ВАСИЛИСА ПРЕМУДРАЯ

В деревне по всем порядкам, а в городе -- по всем параднякам
Люди треплют мой платок, моё имя.
То газировкой сладкой зальют,
то пятно рыбьего жира на шифон упадёт, засада,
Мол, много о себе не думай, мол, крутая, что ли.
Цепь, а то и сеть; все напрасные письма летят в мой почтовый ящик,
успевай плакать да складывать в пакет.

Ах, слёзы, уйдите! А ты, душа, садись завтракать,
Неси на стол кашу грусти да елей радости,
из молока ожиданий сбитый некоей бабкой,
Корова надежда.
Что ты, Зорька, мычишь, о чём голосишь;
смотри, хозяйка твоя уже не плачет,
а всё Василиса Премудрая, господиня торфяного озера.

Говорю на синяк фуфел, но кажджое лицемерное словцо хворостиною на выгон,
смиряйся, Зорька.

Ты моя Василиса, господиня, отвечает Зорька,
скала нерушимая, погода благоприятная,
Ты о горе и печали в питье сердечном не знаешь, не ведаешь, а я вот плачу.
Ты же чистая, ледяная, с молитвословом, искристая, а все вещи в доме твоём по местам,
В аккурат, туфелька в туфельку.
Я же хороню любимых, одного за другим, пою погребальные песнопения,
Мне говорят: оборотни, вурдалаки, а мне над ними плачется.
Ты, Василиса, бываешь аки Макошь в тулупе,
Очкарик сказал бы: Венера в мехах, страсть, источник бытия,
Да пальцем бы в кончик носа не попал, смысла бы не изведал.

Василиса Премудрая - виденье, актриса народная, звезда в стекле,
Царит над временем и пространством, над симпатией и ненавистью,
Все чувства привязала к плетню, желания сложила в поленицу.
Только вот Зорька плачет, жаждет воды наговоренной, просит заботы и ласки.

Ах, быть бы одной у своего Жениха, без манжет и уверений, да так,
Чтобы оба дышили одним сердцем,
Жили бы сто лет, один к одному, да встречали бы солнце: лучи, уста да руки.
Ни бы молний взаимной ревности, совиных ночей да рассветов расколотых,
Ни бы кофточек да носков, а того хуже - чужих червонцев.
А поцелуев, яблоков ароматных, абрикосов спелых, жаркой земляники да вишни;
Не из сада-огорода, не из теремного палисада,
А от самой жар-птицы.
Мне бы счастья на лето жизни, а хоть и на денёк; уж и самой смешно:
Ну что я за плюшевая тварь!
Глядит она, не наглядится, а видеть не хочет,
Говорит: Бог, а Его укоряет; зачем, зачем я такая несчастная!
Нет, всё не так. Иссохла я, измучилась без ливней,
всё мне мечтается, чтобы нежно, рука к руке,
о простом, о сеновлаьном.

Кажется, жить без него не могу.

А у Василисы Премудрой на плечах сидят птицы:
Опричь Сирин с Гамаюном, ошуйцу Алконост.
Сирин мудра, она защита и оборона,
Гамаюн сладко песни поёт, сказки бает,
А птица Алконост плачет, тем и любовнее всех.

Таково быть с теми птицами, что Зорькина плача не слышно,
И о любви тленной ни мысли в сердце не входит.


За то, что ты мне услада поверх услады,
я всех своих друзей и подруг по домам развела,
Тебя же моя любовь жжёт, а Зорька плачет

Какой те Бурый, - заговорила Василиса, - мне уж от народности моей тошненько,
А ты мне про сельские страсти да сельские слухи, хоть и в городской черте.
Любовь-то, она ведь чище аиста, мудрее птицы Сирин,
Поёт слаще Гамаюна, а плачет лучше Алконоста.
Ни лебедь, ни пеликан ей не ровня,
За целование к деснице её и царевича свово не пожалела, златое своё ярмо.
А то была бы царевна да королевна.
Каково мне было царские палаты в тридевятом царстве
на лесной хутор в пеньках выменивать.
Любовь-то, может статься, Иваном в тулупе бараньем чушки колет,
Да на всех, равная, одна.
Потому я, на глаз твой, Зорькин, холодная да безлюбая.
А я жажду любви глубокой, да воли совершенной,
А не край чашки общей губами помазать.

