, и является одним из новых методов поэзии конца двадцатого столетия. Сформирована новая позиция и новая форма авторского я. «Я иллюзорен со всех сторон». Сквозь призму культурологи, наслоения чужих мнений и условностей, норм поведения как официоза, так и глаголемого неофициоза, прорывается и затем занимает всё пространство страдающее тело поэтического «я». Это именно «я», но местоимение может быть другое.
*
Когда я с ними, я перестаю умирать,
У них открытые руки и цветные слова.
Они дышат травой и им на все наплевать,
А майор идет их уничтожать.
Никто из них не примет нас, никто не поймёт,
Но майор подскользнется, майор упадёт,
Ведь мы — лед под ногами майора!
Пока мы существуем, будет злой гололёд
И майор подскользнется, майор упадёт,
Ведь мы — лёд под ногами майора!
Мы — лёд!
«Лёд под ногами майора».
*
Они, он, она, ты, вы и мы у Летова одно — местоимение. Сходства с позицией Абдуллаева много: в том, что мир воспринимается не целиком, а фрагментами, мозаикой (фасеточное зрение), в том, что частность выражает общее и целое (синекдоха). Но есть одно и радикальное различие: все местоимения сходятся в «я». То, от чего так хотелось уйти Абдуллаеву, является для Летова целью. При создании микрокосма стихотворения. Растворяемый (или жёстче: растворимый, подобно индийскому кофе) герой снова накапливается в корпусе поэзии, как накапливается жемчужина. Жемчужина накапливает слои, и потом необыкновенным образом превращается в полупрозрачное живое существо, сквозь которого просвечивают и другие люди, шире — другой космос. Так космос в текстах Летова нисходит в микрокосмос, и они приобретают особенную жизнь.
*
Теперь бегло дам три ракурса поэтики Летова. Первый — эпический, второй, соотносящийся с ним, антиагностицистский (и антиглобалистский), и третий ракурс — эскапистский. В целом, поэзию Егора Летова до 1992 года (скажем, до Прыг-Скока) можно назвать русскоязычным эпосом эпохи эскапизма. Герой Летова — дезертир. Но он дезертирует, потому что не согласен с таким явлением, как война. Война для Летова необходимость, которая разрушает самое дорогое: то, за что воевал. Эту позицию и можно определить как эскапистскую. Альбом «Сто лет одиночества», записанный в 1994, записан на стихи до 1992 года, за несколькими исключениями. Так что некоторые цитаты из текстов песен, вошедших в этот альбом, будут в моей работе.
Хотелось бы проговорить то, что уже, не будучи проговорено, принимается как данность. Отнюдь не потому, что осознано названное явление как нечто великое, а потому, что действует партийная установка: сказали — сделаем. О какой-либо работе мысли и сердца и речи нет. К тому говорю, что сейчас масса заявлений, что Летов — новый эпос. Но как и что именно, никто не поясняет, мол, и так ясно. Ёжикам — ясно. А тут в репу Китаем шибает. Или Кореей, а? Тарелка риса и идея чучхэ.
*
Первый ракурс: элементы эпоса. Эпос — дитя сознания одного или нескольких народов, иначе ему на свет и не возникнуть. Родители эпоса — исторические предания и песни на родном языке. Так что без поимённого списка родственников о эпосе Летова говорить было бы странно. Но сначала несколько общих замечаний, доисторических. Летов — поэт не столько трагический, сколько эпический. Можно поговорить о взаимосвязи эпоса и трагедии, но вряд ли какие-либо выводы смогут полностью стереть различие между понятиями. Эпический поэт не стремится излишне драматизировать окружающее, как трагик. Трагедия поколения Афгана и Чечни у Летова изображена как на плакате, хотя именно эта плакатность, которая на первый взгляд вызывает отвращение, и заставляет возвращаться к сути изображаемого; это факты внешней и внутренней жизни, это почти документальная повесть о крушении Союза. Империи, мира, общества, этноса.
Вряд ли кто, до Летова, в литературе второй половины ХХ столетия так хорошо описал эту общность: советский народ.
СМЕРТЬ В КАЗАРМЕ
Сапоги стучали в лицо,
Виски лопнули пузыри,
Нога выломилась углом ,
Ребра треснули как грибы.
Он — в центре круга,
В центре лужи вытекшего сока.
