Пасхальные элегии в Отрадном.1 Вот и одно из последних писем, дорогой адресат, ничего не прибавить к тому, что было в прежних посланиях. Мне по-прежнему не хватает моря, Балтийского моря, хотя оно снится мне — да, наяву. Снится море и айсберги облаков над седой волокнистою пеной. Здесь, на Севере столицы, в благословенном Отрадном, где все мои сновидения огорожены, как ещё плодоносящий сад фруктовый, порой происходит нашествие неба, какое бывает над Балтикой. Северный ветер приходит как избавление от лихорадки. Пространства огромны, но эти сады уже не принадлежат нам, как будто мы не родились в России, не любим друг друга, и как всё это случилось? Мы лишены всего, и самих себя. Только плывущая из Японии луна, в остатках снежных облаков, становится над верхами крохотной цветущей вишни. Она заменяет мне все сады здесь, в благословенном твоём имении. Может быть, от нас обоих останется одна стопка писем, о невозможном Отрадном, в котором гостит японская луна, в котором ходит весною балтийский северо-западный ветер, где смерть кажется более красивой, чем она есть; я думала, что смерть — это юная жница с косою на летнем лугу, вот как здесь, в идиллических фрагментах бывшего фруктового сада, а она скорее похожа на водопроводчика в длинной одежде: запах ржавчины и теплотрассы сдобрен аммиаком. По ночам в окна входит оледеневший призрак умершего сада, одного из тех, что парили под небом как крылья Москвы, цветы на его ветвях, не растаявший снег лепестков, обжигает усталое сердце. Отчего ты не спишь? Ещё полчаса до пробуждения в нашем времени, ведь мы отказались от ностальгии, чтобы жить лишь сегодняшним днём, приносящим труды и обед — а что ещё надобно нам? Близость душ и сплетение тел неравноценны, но я сомневаюсь, что мы позабудем друг друга, и мне несколько стыдно за все девяностые годы. Каждое десятилетие здесь, в Отрадном, как дикое кислое яблоко. Мы лишь знаем о них, мы не видим их, не можем взять их в руки и поцеловать в плотный бок, чтобы дыхание шло от тебя ко мне и от меня к тебе. Мы полны мелочных прегрешений, которых не замечаем, порой мы с тобою как дети, резвящиеся в положенный час на куцем лужке, а гроза уже надвигается. О, эти глотки и капли свободы, влажный балтийский воздух свободы, широкие, очень широкие улицы пригородного пейзажа на кончиках пальцев столицы, что за сверкание и что за ужас льда, как во льду, замерзает сердце твоё. Но войлочная вишня уже зацвела под небом, в котором густое солнце. 2 Беззащитен в Отрадном сад возле храма в честь Покрова Пресвятой Богородицы. Сад огорожен и не замечает своего несчастья. Порою твой сад, а для меня он и твой, напоминает мне пригород, в котором жилось мне смертельно (бывает ли жизнь, идущая на смерть? я отвечаю, что да). Надвигается туча балтийская, и мне кажется, что молния целится в нас. Совесть моя как яблочный цвет, но будет ли чистым плод её. Мне страшно за нас. Мне хочется говорить о любви к тебе, петь о любви к тебе, и пусть эти тяжеловатые строки будут тебе и рассказом, и песней. Русская яблоня, русская вишня цветёт — но где вы видели русских? Цветущая вишня напоминает мне о Японии, о сакуре и харакири, о лепестках сакуры в густой и вонючей крови. А мне бы хотелось, чтобы в мире и сам образ этот не был возможен. Я хотела бы в рифму писать, но поэзия вышла на площадь, затем удалилась в квартиру и протестует против концентрационного лагеря стихосложения в России, в Москве. Мне стыдно за все девяностые годы. Русский пейзаж — это ствол обгоревший среди сырой майской болотины, как я видела это не раз. Дерево может быть сосною или берёзой, вид не имеет значения. Но это сырое, заложенное как носоглотка небо, этот сизый дым возле крон, окруживший поляну — всё это родина. Лишь сон о цветущей вишне и яблоне где-то в Отрадном освобождает от боли. Ты слышишь — пасхальный канон. Христос не приходит к здоровым, в храм не приходят от боголюбия и чистоты, особенно в нашем столетии. Привыкни, что это лишь разновидность больницы, тебе станет