Была девой - была веточкой в соляной кислоте,
Лелеяла всею душою его одного, царевича,
А подошли роды, всё стало по-другому.
Как он из души моей, как из морского лона, вышел да возмужал,
Снова всё переменилось,
Стала я как будто навек одинокой, а мне и хорошо.
Был царевич-королевич, а стал Иван, ни стар, ни молод, не тверёз и не пьян,
А всё любовь, что ты ей скажешь.
Так что, Зорька, - что Иван, что Бурый - это сначала.
А потом трещины по зеркалу,
И каждый осколок - не подобрать.
В остатке лишь вьюга тёплая, да у каждого струя запаха, от которой нечаянные слёзы,
Да руки, глубокие как чаши, в них возможно и себя потерять.
Однако он-то, суженный, один, Ни до него, ни после, Зорька, никого ты не знала.
Так что роза чернослива с мужскою булкой тут лишние.

Сердце же, как стены и занавеска-гармошка в тесной маленькой комнатёнке,
в горенке,
Столько всего видело да слышало,
Что не снести.
Только вот птицы боль заговаривают. Да я Василисой Премудрой стала.
Любима, славна, прекрасна, да несчастна в личной жизни.

Только что есть сия личная жизнь: странница; собрала пожитки да ушла,
Ищи её по всем дорогам. Унизительно.

Была Зорька, теперь Василиса Премудрая. Три птицы на плечах.
Взлетают, парят не высоко и не низко.







Не из пены морской, а из воды лесной, из духоты воздуха теремного,
Тонкую грусть наводящей,
Нитку тайную прядущей, из нежных дум, из безвидной дымки, из трепетной кудели
Сплетена, связана молниями, а не спицами и не крючком,
Послание, свыше сообщение.
Не скрыть, не удалить, не обойти,
Какое создать ей мифологическое ложе, узко оно ей,
Живущей в обереге памяти вокруг гортани, в которой дыхание нездешнее,
Да на рукавах прошвы новостей; искусная лавчонка с льняным кружевом.
Где была она, там горят на стене слова, из огня создана,
Текуче женское тело, жжёт оно, хоть и не из воды, а сера.
Из серы женское тело, горючее, гибкое,
в испарине, в бисере, в кокошнике,
В соках лесных, полынь да ландыш.
Ни в коже тепла, ни во взоре ласки, ни в руке прибыли, одно целиком,
А в ней, Елене, и счастье, боль, и горе
Друг друга не убивают.

Верная, а ускользает; много ей надо, никто не предложит ей руки и сердца;
Радости в уста не вдует, потому она и мёртвая царевна,
Бездыханное чудо, с пирожком в гортани, а в нём начинка.
Bот-вот встанет и танцевать начнёт.
Качаются цепи от светлой горенки душной
К печальной тьме пещеры,
Да гроб хрустальный позвякивает.
Не гроб то, а домовина, не кумачом обитая, белой лилией осенённая,
А из ствола сосны ковчег, снизу подопрел.
Не войти в него, а выйти - тем более.
Наряд на Елене Прекрасной истлел, остались папоротник да полынь.
Спит царевна и видит; а встанет и танцевать пойдёт;
мол, воскресла.
И вправду воскресла; но для прочих она оборотень,
Ибо много ей надо счастья и радости.