Наконец что-то с шипом взорвалось
В середине тщедушного тела.
...по красному полю,
рассветному полю,
по пояс в траве
она побежала,
она побежала,
побежала — побежала — побежала...
июль 84
Эпос Летова ближе к сказаниям азиатских народов, нежели к классическому европейскому, но и с последним немало пересечений. Обе линии, одна более сильная (Азия), другая более пластичная (Европа) сходятся где-то в точке Ригведы. Все элементы, составляющие эпос, налицо. Поверженная врагами страна, искажённый перевёрнутый мир, жизнь героя, битва, смерть героя. Характер героя чётко выписан, места мира указаны точно. Вот как выглядит основной тон Летовского эпоса:
ЛЕС.
Стой и смотри, стой и молчи,
Асфальтовый завод пожирает мой лес,
Мое горло расперло зондом газовых труб,
Мои легкие трамбуют стопудовым катком.
Стой и смотри, стой и молчи,
Асфальтовый закон затыкает мне рот,
Социальный мазут заливает мне глаза,
Урбанический хохот в мой искусанный мозг.
Стой и молчи, стой и смотри,
На распухшие норы промышленных труб,
На раскаленный зевок рациональных вещей...
Асфальтовый завод пожирает мой лес.
1987
Здесь довольно много параллелей с «Журавлём» (трубы и трубы) и «Богом ХХ века» (лес и лес) Хлебникова, вплоть до рассыпающихся как бисерное плетение тропов. Принцип именно таков: фенька-то была создана, она изначальна и сомнению не подлежит, но рассыпалась. Теперь единица бытия — мироздание — именно эта рассыпавшаяся фенька; о другой герою не известно. И он начинает создавать эпос именно с этой точки, с распада.
ВСЁ КАК У ЛЮДЕЙ.
Вот и всё что было —
Не было и нету.
Все слои размокли.
Все слова истлели.
Всё как у людей.
В стоптанных ботинках —
Годы и окурки,
В стиранных карманах —
Паспорта и пальцы.
Всё как у людей.
Резвые колёса,
Прочные постройки,
Новые декреты,
Братские могилы.
Всё как у людей.
Вот и всё что было —
Не было и нету.
Правильно и ясно.
Здорово и вечно.
Всё как у людей.
1988
Согласно эпической традиции, герой отправляется для спасения мира, и себя, как обоснования для существования этого мира. Герой, как и мир, — раздроблен, это мозаика из воспоминаний о прошлом мире, парадоксальных воспоминаний о мире до распада. Поэтическое «я» многосоставно: мы, ты, они, он, она. Однако на протяжении всего пути, пути воина, возникают моменты сильнейшей иррациональной (но и биографически объяснимой) рефлексии. Корни её лежат гораздо глубже, чем личная жизнь героя. И в этом отношении Летов — поэт особенный. Для многих авторов личная жизнь есть нечто самое глубокое, суть и центр, но вот у Летова не так. Его личная жизнь отражает жизнь этноса, слагающего эпос. Даже в самых тайных своих проявлениях.
*
Трогательным ножичком пытать свою плоть,
До крови прищемить добровольные пальцы,
Отважно смакую леденцы на палочке,
Целеустремленно набивать карманы
Мёртвыми мышатами, живыми хоями,
Шоколадными конфетами
И нерукотворными пиздюлями
На патриархальной свалке устаревших понятий,
Использованных образов и вежливых слов.
Покончив с собой, уничтожить весь мир!
...вечность пахнет нефтью…
«Русское поле экспериментов».
Или, гораздо более личное и по стилистике близкое к былине:
*
Как в мясной избушке помирала душа,
Как в мясистой хатке догнивала душонка,
Как в мясистой хатке пропадала душа.
В то красное лето многие сходили с ума,
В то лето людишки уходили с ума,
Завидуя торопливым воронам,
Клевавшим глаза у убитых мышат,
Сложенных добрыми трудолюбивыми пальцами
В аккуратные праздничные пирамидки.
В то лето я разбил себе вдребезги лоб
О величавые достоинства мстительной памяти,
Ненароком наблюдая, как в мясной избушке помирала душа
Как в мясной избушке умирала душа.
Кто-то поджег сухой тростник...
Прокатился на саночках с лихостью, с гиком
А как возить настало время —
Задумался,
Закашлялся,
Тащил их на горку как мёртвую мать,
Да так и швырнул посредине,
Задумался...
