|
1988 — 1989
СТРАННИК
Сколько пыли на тропе Твоей,
Господи, Сын Истинного Бога!
И страшна мне от родных дверей
из камней и трудностей дорога.
Греза манит хлебом впереди,
бросит на асфальтовые латы.
Утром из палаты выходи
с мертвым телом сына или брата.
И невеста, и уже вдова,
так другие женщины не смотрят!
Смирной пахнет черная вода,
медленно поднялся старый ворот.
1988
ПАСХА
Я сегодня до полночи встану,
окунусь в черноту фонарей,
я мирскому порадуюсь сану,
только стану немного добрей.
Смотрят древние символы веры
как кресты деревенских могил.
Кто их строил, потея без меры,
кто за пазухой кротко носил?
Что я помню — лишь детские дали,
мне уже не вернуться туда.
Но как радостно люди восстали
про небесные петь города!
1988
* * *
На пленке диафрагмы.
Отточенный смычок — вниз по легким,
скрипка рассвета.
Пить! Пить!
Жажда.
Алый анемон пневмонии.
Пить! Пить —
душа просит.
1989
БЛЮЗ ДЖАНГ
От дождя деревья мягкие,
как плачущие женщины.
Ученики за бесконечными ситаром осени.
Золотом осыпан лебедь черный.
В кафе из белых стальных кружев — знакомый.
Я узнаю, что Джанго уснул на струне.
От дождя деревья мягкие,
как плачущие женщины,
как ученики за бесконечным ситаром осени.
стихи из самиздатовских сборников
«АБСОЛЮТНАЯ ЖИЗНЬ»(1990)
«НАСТЕННАЯ РОСПИСЬ» (1992)
* * *
— Уберите двенадцатый дом,
эту рдеющую игуану!
Этот корень враждебного клана,
смесь с желудочным пауком,
эту щепоть дешёвого плана,
этот голод за полным столом,
эту рубенсову прилипалу,
это конченное начало,
этот брошенный улицей дом,
море, ставшее брошенным дном.
Точно знаю: отсюда уйдём,
здесь меня всё до почек достало.
Знаю я — мы живём, мы живём.
АВГУСТ
И — об землю раскроенный ковчег!
Нахлынул август;
иссякает лето.
Последней каплей,
плотною слезой,
елеем с рук безумного монаха.
Чумазая помазанница — я.
Снимите шуз!
Помазаннику — воля.
Взойду на царство, в престарелый дом,
скрыв солнечное сплетенье ладонью.
Вверх — шар земли и скипетр, с колен,
в ладонь из глины втиснутый с любовью.
Напополам — пыльца и улиц пыль;
она попала в каждую гортань,
комок из диалектов Вавилона.
Помазаннику — воля,
шляпы — бросьте!
Священный час минут Вавилон
единым арго вавилонских истин
по одиноким омутам голов.
* * *
Я умоляю — раненым котом
и длинною слезою Боттичелли,
пропахшим дымом старым пиджаком
и на подмышках выступившей солью,
кошмарной аркой, жарким чердаком,
и дверью, что под нашими телами,
всклокоченными локонами и
размахом красок и раскачкой зренья,
всей амплитудой нашего ума,
шарахнувшейся вшой воображенья
разбухшими фалангами руки,
в которой сжаты музыка и слово:
— Вожатый! Не оставь и помоги.
Одна струна и нет смычка другого.
МАСТЕРСКАЯ МОСКВА
мастерская Москва
для художников
с рыжей Петровки
растёртая охра
заветривших раненых стен
натёртая рана
ветер — юный подранок
раненый зверь
глухой переулок Москвы
или лоно моё
или лоно его
я — Иона в ночном переулке
жгучий камень проест
итальянскую кожу щеки
милый мой!
