Нас забудут не раньше, чем к завтра к утру.

«Сегодня ночью», Борис Гребенщиков.

*
Он действительно напоминал зверя. Крылатого зверя с жёсткой щетиной на голове и с большими стеклянными глазами; возможно, их было четыре или даже шесть. Линзы очков, как мне помнится, были очень сильные. Кажется, он и передвигался неслышно. По крайней мере, во всех моих скудных воспоминаниях не осталось метки, что с появлением Авалиани связаны стук, гром и грохот. И — шире. вообще ощущение неловкости. Невысокого роста, плотный, он двигался действительно со звериной ловкостью и грацией. Возможно, я не права, а на самом деле Авалиани производил впечатление хрупкого и болезненного человека. Но тогда я смогу оправдаться тем, что видела поэта. Из скромности крылья были очень аккуратно и плотно сложены за спиною. Если посчитать, сколько именно раз я видела Дмитрия Авалиани, пальцы на руках останутся. Но встречи, как и сам паоэт, запоминались.

Он появлялся в Кузьминках, в квартире, с которой у меня лично связано множество самых пронзительных и необратимых воспоминаний. Это был мой московский дом в течение долгого времени пригородных моих скитаний. Так что Авалиани сразу же оказался для меня окружённым ореолом этой странной Австралии. Жену хозяина квартиры, В. Графова, называли ласково — Сольвейг. Там же возникал художник Владимир Толстов, Джангл. Авалиани и хозяин квартиры чем-то напоминали друг друга. Оба в очках, оба как электрические лампочки. Чай пили в Кузьминках начала девяностых с киселём. Вернее, с рисом, который Сольвейг пордслащивала и поливала ягодным киселём. Получалось вкусно, нечто вроде халвы. Большой и громкий Джангл, кажется, тогда остриженный почти налысо, вращался в пространстве хрущёвской двушки как некое неопознанное до конца небесное тело, а за ним спутниками следовали его картины. Графику он бросал на бесконечные бумажные простыни. А в картины (например, в «Касатку», «феновый дефлекс») были вморожены ностальгические предметы Кузьминского быта (осколки винила с записью Муллермана). Любая вещь в Кузьминках тут же становилась ностальгической. Дом умирал каждый день, но чудо было в том, что он каждый день возобновлялся. Бонифаций, насоклько помню, возникал сравнительно редко и умудрялся занять собою, как настоящее солнце (в масштабах метагалактики — только одна из звёзд), всю квартиру. В Кузьминках, вспышкой, появлялся невысокий, худощавый и стремительный, сверхзвуковая скорость, Кирилл, сын художницы Натты Конышевой. Маски из папье-маше перемешались с идеями. Впрочем, пестрота изображённых воспоминаний анахронична. Это салат, сделанный из целого десятилетия, а то и больше. В Кузьминках много кто появлялся. Себя вижу всегда печальной, нервной и голодной. Отчего так, не знаю, но, кажется, верно. Авалиани в этой вселенной представлял существо метафизическое. Такое ощущение, что он проходил сквозь предметы, не причиняя им вреда. Много позже, после его смерти, да и то — развскивая в сети материалы о Леониде Аронзоне, я узнала, что Авалиани намного старше и мудрее Кузьминской вселенной, что его существование исходит из необозримой глубины подпольных времён. Что привлекало к нему сразу же, и что смогла определитть совсем недавно, задним уже числом. В нём не было крысиной радости подполья, он был свободен от иллюзий так называемого андеграунда, хотя поэзия его неизбежно несёт характерный отпечаток.