Сел и напрягся...
Сел и задумался...
Сел натужился...
А да всё думал — понарошку,
Думал на три буквы,
Однако не вышло —
Не хватило мочи.
Так и сидел и смотрел пузырьками век,
Пузырьками век зорко наблюдал,
Как в мясной избушке помирала душа,
Как в мясистой хатке помирала душа...
*
В поэзии Летова можно найти отголоски нескольких видов устного народного творчества последних двух столетий и современного. Из современного можно назвать детский фольклор, фольклор волосатых, солдатский фольклор, фольклор уголовников, песни Высоцкого и Окуджавы. Из творчества последних двух столетий — фольклор каторжников, раскольников и казаков. Все ветви фольклора составляют в поэтике Летова единый конгломерат, систему с развитыми инфра- и интра- структурами. Что любопытно, ветви фольклора не сливаются, но и не параллельны друг другу, между ними существует взаимосвязь. Как и в советском обществе, когда зек мог помочь волосатому, а дети самозабвенно играли в войнушки. Примеры сочетаний могут быть более или менее удачными, но они всегда действенными. Сочетание изящества и шоковых моментов.
Детский фольклор в творчестве Летова занимает огромное место. Можно даже сказать, что это одна из основных ветвей. Но «детскость» Летова — синтез. Сквозь нарочито примитвную лексику с непозволительными в жеманной поэзии рифмами проступает слишком острое и ясное для взрослого глаза, замутнённого условностями, изображение. До боли узнаваемый портрет мира, окружающего каждого человека. Падшего мира.
*
На карте кружком обозначено солнце,
пунктирные линии, ветер и соль.
Под веками плавают сны на оконце,
волнами сползает зелёная боль.
На наших глазах разрушаются стены,
срастаются руки, теряя контроль,
и время уходит с загаженной сцены,
его заменяет вселенский покой.
Все моменты, наличествующие в детских заклинаниях и дразнилках, тут есть. И сознание двойной игры, необходимого для сносного существования конформизма (загаженная сцена). И желание вырваться из рамок мира условностей, и чувство соединения, и неизбежность смерти (разрушаются стены, срастаются руки, теряя контроль). В этом же отрывке находится яркий пример волосатого фольклора: срастаются руки, теряя контроль. Контроль на сленге — кровь в цилиндре шприца. Мы с тобой одной крови. Таким образом, в одном тропе у Летова порой можно найти сразу два пласта разных субкультур, лишь отчасти связанных между собою.
Пример солдатского фольклора:
*
Свято место не бывает в пустоте.
Лишним телом заложили котлован.
Красной тряпкой обернули катафалк.
Бравой песней заглушили злое горе;
Ведь солдатами не рождаются,
солдатами умирают.
«Солдатами не рождаются»
Пример уголовного фольклора, и здесь же боле старая метафора, принадлежащая песне каторжников: крест на спине.
А день был чудесный, как сопля на стене,
а город был хороший, словно крест на спине,
а день был счастливый, как слепая кишка,
а он увидел солнце…
«Он увидел солнце».
И крест на спине, и солнце (татуировка) — метафоры, обозначающие крайне бедственное положение человека, последнюю степень унижения.
Фольклор сектантов, раскольников наиболее заметен в тех стихотворениях, где Летов обращается к теме загробного существования души.
*
Души корешок, тело — ботва.
«Вершки и корешки».
*
Жди затмения, жди знамения.
«Прыг-Скок».
Молитва в представлении Летовского героя — танец или даже радение. И «Русское поле экспериментов», и особенно «Прыг-Скок» похожи на шаманские камлания или на песни радения, которую поют в небольших сектах. Многочисленные повторы (вечность пахнет нефтью, ниже кладбища, выше солнышка) завораживают, увлекают, это омуты, пляшущие на тонкой ножке двустишия. Прыг — секунда, скок — столетие. Загаси огарок, принимай подарок. Жди затмения, жди знамения. Как в мясной избушке умирала душа. Для такого произведения не важно, чтобы текст везде был ровным, важно соблюдать единое поступательное движение: постигай порядок (цитата из «Прыг-Скока»). Порой заурядные, разговорные фразы вдруг наполняются ужасающим смыслом: качели без пассажиров, без постороннего усилия, сами по себе. Конечность и зыбкость человеческого бытия проступают сквозь обыденные вещи: холмик на кладбище просел. И поднимаются до философем: яма как принцип движения к солнцу. Некоторые тропы в текстах Летова — готовые максимы, афоризмы: пламенела краска — каменела маска (образ вечности). Пламенеющая краска, энкаустика, — единственно возможный материал для таких текстов. Их вполне можно воспринимать как тексты для некоего ритуала.