легче войти туда. А я дважды проклята. Во-первых, самою собой, а во-вторых, за воспоминания о некогда посланной мне чистоте. Они беззащитны как сад в Отрадном. Я помню, что храм — это чудо, и письмена на церковнославянском сильнее входили в уста и сердце, чем письмена на кельтской огаме. Луна движется на северо-запад. Небо светлеет пронзительно. Я хотела бы в рифму писать, но силлаботоника проклята русским языком, за то, что имперский орёл возвестил нашествие легионов силлаботоникой. Церковь едина, возлюбленный, как едины и мы, как нет разницы между церковью патриархийной и зарубежной, о чём нам торопятся сообщить. Наша встреча в канун воссоединения — не Божия ль милость ко всем, населяющим этот брошенный сад в благословенном твоём имении? Я бы хотела, чтобы стихи мои запоминались, и вот, пишу тропарною формой, попадая под серию разных прещений, под их перекрёстный огонь, мне пока что не страшно. И я слышу исчезновение боли после вторженья лирической формы (я повторю, что люблю тебя), слышу пасхальный канон (он уже на исходе) накануне падения в бездну новой романтики. Друг мой, что с нами — это новое веянье, это внимание к сердцу, странная лёгкость к людям не сочетаются. И мне стыдно за себя больше, чем за все девяностые годы. 3 Нет, не так просто меня низвергнуть в бездну новой романтики. Екатерина сказала некогда о когтях души, цепляющихся за гладкий металл, с которого скатывают душу в аид. Я только лишь повторяю увиденный ею образ. Сад в Отрадном возникает в момент головокружения от мгновенного счастья, что ты принимаешь меня. Я живу каждый день как последний, как вишни цветок, как соцветие яблони, и мне страшно за цельнопрожитые годы. Весенняя моя светлость и лёгкость — прикрытие смерти. Я хотела бы жить без забот и в рифму писать, чтобы стихи мои запоминались — а пишу совершенно иначе, попадая под перекрёстный огонь и кровавый дождь на фоне цветущего сада в Отрадном. Я бы вынула сердце своё отдала бы его тебе, просто так, как соцветие яблони: мне не жалко и самой души, будто она уже умерла. Но ведь смерть — не юная дева с длинной косою в весеннем саду, а мастер-водопроводчик в длинной одежде, пахнущей аммиаком. Мне нужно встретить его. Я не желаю ни смерти, ни жизни. Я бы не хотела даже покоя, нет, я желаю спасения. Спасение — нечто вроде Балтийского моря. Оно безгранично и навсегда. Спасение — союз с Самим Богом. Совесть моя, цветущая совесть моя не укоряет меня: ты для меня как святыня, а Бог не бывает поруган. Христос не приходит к разумным, а только к таким, как мы, износившим себя до лохмотьев, до подобия чувству смирения, до ужасной на вид простоты. Что ты спишь? Полчаса истекает, и мне надо успеть сказать, что люблю тебя. Иссякает самое сердце, его глубочайшая радость, и самая жизнь, но во мне довольно ещё холода и задора, чтоб оживить это сад, окутанный дымом ночным накануне того, когда синее небо становится серым. Сон бежит сквозь ресницы. Просыпается русская яблоня, искалеченный ствол, пепельные ветви её, и после — соцветия, размером с твою ладонь, и их красота покоряет. Красота уходит в песок, остаются лишь пригородные виды в черте Москвы, и огороженный сад в Отрадном. Мы идём вдоль закатного солнца, а вся Москва лежит к югу от нас. Я привыкла писать без рифмы, как читают стихи наизусть, забывая о старых словах, оборотах, движениях нашей с тобою грамматики, но ведь это поэзия выбрала пригородный пейзаж и ствол обгоревший в центре болотины, окружённый сизою дымкой майского леса. Христос не осудит меня: я верую, что не осудит. Возьми эту веру, даже тогда Христос будет милостив. Я только слышала о Нём и видела Его икону. Я немного умею молиться Ему, и расскажу тебе о Христе. Сад, о сад в Отрадном, твой сад, мой возлюбленный! Мы скользим по нему точно тени, а вся Москва лежит к югу от нас. Что впереди? Недостаток и голод лагерной жизни. А теперь нам надо дочитать ту главу из Евангелия, где было о нас. И переписать её от руки. Элегии на середине мира станция гостиная кухня |