О поэзии Авалиани мне приходилось слышать разные мнения. От самого выспренного: гортань и голосовые связки поэзиии девяностых, до весьма холодного: шарлатан. Последнее относилось к его листовертням. Листовертни кажутся мне явлением вообще непонятно как возникшем в нашем мире. А «Лазурные кувшины» просто люблю. И вот почему. В поэзии я считаю себя гурманом. Так что порой для меня одна из волн, составляющих море поэзии автора, стоит целого моря. Не считаю, что в выражении своего мнения о поэзии надо быть до крови честным; что возможна крайняя определённость, целиковость: прекрасно или ужасно. Честность возникнет, если видишь смысл и чувствуешь вкус. Ну не скажешь же о туалетной бумаге: она солёная или сладкая. Но смысл и вкус, увы, порой отсутствуют даже в хороших стихах. Нужно нечто — нужен поэт. Увы нашему времени. Ведь если линейно изобразить прежнее высказывание, получится так: стихам нужен ещё и поэт. Именно: стихам нужен ещё и поэт. Авалиани был поэтом, и я очень хорошо чувствовала это. А он, предполагаю, чувствовал, что вскоре наступит голод на поэтов. Будут стихи, но поэтов не будет. Оттого в «Кувшинах» так много изящной грусти по девятнадцатому столетию. Хотя то прошедшее, золотое для поэзии, время не идеализируется, а вспоминается с некоторой иронией, деловито, как библиотекарь. Стихи Авалиани и отталкивают, и привлекают обыденностью нарочного. Ну что за важность: поставить в одной строчке Ассирию и Россию. Задача для школьника пятого класса, урок звукописи. Но у Авалиани любая нарочитость — как дверь в до-временное и до-пространственное. Он, возможно, как никто, чувствовал, что изнанка нарочитости — чудо. Я не читала «Лазурные кувшины—, я слушала язык, речь, неведомуюд речь, которая прорастала сквозь эти по случайности только напечатанные слова. Когда я вплотную занялась проектом «Поэзия глазами христиан», одной из первых мыслей была: поместить на сайте «Лазурные кувшины» целиком. Книги у меня не было, но сердобольная Татьяна Михайловская согласилась помочь. Любопытен сам факт появления стихов из «Кушинов» у меня. Как много лет назад, в неградуируемом пространстве-времени, я перепечатывала (правда, не с рукописи и не на машинке) эти стихи от руки. В помещении (это был пенценентр, но не важно) висел огромный холст, картина. И не одна. Так для меня возникло особенное пространство Авалиани. Это пространство целикома лежит в будущем. Так чтто Авалиани смело можно назвать поэтом, у которого нет конктерного времени. Его время огромно, и это всегда будущее.

У каждого из поэтов есть своё поэтическое дело, свой дар. Авалиани обладал очень редким даром: он был инженером речи. Со словом он делал то же, что Айги с ритмом и интонацией слова. Мода на инженеров нынче в самом разгаре, но что позволено Юпитеру — не позволено быку. И что положено быку, Юпитеру — нельзя. В экспериментах Авалиани мне нравится привкус дендизма: умеренности, сохраняющей оригинальность. Всего поэтов (порой их называют авангардистами), одарённых чувством инженерии, очень немного. И потому часто, когда читаю современную прозу и поэзию, чувствую привкус дешёвого алкоголя. Но говорю не к осуждению, а чтобы подчеркнуть редкость поэтического дара Авалиани. В поэзии он мог себе позволить небрежность, именно потому, что чувствовал язык превосходно.

С середины девяностых я стала появляться в библиотеке имени Чехова. Встречи с Авалиани там были короткими, разговоры скомканными, а жаль, потому что он был ко мне, видимо, расположен. Тогда его листовертни я воспринимала скорее как изящные шутки, как трюкачество. Порой даже высказывала своё мнение. Он реагировал как дитя, ясно и непосредственно, что тут же меня останавливало. Включалась неведомая лампочка: я что-то не понимаю. Увы. Если спросить меня, в каком году Авалиани погиб, я отвечу не сразу. А ведь это было совсем недавно, кажется, 2005. Так что заранее прошу прощения за ошибку. Мне думается, что мы живём при наступлении странной эпохи: эпохи беспамятства. Ни те персоны. которые называют себя поэтами, ни те, кто считает себя ценителями поэзии, не помнят уже, что такое стилизация и что такое звукопись. Тем важнее наследие тех, кто не только знал, что же это такое, но и умел обращаться, двигаться вместе с оживающим наследием в одном потоке . Однако «Лазурные кувшины» остались. Как свидетельство не только ушедшей культуры. Но и как свидетельство фантасмагорического времени-пространства, рта, разверзшегося над Москвой и Питером поэтов, и не закрывавшегося почти полстолетия. То было выскокое дыхание, оживлявшее землю.