*
Все ветви фольклора, сплетённые в единый конгломерат, сообщаясь, создают некий единый фольклор, чья географическая и национальная локализация сомнению не подлежит. Такое явление возможно только в определённой стране и в определённое время, на определённом языке. Сообщество субкультур, на ладони одной поэтики, превращается уже в культуру. Создан язык, на котором может быть написан эпос.
*
Однако поэзию Летова нельзя воспринимать только через призму субкультур. Культурных аллюзий в ней не меньше, чем в питерской поэзии аналогичного периода, а порой и больше, и прочувствованы они тоньше. Мало того, они осмысленны именно как инородные включения, им дана подобающая чужестванцам форма. Культурные аллюзии в поэтике Летова не растворяют текст (как, например, у Пригова), а наоборот, сами растворяются в эпическом пространстве.
*
Зубчатые колёса завертелись в башке,
в промокшей башке под бронебойным дождём.
Здесь и критика, и оценка культового романа известного автора.
*
Вечная весна в одиночной камере.
Строка из одноимённого текста, вошедшего в альбом «Сто лет одиночества». Здесь наблюдаем довольно любопытное наложение: Оруэлл, «1984» и Маркес, «Полковнику никто не пишет». Летова интересует всё, что так или иначе касается антиутопии (снова мотив эпоса), но поэтическое «я» всегда конфликтует с чужим мнением:
Я всегда буду против.
*
Идея противостояния всем и вся приводит Летова к внимательному и серьёзному чтению Маяковского и ОБЭРИУтов, особенно Хармса, Введенского и Заболоцкого.
*
Введенский в петле плясал,
Маяковский пулю сосал,
Передонов зубами во сне скрипел.
«Ночь».
От Вагинова-поэта Летов взял только любопытство к религии и вместе с тем неприятие церковной структуры. Отражается влияние обэриутов, как правило, в метафорике и лексемах. Рыжую кошку смотрело в окно и др.
* * *
Олег сказал
Что я — Христос
С пластинками под мышкой.
Поставлю-ка я пластинку,
Послушаю-ка я её!
10.11.85
или
*
МИМИКРИЯ
В белом лесу
Никто
Никого
Не нашёл.
14.12.84
Более яркий пример постхлебниковской метафорики:
САМООТВОД
Маяковский видел сон:
В смутном поле зреет рис,
В хищной чаще зреет зверь,
Тише едешь — ярче спишь.
Маяковский видел сон:
Шаг за шагом — наутёк.
Кто разбудит на заре,
Кто поймает, кто поймёт
Маяковский жал курок,
Жёг окурок, лил струю.
Покатилось колесо —
Вот и собран урожай.
Под нейтральным небом.
1988
*
Большинство стихотворений Летова построено по принципу рок-текстов. Но рок-культура для Летова — такой же объект критики, как и литература. Связь с поэтикой Моррисона и Хэммила у Летова есть, можно было бы назвать и ещё нескольких авторов, однако Летов скорее отталкивается от этой почвы, чем зарывается в неё.
Убийца на дороге (Моррисон, «Всадники грозы») и — тех, кто ждёт тебя ночью в поле (Летов, «Прыг-Скок»).
*
Вот и конец, великолепный друг,
Прощай, единственный мой друг,
о земнородное дитя, прощай.
Вот финал нашего искусного замысла,
финал всего, что вызвано из небытия,
финал.
(Джим Моррисон, «Финал», пер. ЧНБ.)
*
Вот и всё что было —
Не было и нету.
Все слои размокли.
Все слова истлели.
Всё как у людей.
(Егор Летов, «Всё, как у людей»)
Тема взаимосвязи поэтики Летова и рок-культуры (если б я мог выбирать себя, я был бы Гребенщиков) — тема необъятная. Мне важно уяснить, что рок-сообщества (система, волосатые, наследники хиппи) представляли и представляют собою действительный этнос, в котором возникла и развилась своя философия — философия эскапизма, то есть, того же дезертирства, в условиях общества потребления. Социальная острота и антибуржуазность тут играют роль второстепенную.