мы — последний фонарь
мы — в большом человеческом хлеве
мы в тепле и солёных губах
мы ещё велики
велки
мы ещё сумасшедшие
ставки в московской рулетке
и Москва как лукавый Сатурн завлекает кольцом
и дырявой сумою
вороватых и мудрых поэтов
водолейским карманом
и ветром с пустых Гоголей
пасть и хвост
на спираль
на Кольце замыкается
сжата
винтовая конкретность
абстрактных арбатских картин
старый плюш и коньяк
окровавленный глаз тамплиера
кот на Чистых Прудах
по Тишинке идёт Насреддин
ЧУМА
Чума была похожа на тебя,
я это знала с самого начала.
Я узнаю по запаху тебя;
целуй, моя чума, а мне все мало.
Остановись на миг и посмотри,
вот желтое у глаз — земли поруки.
Но сердцу принимать их не с руки,
поскольку вдруг закоченели руки.
Как яростно бледна в твоих глазах
я. С перепою или перед боем,
всё это не моё. А ты — мой прах,
ты — плоть моя. И я была тобою,
как прежде этим воздухом была,
а ты был тем, что он несет с собою.
Моя чума! Что изо рта — не слово.
А только арго или, проще — сленг.
Ты клёвый! Что, факсейшн? Вери клёво!
Скажите мне, стоит еще Биг Бен?
Готовься умирать — приди в объятья.
Монах зовет — вот проповедь ему.
Пошел, старик! А за спиною — братья.
Зовут на пир? Они зовут в тюрьму!
Ночь не уходит и монах спокоен,
обоим нам он, кажется, сродни.
Да, я была тобой, а ты был воин.
В какие времена? В какие дни?
Оружие, огонь, стена, ворота,
а, значит, штурм, убийства и грабеж.
И вот, выходят крысы — стройся, рота!
Здесь ни одной собаки не найдешь.
Откуда ты? Куда ведешь меня?
Итак, здесь пир? Постой, но правлю — я.
* * *
Мы пройдем с тобой вечерком по Манежной,
Мы на диво легки на подъем, на шаги.
А под небом железным и снегом небрежным
Ветер в ведьминой пляске рисует круги.
Мы всё следом и следом, мы боком и кругом:
— До Петровки, мерзавчики, дальше — шабаш!
Пахнет пивом и кофе, и Ганшином-бугом,
— Мы с тобой — грибники, ты — индеец апаш!
По грибы, на круги, ветер в ведьминой пляске,
Все мы — в книге учета с червонной строки,
Все мы — лунные дети в чернильной коляске,
А вокруг огоньки, огоньки, огоньки.
Только встречного сильно шарахнет со страху,
Он уйдет, обо всем позабудет потом.
Небо мягко покроет фланельной рубахой
Мой единственный, мой очарованный дом.
* * *
Разноцветные пыли — дни,
Индюшата дурные — сны.
И попробуй их сосчитай
И лекарство с газеты дай.
Снится что-то совсем не так;
Головенка гудит как мак.
Снится что-то совсем не то,
Словно — голову под пальто.
Уши — скверные зеркала!
Говорящая голова.
Ужас за уши как возьмет!
Обернешься — совсем уйдет.
И потом не припомнишь ты,
Что наделал от суеты.
Поутру на полу бардак,
Словно в доме буянил враг.
Мести веником всех врагов!
Был голубчик — а стал каков?
* * *
Краски стертого имени Бурой Коровы
проступили под наглой бескровной рукой.
Как чужие, потертые нафиг, обновы,
Как прокуренный нафиг и стремный покой.
Голубые обноски, потертые латы!
Оглянись, ведь вокруг тебя наши дома.
Подойди, я тебя поцелую, щербатый,
Я слижу эту сеть с твоего языка.
Бесконечного трепа безмерные саги,
Выпускник, недоучка, ирландский монах,
Пожилые варяги и юные маги.
Где-то около смерть,
Где-то около — страх.
Реставрация имени Бурой коровы,
Разноцветная сеть и мальки-близнецы.
Ах, в обещанный мех первозданного Слова
круто цедят вино молодые живцы.