Просит Елена Прекрасная самой домовинкой своею: не дожила, не долюбила.
Какие уж тут лесные прогулки, да ночи, да ужины к завтраку.
Нет, ей надобно слиться, сочетаться в великом единстве,
возгореться и очиститься.
За такую крепость её называют и умной, и гордой, и бесхребетной,
А от неё лишь кости остались, отрезанный она ломоть.
Потаённая она святость, говорят, с нею тяжко.

Но ты, царевич-королевич, её люби.

Вот она, Елена твоя Прекрасная, индейская цыганка, дай погадаю,
Патлы как куделя, волосы как пакля,
Русая коса без пестроты именных ленточек.
Не смотреть бы, как в этом великом сне своём она встаёт поклоны класть,
Молиться да осенять себя крестным знамением,
Тщеславием она искрится,
Поститься не прекращает.
Уныло и страшно, а радостно и восхитительно.
Елена Прекрасная Жар-Птицей оборачивается.
Вот уже она не Елена Прекрасная, а Жар-Птица.

Что, каково тебе, младший королевич;
всё бы тебе басни о козле в огороде, да баба-яга.

А эта-то, скорбная-постылая, в домовине, она и есть твоя баба-яга.
Она твоя Арина Родионовна, кормилица златая, муза, нимфа, сестра, оберег.

То не женская доля печальная, не задремавшее пламя телесное,
Не фигушка плотская, нe газовое воодушевление,
Не символ и не образ, а так, сама жизнь
нет в ней лицеприятия.
Не тварь, а дар, данный людям на разорение,
Загадка, пословица, мешок вещевой.

Не мадам Поцелуева, необходимость, печенье, замещение счастья,
А духоносная отроковица с косою,
Не дева ли, девственница, а воевода,
Заступница Усердная, с Казанскою в головах,
Злоба одним да слава другим.

Любовь и ненависть, а человека за ними не видать.
Лишь о Елене Прекрасной память, сборник народных сказок, стыд и срам.

Обрюзг мир, а она ещё в прежней поре,
Хоть и мерцает тень её, людская зависть.

Кому Елена Прекрасная хороша, а кому и дурна,
Так что ищи красоты в мире; одни осколки

Хрустального гроба.







Всадница, на коне царица, ярче всех сестёр и подруг;
светится, играет дева-самоцвет.
А как во сне руку на грудь суженому положит, так тот задыхаться начинает.
У ней и конь в кольчуге, и булатный дамасский клинок,
ножны тяжёлые, в неведомых оберегах.

О Красной-то Горке солдатик приходил, обладать хотел, говорил сладко,
Торт с апельсинами на простокваше,
Морские червяки, салат, шампанское:
Вдова ли, клико моэтовна.
Руки у солдата тёплые, огромные, ушат рыбий, тесный,
а там боровики только что вымытые.
Говорил так, что душа горлом идёт, чудеса,
Да Марья-то Моревна, в белом, вышитом, накрахмаленном,
Голубица-то, царевна кроткая, -
как бросит ножны свои на одну чашу великих весов,
Так что плечо зарыдало, чая разрыва сердца,
Да грохот по всей земле, вулкан проснулся.

А потом как рявкнет, незнакомка за столиком трактира ли, кабака:
становись на другую чашу-то, служивая твоя беда!

Солдат, не того слова, покорился и встал.
Так ножны Марьи Моревны солдата и перевесили.

Что тебе, Ваня, что тебе, Миша, какой ты мне, царевне, муж,
хоть солдат, хоть бы и царевич,
фамильное достоинство: алмаз, фарфор, серебро.
Тебе ведь не ясное солнце, Марья Моревна, по сердцу,
А луноликая содержанка, тем и блазнит,
потому в укор тебе все юбки, которые на свои пальцы надевал.
Что тебе дневная долгая дорога, что верность; все жёны плачут,
Не так я, Марья Моревна; у меня дядька в Дамаске,
А сама я непорочнее невесты да чище вдовицы истинной.