*
Второй ракурс, эскапистский, вырастает из архаичных обычаев, транслируется через многочисленные призмы различных общественных зданий различных цивилизаций (Китай, Корея, СССР) и воспринимается судьбой героя, как волна радио BBC.
* * *
Я кота держу и гляжу,
как мы с ним отражаемся в зеркале —
правильно отражаемся,
заебись.
О, мой кот,
нас обоих поймали
в полиэтиленовый мешок.
2.07.86
Во всех переживаниях внешних и внутренних, есть архаичный привкус ордалий и инициаций, по сути, подготовка к единственной вселенской битве, в результате которой мир будет уничтожен. Многочисленные умирания героя и переживания, рисующие умирание — своего рода военные учения накануне всеобщей смерти, инициация. Прыжки и безумные действия героя соспоставимы с боевым пылом Индры или Кухулина. Саморазоблачение напоминает харакири самурая.
* * *
Я совсем не похож,
А ты похож,
И ты похож,
И она похожа — она спит, она тёплая.
И он похож — у него лицо железняка,
И они все похожи — кровь так и брызжет.
А я совсем не похож.
15.05.86
Раскатистый, тамбуринный ритм, напоминающий ритуальные прыжки, здесь очень древний, и подстать ему скупая лексика. Всё дело в расширении круга персонажей, в их едином движении. Всё стихотворение звучит и движется как ритуальный танец. Упоминание крови здесь неспроста. Кровь, согласно дохристианским представленям, есть душа. Вдова погибшего ирландского воина пила его кровь, чтобы соединиться с духом умершего. Самурай выпускал себе внутренности, чтобы очистить свой дух.
*
А моя судьба захотела на покой:
я обещал ей не участвовать в военной игре,
но на фуражке на моей — серп и молот, и звезда,
как это трогательно: серп, и молот, и звезда.
Лихой фонарь ожидания мотается,
и всё идёт по плану.
Новообращённый (герой) постигает необратимость происходящего с ним. В современной литературе, а особенно в советской, идея инициаций чаще всего связывалась со службой в армии. Там же поджидали героя ужасные ордалии. Лихой фонарь ожидания — динамичное продолжение блоковского «Ночь. Улица». Открытость высказывания и отталкивает, и подкупает. Так писать нельзя — но только так и можно написать. Герой проходит ордалии, но путь воина для него потерял смысл. Герой становится дезертиром, и однако продолжает нести в себе «военное начало». Дезертир для других воинов хуже мёртвого солдата, он несёт на себе проклятие всей родины. Дезертир — подобие Каина, и к чему бы он не прикоснулся, всё гибнет.
*
А моей женой накормили толпу,
мировым сапогом растоптали ей грудь,
всенародной свободой разорвали ей плоть,
так закопайте её во Христе,
и всё идёт по плану.
…
Я купил журнал Корея: там тоже хорошо,
там товарищ Ким Ир Сен,
там то же, что у нас,
я уверен, что у них всё то же самое,
и всё идёт по плану.
Эскапизм — не только разрушение косных структур, губящих творческое начало в человеке, это прежде всего саморазрушение. Отказ от благ цивилизации предполагает и отказ от самого себя, даже от своего пути. Поэтическое «я» Летова — не-воин.
*
Намеченной жертвы распростёртый взлёт,
утраченных усилий захудалый гнёт,
очередь за солнцем на холодном углу.
Я сяду на колёса, ты сядешь на иглу.
Отвернув сомненья, закатав рукав —
нелегко солдату среди буйных трав.
Если б я был зрячий, он бы был слепой,
если б я был мёртвый, он бы был живой.
По больному месту да калёным швом,
по раскрытой ране да сырой землёй,
из родной кровати да в последний раунд,
из крезовой благодати да в андеграунд.
«Сто лет одиночества», «Семь озорных шагов за горизонт», «на край земли» — эти названия дают чёткое представление о художественной идеологии Летова. Одиночество, уход из общества, отказ от благ цивилизации видятся Летову как естественное состояние человека или как путь к этому состоянию. Общественные движения 60-х и 70-х, которыми вскормлена была альтернативная культура, широко пользовались подобными лозунгами, но у Летова, писавшего свои стихи в ситуации экстремальной (распад империи) возникает особенная острота смыслов. Распад плоти социальных институтов обнажил гнилой скелет.