* * *
Перерыть по столам и ящикам,
Сор отдать красноватым ящеркам,
Чтоб сложили в ведро помойное
Все чужое и недостойное,
Чтобы рухнуло и окрепнуло,
Чтобы тронулось и поехало,
Поскорее, скорее скорого,
На трамвайчике — вон из города,
От болезней от недолеченных
Прочь — из памяти и из печени.
ФРЕСКА
Между стенок гуляет ветер,
Щебень с мусором, желтый дом.
И гудящие краски эти
С растворителем и теплом,
Окровавленным клювом цапли
И мозаикой птичьих глаз.
На затылке, прожженном каплей,
Не заметно глубоких язв.
ЛЕТО
Это соком томатным и мягкою ягодой — лето.
Пахнет зонтик укропом, потертая черная ткань.
Торопись, ах, едва ль долежит до обеда!
Рук на все не хватает, глазами охватишь едва ль!
Опять не хватило мальчишкам неспелой клубники.
Хоть бы капельку жизни! Ведь нечего пить и желать.
Настреляй беломору! К полудню во рту — ни соринки,
Лишний хавчик останется в сумке чужой пропадать.
Изумрудною зеленью вянет мое королевство;
Полумаска луны и навязчивый запах кота.
Украдут как ребенка! Поди, отыщи себе место!
В этом пыльном вокзале весь высосет сок духота.
Здесь по корочке неба в разбитых квадратиках стекол,
Их троллейбус заглотит, согнется больной стрекозой,
Запихает в комод и, наверное, выгнется боком,
Так, что я не узнаю дорогу домой.
От потерянной спички закат разразился грозою.
У метро смыло пыль, намочило усталый словарь.
Деревянная дверь навалилась вдруг мыслью дурною.
Я у кассы расплакалась, что-то в толпе потеряв.
Снова рыжий да серый — история с тайным подвохом.
Тут молчи, говори — страшно! В яму опять попадем.
Кто готовил телегу? Зачем все кончается плохо?
Если б только не лето, я стала бы летним дождем.
1994 — 1999
* * *
Когда мы родимся,
когда в самом деле родимся
(а я не узнаю, бывает ли что-нибудь больше),
когда под дождем,
пробираясь к метро через площадь,
мы будем не помнить, что это начало Зимы,
когда мы родимся и вырастим необычайно,
и сами достроим
шумящий и скорбный,
покорный,
малейшему слову покорный,
любимый наш город,
такой непонятно чужой.
ХРОНИКИ УХОДА НА БУМАГУ
1
Снег в окно, неделю — день за днём.,
только штор не хочется расправить.
Возвращённый долг и вновь — заём,
нечего убрать или прибавить.
родственны дыханию и шагу,
Гениальны или же плохи,
— Господи, не это ли стихи?
Хроники ухода на бумагу.
2
Время свет включить и выпить чай.
Вряд ли кто приедет, на ночь глядя.
Небо, тополь, каменный сарай
за оконной рамою в ограде.
Ожиданье словно белый лист,
на котором пламя проступает.
— Успокойся и затем смирись:
С Господом никто не умирает.
3
Спокойной ночи всем больным,
голодным, слабым и уставшим,
всем нелюбимым и чужим,
спокойной ночи детям вашим.
И жизнь — ясна, и смерть — красна,
но люди — маленькое племя.
Спокойной ночи всем! И сна
во всё оставшееся время.
4
Веточкой воробушков гонять
дома по задворке тополиной.
Помолилась, ужинает — мать,
но глядит на дворик воробьиный.
Воробьишки в небо утекли.
Всё, на что сама взглянуть желала:
— В небесах прекрасных, ай-люли,
хорошо, а только в сердце — жало.
1993 — 2000
ЖАННА
(баллада)
— Жанна, королевская дочь, по прозвищу Дева,
расскажи нам, какое ты видела дерево.
Как оно росло, огромное, страшное,
кого ж ещё о том дереве спрашивать?
Вспомни о корнях его, славных супругах,
они умерли в один день и всю жизнь любили друг друга.
