ЭЛЕГИИ С МУЗЫКОЙ
Странный день
Нет писем ответных, а я ведь писала пером надежды.
Не дошли, заплутали, запутались мои листья, листки,
потерялись в шевелюрах у зимних деревьев, над юным лицом пруда ледяного,
тень Макаревича в белой рубахе, расписанной чёрною пастой.
Снежок да кофейная гуща, вот и все письма! Нет стрелы и бересты:
начертать мудро и ловко, остриём по древесной кожице,
договор о вечном сплетении, заговор ворожеи,
а потом вдруг — береста на стреле, возле глаз твоих, утром.
Мои слова для тебя как гвозди, о деревянный круп недоверия,
кормишь меня скудным овсяным варевом; не оскорбляет твоя суровость,
зимняя молния, как бывает только в горах, гроза.
В нас живёт странный день, поднимающий душу на ладони, одну за твою и мою.
Не доверяешь, робеешь, стыдишься — о сколько прекрасных слов,
сколько наречий милых и нежных я выучу для тебя,
чтобы оставить в себе твой жар, болеть тобой, как роженица пуповиной,
болеть виной и тем, что невинна, как брат и сестра, сиамские близнецы,
один вершок в нас, одно гадание, единство и одиночество,
мы печень отечества, в нас порой поселяется пернатая гостья надежда,
в нас одно упование и след одной тайны, единосущность, слова мои — гвозди.
…
Не торопись, говорю тебе, не торопись любить безысходно,
как будто я лишь один-единственный на всём свете, доска с изображеньем.
Был я город, потом район, а теперь подворотня,
рыба-меч на скале — напиши обо мне рыцарский роман. Зря грустишь,
зря слова твои гвозди, но кто меня будет любить, как любили в книгах твоих?
Странный день обретал нас, одевал нас ветер странного дня.
Все люди жестоки, когда ты, нежеланный, идёшь, сквозь, вслепую.
…
Нет, странный день не таков, гвозди мои,
не садись, подойди, вот они твои письма, вот и ответы мои,
плавятся, запах ванили и апельсинов,
да шевелюры деревьев.
…
Год завершается.
Небесный пилот.
Гуси-лебеди из собранных по деревням сказок — пернатые вестники,
ты говоришь, смерти; не возражаю, но гуси-лебеди, чувствую, были людьми.
Теперь их пернатая печаль, девочка, чающая светлого чуда, парит
за синим лесом, за кудыкиными горами; девочка ждёт, стрункой напрягшись,
душа её трепетно, истово, в струнку, вот так бы молиться возле святыни,
но ты ведь пернатый зверь, несущий на крыльях Алёнушку с Иванушкой,
нас несущий на руках своих к неисчезаемому,
ты, когда время приходит, отправляешься в долину очарованную:
есть траву молодую и пить струю родника, она так ярка,
что дёсны вмиг одеваются панцырем льда, ты ведь старец мой и волшебник,
я всё перепутала: обитель, где я жила до тебя, и хату знахарки,
всё смешала на блюде с городским видом, яблочко, молодильное яблочко.
Ты гусь-лебедь, ты просто пилот небесный.
…
Гуси лебеди в нашем простом измереньи — один лишь небесный пилот.
Я небесный пилот, гули-гули, ветра не слышно, но посвист идёт по костям,
когда заиграет во мне молодильный сок, неучтённая временем ярость.
Почему ты не хочешь жить просто так, отчего тебе, как за юбку кормилицы,
держится, сладко так держится — за пернатое моё бытиё, за олений мой быт,
если слово такое возможно было бы в наших стихах.
Ты как тень, с расцвеченным нежностью дивной укором, встаёшь,
призывая к дороге дальней, собираю сумку, ведёшь к высокому слишком названью,
а я ведь ищу существо теплокровное, самочку зверя, так что тебе здесь?
Что ты, пернатая тень, смотришь в мой иллюминатор?
Ты болишь во мне, как пуповина у роженицы. Я рожал тебя для жизни своей мучительно,
поверь, я вымаливал годы твои,
все твои глаза, и все твои голоса, весь этот эпос, рискуя взорваться.
Ведь не даром ты проглядела глаза, о слепая сестрица, теперь ты можешь видеть
кроны зимних деревьев как шевелюры, и след небесного пилота.
…
Снег словами твоими, как кофейными зёрнами, посыпан,
пахнет серебряной фольгой и апельсинами.
Может быть, мы с тобою волхвы.
Завершается год.
Розмарин и петрушка.
Не торопись покидать эту глину подсохшую; она ещё очень хрупкая,
глина безмерно слаба. Хрупкость и слабость — вот двое слепцов,
несущих сосуд с воспоминаньем о весеннем луге, идущих по скалам солёным,
в центре когда-то здесь бывшего места. Здесь озеро море напоминает,
кажется вечным снег, а год завершается, и переносье моста задрожало.
Скалы и бывшие стены с редкими прядями прежних растений. Был и укроп,
кислый от уксуса, в скромном сосуде, а с ним розмарин и петрушка.
Не пройти под лесами и мимо лесов, этих скал, тесноты этой,
слишком житейской. Увы! Но вот тебе хрупкость и слабость, они как мы,
мой пилот, капитан корабля, потерпевшего в небе крушенье.
Как бывает после тяжкой болезни, память слегка изменяет нам обоим.
Слабость души отражается в изнеможении тела, но связь между ними нарушена.
Темень в лапах своих материнских, зыбучими лампами полных, нас укачивает.
Асфоделий плетение прочь под ногами волнуется, а мы с тобою идём,
руке моей больно держать плечо твоё, скрытое тонкою тканью мрачное оперенье,
спотыкаюсь и будто пернато лечу. Что за родство у беспамятства с птицей?
Небытия уже нет; забытьё покрывается ватой: ни шерсть и ни перья.
Я живу чудом, так трудно понять это, как перебрать по песчинке весь мир.
Ты тоже песчинка, огромная, будто гора, я держусь за тебя,
как за Бога, и не смущайся того, что ты бог; я держусь, слепая за тебя,
мост или улица ходит под нами, а в потоке ворох из трав заплетается в скромный венок.
Бог в нас обоих, а мы забываем Его, и оттого порой нам так тяжело.
Но мне даже нравится тишина траура и аромат нищеты, в них есть тайна,
великая тайна, обрамляющая тайну жизни, тайну из мира тайн,
высота высоты. Иногда пьедестал драгоценнее дивной скульптуры.
В бедности нашей играет огонь, осеняющий наши тела и пернатость нелёгкую их,
забытьё всего мира, круженье его и богатство его, так что будем беззлобны.
Так что будем строги и прекрасны, мы, два ведущих друг друга слепца,
идущих над безучастностью, по этому шаткому, шаткому миру.
Ты говоришь: обречённость. Так вот она: прикосновенье моей руки,
обречённость и безысходность — я, олицетворение их. Что ты скажешь на то,
что безысходность твоя у тебя за плечами? А то, что внутри тебя,
будет вынуто и сгниёт, как зерно; душа прорастает. Так завершается год.
элегии
на середине мира
станция
гостиная
кухня