*
География подлости,
Орфография ненависти,
Апология невежества,
Мифология оптимизма,
Законные гаубицы благонравия,
Знатное пиршество благоразумия.
Устами ребенка глаголет яма,
Устами ребенка глаголет пуля.
...вечность пахнет нефтью…
...вечность пахнет нефтью…
Мастерство быть излишним, подобно мне,
Мастерство быть любимым, подобно петле,
Мастерство быть глобальным, как печеное яблоко.
Искусство вовремя уйти в сторонку,
Искусство быть посторонним.
Новейшее средство для очистки духовок
От задохнувшихся по собственной воле,
Новейшее средство для очистки веревок
От скверного запаха немытых шей,
Новейшее средство находить виновных.
«Русское поле экспериментов».
В этом мире изгоями становятся люди, обладающие хоть какими-то принципами. И потому уход из искорёженного мира, однако, родного герою — трагедия. Изгой гибнет на обочине этого мира, но сочетаться с ним уже не может. Потому он живёт в постоянном предощущении катастрофы, в которой погибнет и он сам.
* * *
И белый песок, поджаренный ласковым солнцем,
И распятые птицы кружатся в моей слепоте,
И каждый столбик, обоссанный дикими и домашними псами,
И окровавленные деревья, сваленные в кучу после расстрела,
И парад раненых красноармейцев с костылями и бинтами наперевес,
И обезумевшие бетонные дома под упрямым московским небом,
И наш первобытный мистический страх перед ночью,
И раздавленный танком сверчок, шевелящий оторванной ножкой,
И мягкие тёплые трупы котят на обеденном блюде,
И гордые песни лунной совы,
И скрип сухих листьев под ногами, не понятый до поры до времени,
И условные обозначения того, чего нет и того, чего нет,
И брачные игры, надёжно укрытые стеклянными стенами,
И очки без стёкол, чтоб лучше видеть чужие очки без стёкол, —
И всё это рухнет на нас, так много,
Что кишки и мозги разлетятся как мухи,
И это случается каждый год.
6.09.84
Не-действие понимается «я»-дезертиром как битва с миром, где любое действие вынуждено. Речь идёт уже не об одном дезертире, а об обществе одиночек. Общество одиночек — и "я", в котором сливаются все местоимения.
*
Вы нам не поверите, вы нас прикарманите,
Вы нас уничтожите, вы нас испоганите,
Вы нам не подарите, вы нам не уступите,
Вы нам не поможете, вы нас покараете.
Вы нас поломаете, вы нас опозорите,
Вы нас доконаете, вы нас залажаете.
Ведь нам ужасно голодно,
Нам ужасно холодно,
Мы сидим в густых местах,
Джа на нашей стороне.
«Джа на нашей стороне».
*
«Харакири» по праву можно назвать эскапистским гимном: и по сдержанности, и по компактной форме, и по мелодике, в которой порой слышатся военный марш японских солдат. Джим Моррисон, Сид Вишез и Ян Кертис — покойные звёзды рок-н-ролла. Адресат — альтер-эго поэтического «я», воин, который продался. В отличие от честно умирающего не-воина. Анти-идея (эскапизм) уравновешивает идею. «Покончить с собой, если всерьёз воспринимать этот мир», «всем нам нечего делать здесь» — анти-лозунги, работающие как лозунги. «Харакири» — апофеоз саморазрушения.
ХАРАКИРИ
Сид Вишез умер у тебя на глазах,
Ян Кepтис умер у тебя на глазах,
Джим Моррисон умер у тебя на глазах,
А ты остался таким же, как был.
Всего два выхода для честных ребят:
Схватить автомат и убивать всех подряд,
Или покончить с собой,
Если всерьёз воспринимать этот мир.
Цель оправдывает средства, давай
Убивай, насилуй, клевещи, предавай
Ради светлого,
Светлого Здания Идей Чучхе.
Всё то, что не доделал Мамай,
Октябрь доделал, довёл до конца,
Октябрь довёл до последней черты,
И всем нам нечего делать здесь.