Кто-то из них долго в окно смотрел,
на качелях за окном качался пострел.
Скрипа качелей не было слышно,
музыка всегда выше.
У ствола внутри прекрасная мякоть —
Кто отведает, всю жизнь будет плакать
и глядеть, как будто ничего не слышит,
прекрасная музыка выше.
Выше самых высоких ветвей подвенечных
и листвы бесконечной.
— Жанна, королевская дочь, по прозвищу Дева,
ты помнишь слова старого напева,
но слова эти не подскажешь нам.
В городе Бордо жили девять прекрасных дам:
яблоня, орех, платан и каштан.
И жасмин, чьи цветы расцвели утром рано.
— Верно ли, госпожа наша Жанна?
лишь головою кивнула она.
Там были ещё берёза и кедр, дуб и сосна.
Но какое же дерево видела Жанна?
1996
УБЕЖИЩЕ
Вода и хлеб, сушёная трава
и дикий мёд в подаренном сосуде;
живёт тихонько беглая раба,
её не видно и не слышно людям.
В убежище во Славу Богу ночь,
глаз не сомкнула — Слава Богу, утро.
И не раба, а признанная дочь,
и дикий мёд глядит светло и мудро.
1995
СОН
1.
Страшно мне, Серёжа, очень страшно:
оба мы как новенькие ходим
и всё что-то творим над собою,
как если бы заново родились.
Целый день о чём-то говорили,
а к ночи меня не стало.
Слава Богу, умерла я с миром
и глаза мне целовал любимый.
2.
Земля тянет в себя как болото,
так в себя тянет и тянет,
и сверкают в ней самоцветы
как слова возлюбленных ушедших.
Голоса в ней слышатся такие,
что слёзы так сами и льются.
Плач утихнет на глазах, а в сердце
и покой, и свежая могила.
3.
Целовали, после уходили.
А иные милой называли.
Написать число, так будет страшно.
Плакала о всех, и всех любила.
Если ж был, о ком не зарыдала,
я теперь сердечно буду рада:
мне не нужно на медовый месяц,
улыбнись на вечную разлуку.
4.
И совсем не стыд — худое тело,
пусть оно само меня боится.
И меня оденет как рабыня,
и лепёшки постные изжарит.
А без сил согнется к ночи — что же?
плачет пусть оно. А мне веселье:
мне теперь одной заботой меньше
МАКИЯЖ
1
Кожа на лице
при внимательном рассмотрении
действительно напоминает холст.
Теплый цвет, оживленный полотняной фактурой, детские сны.
Утро молочное и перламутровое.
Мелкие капли воды сверкают на мелких же волосках,
почти бесцветных.
2
Военные действия продолжаются,
им не видно конца.
Жизненно важна масса терпения, чтобы дожить до обеда.
Жизненно важна масса терпения, чтобы уснуть.
На вечер отложены второстепенные вопросы.
Тайна будущего вполне выражена двумя вещами:
длинным зеркалом в темной прихожей
и флаконом с парфюмерной водой напротив зеркала.
Флакон отражается в зеркале,
полный пряного аромата.
Первый жест по выходе из ванной.
3
Женщина вздыхает, как перед прыжком в воду.
Каждый раз она испытывает и слабость, и ужас
перед тем, как начать рисовать.
Итак.
Она глядит в зеркало исподлобья, почти насупившись.
В руках слегка дрожит кусок хлопкового снега,
среди золотисто-розовых лепестков.
Словно бы слышатся жалобные китайские песенки
или унылый ситар.
Взмах! Снег растаял под натиском весеннего водопада.
Запахи чабреца и ромашки уносят воображение
в тургеневские села.
Белый флакон с наклейкой синего цвета
изливает пряную жидкость,
родившуюся в недрах байкальского острова.
Лица еще нет. Оно только предполагается.
Дрожащие руки наощупь выбирают место,
где будет лицо.
Сложный и долгий период.
4
Далее все происходит стремительно.
Жирная глина налипла на холст,
скрыв грубые узелки
и дальние розы мелких ранений.