Я, говорит, коварнее Шахрезады, а знаю больше; так что посторонись,
Освободи-ка чашу, добрый молодец.
Не пить тебе той чаши со мною, царскою дщерью, Марьей Моревной,
Не обладать тебе вверенным мне Финским заливом;
Все изысканные корабли, бриги и бригантины, фрегаты и яхты,
Сундуки с золотом и оружием, все ткани и вся обувка лежат на дне,
А вода не слабее формалина кунст-камеры.

Охрана, оборона, вещая ворона, воительница-пророчица,
Отечество.

Так что не трогай, служивый, не вороши чужой дохи,
Ни словами нежными, ни руками бережно;
Даже если бы я от желания в змею превратилась, не стала бы твоей супругой.

Превращается Марья Моревна в Великого Полоза, малахитовая хозяйка,
Переселеночка, да, выше бери, ссыльная,
Дворец её - барсучья нора, заячий уголь.
В руках у воительницы орудий не счесть; против палицы никто устоять не мог,
Ибо дала её Марье Моревне Дева-Обида,
Чьи крылья землю обымают, и в ней все века Трояни.

Мать я тебе, говорит Моревна царевичу, служивый, и сестра, и дочь;
Не замай, не оскробляй пудреной нежностью,
Ведь на мясо с кровью тебя не хватит, а на мёд и тем паче.

Сильна ты мать, сварена вкрутую, а я всё же служивый, какой-никакой,
Не от тяжести руки твоей задыхаюсь,
А от того волнения, что не ведомо, не знаемо тебе.
Ни ты башкирская кобылица, ни Салват Юлаев,
А я, служивый, Пугачёву свойственник, его последыш, его запал.

И когда убью сына своего, от тебя рождённого, первенца, Ивана-Царевича,
Ты от меня один лишь череп оставишь,
А после в подполе спрячешь, да каждый день навещать станешь,
Целовать, слёзно вспоминать.
Ибо гроза прорастает не белой розой, а червоными маками,
Ибо в каждой воительнице спит кроткая девочка.
А что есть кротость - девственная сила да стыдливая мощь.
Верно говоришь, Марья Моревна, белая ворона, гибну я, служивый,
Да только не весь, ещё тебя схороню и полтысячи лет проживу,
Верно ли, топор и каша, что вы молчите; нет, говорят.

Вспылила каша через край, топор топнул ногою:
Верно, мы той Марье Моревне старушечье платье
из гречневой шелухи рубленой ниткой сошьём,
платок подрубим.
Ибо что за мир тебе, Марья Моревна,
Чтобы не шить рубах да не городить огородов, не жать, не косить,
Не прясть, не сучить нитей на всю вселенную.
Что мир сей, размазня, море разливанное,
в котором за труд зноя в пустой череде к билету на заморье - ни копейки.
В котором стеариновых мастей больше, чем цветов яблони,
Да все платья голые,
В котором срам до тошноты конфеткой пахнет.
Нет, всё не твоё, Марья Моревна,
а вот волосы рвать, ждать, плакать и утешать -
самое твоё дело, того и держись.

Не быть живому человеку пастилой, говорит Марья Моревна,
Поверх души не возвести многочисленные гаражи,
Да и я сама - не депо, не стрелочница,
А обхождение у меня самое простое, царское.
Так что, топор и каша, зовите плаху,
Ибо суду человеческому скоро предстану неволей,
За свою ясность огненную.

Не целовать мне иванова черепа, не видеть смерти героя,
а если видеть да целовать, то и самой умирать.
Ни русалкам, ни кикиморам, ни каким красным девицам со мною не сравняться.
Потому и щиплют они меня за руки да за бока,
А все у меня в услужении, смеются, куры,
И всё-то, и всех-то строят, а как, лучше бы не видеть.
Хотела я сказать слово яркое да золотое, шафрановое,
Крестом вышитое,
А вышло-то - ёжик, всё в иголках,
С перцем и солью, а ещё и с маслом,
В вечности не остынет.