Мой друг повесился у вас на глазах,
Он сделал харакири у вас на крыльце,
И он истёк надеждой и всем, чем мог,
А все вы остались такими же.
*
Ракурс антиглобалистский (антиагностицистский). Поэзия Летова питается архаичными истоками, в основе которых лежит магизм, древнейшие верования, суеверия.
*
Однажды иду вдоль реки,
Слышу — ребёнок истошно кричит.
Смотрю — никого!
Вдруг слышу — ребёнок истошно кричит.
Смотрю — вокруг никого!
Смотрю — это дерево на ветру скрипит,
Это, оказывается, дерево так скрипит.
Значит — это здесь.
Она не чужда и буддийских, и даже христианских элементов. Отношение к названным учениям у поэтического «я» разное, но отчасти оно принимает все учения, в которых так или иначе говорится о трансценденции человеческой жизни. О вечности жизни: «Не бывает атеистов в окопах под огнём» («Про дурачка»). Поэтическое «я», ощущающее свою трансценденцию, оказывается в мире «Армагеддон-попса» и «Новой правды».
НОВАЯ ПРАВДА.
Возлюби свою похоть,
Возлюби свою слабость,
Возлюби свою подлость,
Возлюби свою вонь.
Возлюби свою зависть,
Возлюби свою мерзость,
Возлюби свою ничтожность,
Возлюби свою мразь.
Умирай от жажды,
Умирай от страха,
Умирай от силы,
Умирай от себя.
По мозгам и мозолям,
По глухим антресолям,
По утрам и вагонам,
Неуклонно грядёт
Новая правда,
Новая вера.
Ян Палах
Сгорал в витрине,
Истошная кукла,
Нелюбимый сыночек,
Напрасное детство, отраженное в кафеле.
Напрасное детство, потаённое в кафеле.
Жадного мяса панический хохот,
Крамольной невинности достойный итог,
Горящего мяса пожизненный хохот,
Зарёванный холод — а на каждый итог —
Свой повод.
И это новая правда,
Новая вера.
Так умирай от жажды,
Умирай от страха,
Умирай от силы,
Умирай от себя.
1988
Конфликт «я» и окружающего передан как бесконечный изматывающий диалог одного «я» с другим «я», альтернирующим. Когда говорит один, другой молчит «Если я говорю, значит, он прав. Армагеддон — это больше, чем страх…» (Олди, «Африка»). Ощущение вновь наступающего хаоса, всеобщей раздробленности (энтропии) передано нагромождением метафор, выражающих абсурдность существующего порядка, его парадоксы и дискурсы. Однако нанизаны метафоры на тонко выписанное настроение. Здесь сказывается влияние неофициальной культуры начала и середины 20 столетия. Возможно, лианозовцы, но скорее это снова Введенский.
*
А злая собачка
Умерла восвояси,
Безусловно являясь
Тринадцатым апостолом,
А народ расходился,
Укоризненно цокая,
Справа — налево,
Слева — наоборот.
И никто не боялся
До дрожи, до сумерек,
Только злая собачка
И дырявая форточка.
Черно-белая карточка
И финальная точка.
Монетка упала третьей стороной,
Армагеддон-попс.
В стихотворениях, где особенно выражен этот ракурс, всегда присутствует короткий, но очень сильный, пульсирующий ритм, почти навязчивый, отражение ритма популярной музыки и его противоположность. При столкновении с миром Армагеддон-попса интонация эпоса приобретает особенную напряжённость.
*
Стихотворения Летова можно рассматривать по-разному. Как рок-тексты и как литературные произведения. Как отдельные эпические сказания («Русское поле экспериментов», «Как в мясной избушке», «Прыг-Скок»), и как части эпоса («Харакири», «Лёд под ногами майора», «Джа на нашей стороне»). Взятая из разных областей речи лексика (поливалентная) подчёркивает внутреннее многоголосье поэтического «я». Сливающиеся и растворяющиеся друг в друге местоимения создают драматический и сильный образ. Конкретные моменты истории и бытовые реалии служат опорными точками повествования. Думается, всё творчество Егора Летова конца 80-х и самого начала 90-х представляет единый сказ, гипербылину, глубоко укоренённый и в обыденной речи, и в классической русской, и в мировой культуре двадцатого столетия.
эссе
на середине мира
озарения
вера-надежда-любовь
Санкт-Петербург
Москва
многоточие
новое столетие