Жемчужная паста вбирается кожей почти без остатка.
Упругие влажные поля лба и щёк
источают утренний запах юного тела
и веселящий аромат свежих плодов.
Грунт, современный, без блеска, наносится теплой и белою губкой.
На языке — ощущение чая из трав.
Морщинки развеялись, точно
и не было их. Продолжаем.
5
Днем не нужны слишком яркие тени.
Она выбрала тени телесного цвета, с золотом.
Тени так нежно и тонко ложатся, что кажутся шелковыми.
Восточные ткани тысяча и одной ночи,
греческий запах сандала.
Следом — истории кистью великой
тени разровнять,
кое-где подобрать потемнее колер:
момент исторических трудностей.
Довольно.
Пираты морей средиземных
поплыли к Испании.
Строго, согласно канонам,
в женщине вещи три должны тонкими быть:
пальцы, и губы, и волосы.
Черными — брови, зрачки и ресницы.
В Японии, правда, эпохи Хэйян,
женщины красили краскою чёрной зубы,
а брови — зеленой краской.
Согласно канонам французским,
глаз и губ уголки должны быть приподняты.
Так что придется глаза подводить.
6
Оформление глаз требует гениальной одаренности!
Никогда невозможно дважды одинаково подвести глаза.
Жидкость для век тоже телесного цвета, но потемнее,
с металлическим блеском,
уважается модой.
Мягко ложится!
Похоже, что женщина
чувствует себя императрицей перед выходом к любимому полку.
Довольно.
Вот, под бровями, ближе к вискам,
можно тон положить цвета сливок, чуть желтый,
чтобы усилить тень.
Снова опаздываю! Эвакуация срочно.
Взмахи бровей как бы сами собой
становятся четче, заметнее. Строже — характер.
Что же, нам нужен был вождь!
7
А теперь — не дыши. Начинается нечто,
подобное государственному перевороту.
Тушь для ресниц неброского цвета,
но вид придает небывалый.
Два смелых мазка —
завесы истории подняты с чудным величьем.
Свершилось! Теперь нужен новый закон.
Контур для губ выбирается темного цвета.
Невозможное количество времени уходит, чтобы уяснить
все пункты конституции.
И после долгих битв за четкость линии
остается ощущение незавершённости.
До выхода — малая горстка секунд.
Народ требует хлеба и зрелищ!
Тон для губ выбирается чуть темноватый,
поскольку при дневном свете он кажется светлее.
Хлеба и зрелищ! Губам уделяется особенное внимание.
Помаду со вкусом какао и воска она разровняла
тыльной стороной можжевелового карандаша для глаз и бровей.
Женщина рискует опоздать,
но чудится ей, что в тонких складочках губ — комочки
досадных переживаний.
Лицо появилось. Румяна пока не нужны.
Лицо еще не потеряло природного света.
Следом — косынка летит в сторону,
волосы рассыпаются по плечам,
и вот, она уже бежит, сияя естественным видом.
Унося на своем лице автопортрет.
Эпилог
Она не может объяснить, зачем она сделала макияж.
В опустевшей и темной прихожей
запах витает,
легкий запах гвоздики.
РОЗА ВЕТРОВ
ЛИНИЯ ПЕРВАЯ: СЕВЕР
Восток
Автор сделал движение: рассыпались книги.
Высокой раною болея,
внимая ужасам войны,
мой дух трепещет и немеет,
и света луч, и облак тьмы.
Восток-северо-восток
Автор смотрит в окно. Там — разно и многообразие
видов, цветов и характеров. Ни одного, не измененного человеком.
в этом Китае реки текут по заоблачным рощам
в этом Китае древние реки текут по прекрасному саду
в этом Китае древние реки текут по жестокому саду где прошлого тени
в этом Китае древние реки текут лепестками осенних деревьев персика
в этом Китае черные реки текут нескрываемой желчью
Северо-восток
Письмо, только что вынутое из почтового ящика.
Славное море, священный Байкал!
Славные горы морские — Курилы!
Долго я тяжкие цепи таскал,
Жизнью веселой носило.
Русские деньги — китайская снедь.
Рыбьи стада, омулевая бочка.
Соболь — на шее, за дверью — медведь,
В Латвии — младшая дочка.
Гимны просторам — рождению дня,
Так же — таинственным русским задворкам.
Хлебом кормили крестьянки меня,
Парни снабжали махоркой.
Северо-северо-восток
Ветер на пути встречает снег и темное лицо.
Катгырдын! Женщина с волосами в китовом жире!
Или ты меня не слышишь?
Взывала женщина по имени Октябрьская Революция.
Катгырдын! Когда настанет весна, я увижу кладбище нерпы,
чтобы мне найти клыков на подарки чужим женам.
Катгырдын! Иначе я умру с голоду.
Катгырдын! К нам приезжал один белый, одетый в солнце,
он сказал, что мы теперь свободны.
Что не надо пить огненную воду.
Он говорил, а ты молчишь как мертвая, Катгырдын!
СЕВЕР
Автор надеется услышать положительный ответ.
Выслан в белые просторы,
Я взглянул на небеса:
Дел моих жестоки взоры,
Мыслей дерзостны глаза.
Северо-северо-запад
Ветер несет запах огня и дегтя, а так же отражения
сытых и воспаленных лиц.
Молот грома
грянет молнией,
загремит свежо и молодо.
Где корабль мой новый грозный,
конунг кораблей великих?
Северо-запад
Над прекрасными горами — огромная снеговая туча.
Путники в снегу — как крошки угля.
В родных горах среди снегов
Мак-Дуглас поражен.
Струится кровь с его меча
И тихий дом сожжен.
Он плачет и меня зовет:
— Приди ко мне, Финд Гал!
Стал вороном собрата стон,
меня в пути догнал.
Мне ворон тот принес письмо,
Мне умерший писал:
— Ты не пришел ко мне на зов,
Когда я слезно звал.
Весною сам к тебе приду,
Поторопись с ночлегом.
Укрой меня моим плащом
В полях под первым снегом.
Запад-северо-запад
Женщина выходит на балкон.
Шум огромного шествия
Гербы за гербами выходят,
Блистают прекрасные латы.
Но где мой сеньор в хороводе,
Где только солдаты, солдаты?
Где только одни новобранцы,
Пускай из богатого рода?
Повстанцы, повстанцы, повстанцы!
Свобода! Свобода! Свобода!
Выходят гербы за гербами,
Один величавей другого.
А следом - подводы с гробами,
их так неожиданно много.
ЗАПАД
Автор сидит в кресле.
Полутьма, оживляемая только настольной лампой.
Как часто в сей далекой стороне
Мне снится дом, уже почти забытый,
Мне снится взгляд, печалию повитый,
Родителей портреты на стене.
Мне снится сон, живее, чем во сне.
Мне снится дом, уже почти забытый,
Мне снится взгляд, печалию повитый.
Но ты уже давно не снишься мне.
ЛИНИЯ ВТОРАЯ: ЮГ
Запад-юго-запад
Девчонка-маха поет на Прадо.
Люди говорят — случайность,
что в горах Хосе Мария
Кармен юную зарезал,
а какой-то там писатель
написал о них новеллу.
Люди говорят — случайность,
что в горах светлее небо,
а в долинах солнце мягче
и дожди тревожат душу
в дни рождественских каникул.
Говорят, а толку мало.
Вот, выходит бык прекрасный,
а за ним — бандерильерос,
а за ними — пикадорос,
и закончилась сиеста
воплем маленькой Долорес.
Говорят, а ты не слушай
эти глупые рассказки;
Пусть Хуан Долорес любит,
а Долорес любит Махо,
а у Махо мать в Севилье.
Говорят! Но бить иль битым
быть —
то не от нас зависит;
тут законы поважнее,
не случайная случайность:
там, где воля, там и мера.
Юго-запад
Изображение женской головы
на плоскости повернуло голову.
Я вымою тело водою весеннего Нила:
она в потаенных сосудах давно и любовно хранилась,
она источает задумчивый лотоса запах,
приятный для каждого, кто полюбил ароматы.
Я тело свое оберну той таинственной тканью,
которая дарит прохладу и цветом как утренний облак.
Я выйду к тому, кто меня пожелает увидеть.
Я вышла. Возьмите змеиную кожу.
Жрецы понаставили много богов и ушебти,
а в комнатах дальних целуют у ног моих пальцы.
Они не заходят за белую завесу,
где пряталась я, ожидая видения мужа.
Я вышла. Скажу вам, что я увидала:
средь облака белого трое мужей величавых,
они мне сказали: сейчас ты для нас неприятна.
Но что же мне сделать, чтоб милость их мне приклонилась?
ЮГ
Автор утром в дороге.
Выхожу я об руку с душою,
Под ногами — ледяной песок.
Нам, душа, куда идти с тобою,
Где спасений наших голосок?
В небе темном чудно и печально
Отчий дом над множеством светил.
Все ушло, что будто бы случайно,
Все пришло, что сам в себе разбил.
Юго-юго-восток
Ветер доносит запах коровьего помета, мыла и красно-желтых одежд.
Гудят голоса иссохших до костей созданий.
Сказал Учитель: будем словно камни.
Молчание их уважают боги.
Он говорит — богов на свете много,
Мы будем камни, так сказал Учитель.
Сказал Учитель: будем как растенья,
они покорны самой высшей воле.
Осталось трое из богов. Учитель
велел нам жить как юные растенья.
Сказал Учитель: будем словно звери,
они добра и зла не различают.
Двоих уж нет, а третий засмеялся.
Безумен он, так говорит Учитель.
Юго-восток
Ветер отдыхает на темном лице хрустально-седого человека.
Что тебе, радость моя, в этих тропах песчаных, скажи?
Щепкой по сердцу края, неожиданно милыми ставшие!
Песни кочевья: в них звуки и взгляды — ножи!
О, эти звуки, веселия не потерявшие!
Бродит осел по горам, по горам и долам, поперек
Жизни привольной, носит поклажу из правил старинных.
Ты ли пророк? Но приходит, как странники, Бог,
В строчках оставшихся, нестихотворных и длинных.
Восток-юго-восток
Автор замечает некоторое сходство с собой.
Элизиум, прощай! Прощай, Эллада!
Телец осенний обещает бури,
но мне по вкусу воздух их соленый.
Он сладостнее элизейский сказок.
Прощай, элизий! Выберу строенья
Где воздух сперт и душно пахнет воском —
Твою любовь я боле не приемлю,
Поскольку в ней мне пламенно и душно.
Я прежняя, но лучше. Я другая,
И слышу в сердце Рай, не в элизее.
Садов не нужно — я желаю Царства,
Ведь ты меня такой желал и любишь!
Неисследованными остаются еще шестнадцать румбов Розы ветров.
ЛАРИСА ЮРЬЕВНА
Я видела Ларису Юрьевну
на улице, что вниз к метро сбегает;
она стояла посредине улицы,
не помню, может шла, но очень медленно.
Дождём грозили тучи, пыль вилась,
но тонкая фигурка в куртке джинсовой
покачиваясь шла, неся ботинки,
как будто ей на свете лет пятнадцать.
По нежному лицу — морские брызги;
и щурится довольно под очками,
и смотрит — грустно или, может, строго,
поверженная гаснет сигарета.
Мы говорили. Я смотрела мимо
и видела воздушную громаду,
с которой рядом строгое созданье
беспомощной и маленькой казалось.
И я сама — увы, но будто прежняя,
вся в кружеве дождя, в солёных брызгах,
в слезах, идущих словно без причины,
неверная и мелкая девчонка.
«Третий голос», «Арго-Риск», Москва, 2000.
на середине мира
гостиная
кухня
|
