ЮРИЙ НИКОЛАЕВИЧ СТЕФАНОВ
Из цикла
«ЯЗЫК ПРЕМУДРОСТЕЙ ЗВЕРИНЫХ»
(1956–1970)
«ЯЗЫК ПРЕМУДРОСТЕЙ ЗВЕРИНЫХ»
(1956–1970)
ПТИЦА БЕННУ
А. Давыдову
«Я — птица Бенну, которая в Гелиополисе,
и я хранитель книги,
в которую записано всё сущее и всё,
что будет сущим».
Книга мёртвых, XVII, 10–11
и я хранитель книги,
в которую записано всё сущее и всё,
что будет сущим».
Книга мёртвых, XVII, 10–11
За лесами густыми, за пучинами вод,
В Аравийской пустыне эта птица живёт,
Где ни беса, ни зверя, ни людского следа,
Там горят её перья, как под солнцем слюда.
За год с неба ни капли — только стужа да зной,
Нелегко этой цапле век за веком одной.
Нет ни друга, ни пары, ни яйца, ни птенца,
Не с кем ей тары-бары разводить без конца.
И решается птица: день проходит за днём,
Надоело томиться, да гори все огнём!
И она собирает киннамон со смолой
И под ними сгорает, рассыпаясь золой.
Ярче тысячи печек пышет огненный щит.
И сияющий птенчик из-под пепла пищит.
Эта древняя птаха нам пример и укор:
Вот как надо без страха восходить на костёр,
Опаляя излишки устаревших красот,
Как о том понаслышке рассказал Геродот.
* * *
Нет, искусство не ведает убыли,
Бесконечное, как колесо:
Вызревал на палитре у Врубеля
Кубистический плод Пикассо.
Хрустнет робот у мамонта в хоботе,
Но, былой не утратив талант,
Гроты пятнами крови и копоти
Вновь украсит грядущий Рембрандт.
ЛЬВИЦА И ХУДОЖНИК
Рычала страшно и ползла,
Торчала из плеча
Хребет пронзившая стрела,
Тяжка и горяча.
А он, весь в кольцах бороды,
Остановил коней,
Её кровавые следы
Увидев меж камней.
Спокойно, словно сытый лев,
Сквозь смерть её смотря,
Он видел новый барельеф
В покоях у царя.
* * *
Рука пишущего стоит руки пашущего.
А. Рембо.
А. Рембо.
Солнце крови, и звезда печали,
И холодный Млечный путь ума —
Как быки с тяжёлыми плечами,
На которых не было ярма.
И лишь сжав ярмом, святым и страшным,
Млечный путь, и солнце, и звезду,
Лемехом пера на белой пашне
Первой строчки взрежешь борозду.
ИНОЙ ЖРЕБИЙ
Мы просыпаемся как Будда,
Рождённый жить в бессчётный раз,
Живя лишь будущим, как будто
Заснули те, кто был до нас.
Они мертвы, и вместе с ними
Из мира вымели как сор
Их жизнь, что ныне носит имя
Вчерашних радостей и ссор.
И что нам смерть, сей жребий зверя?
Ведь год за годом столько лет
Мы умирали, слепо веря,
Что утром вновь увидим свет.
ЯПОНИИ
Прости меня за всё,
В несчастьях не бросая,
Трехстишие Басё,
Гравюра Хокусая.
Прости мне плач, и речь,
И смех, с твоим не схожий,
И крест спины и плеч,
Обвитый белой кожей.
И всех отцов грехи —
За них я отвечаю, —
И все мои стихи,
Сомненья и печали.
Не стоят все станки,
Гудки и пятилетки
Единственной строки
Про ворона на ветке.
О многословья бред,
В анналы заносимый,
Ты — как салют побед
Над пеплом Хиросимы.
Я на себя вину
Беру за всё, что слышал.
Прости мою страну,
Страна цветущих вишен.
РОССИЯ
Бывает, образ твой
В душе моей двоится:
Ты пенье или вой,
Ты птица или псица?
Твоих лугов ковыль,
Твоих лесов берёста
Загривком зверя иль
Крылами алконоста
Возникнут предо мной
В последнее мгновенье?
Ты пенье или вой?
Бессмертье или тленье?
ТРИ СОНЕТА
1. Небесный бестиарий
В унылом городке районном
Есть храм как сад: звучат со стен
Напевы каменных сирен,
И лев беседует с грифоном.
И я пришёл к нему с поклоном
Просить иную плоть взамен
Моей, что обратится в тлен
По чуждым для него законам.
И внял ответу: стань сперва
Устами этих дивных тварей.
К мелодиям звериных арий
Людские подобрав слова,
Войдешь в Небесный Бестиарий
Подобьем каменного льва.
2. Смерть Кухулина
Напился, раненный копьём,
Так мирно, будто перед боем,
Из озера, откуда пьём
И лошадей остывших поим.
Воды хватило бы обоим,
Но не хотели пить вдвоём,
И ворон взмыл над водопоем
И сел на животе твоём.
И долго бился, увязая
В крови, хотевший пить один,
А кровь густа была сырая,
Черней и гуще древних вин.
И видел это Кухулин
И засмеялся, умирая.
3. Черепахи
Язык премудростей звериных
Не выдуман из головы:
Как линии письмён старинных
На черепашьих спинах швы.
Значенья их давно мертвы:
Нам истин не постичь глубинных,
Что озаряют эти рвы,
Прорезанные в тяжких спинах.
И мы, в невежестве дремотном
Изобретая письмена —
Ту мудрость, что на роге плотном
Была извечно запечатлена, —
Всего лишь символам животным
Даём людские имена.
СКАЗКА ПРО ДРАКОНА
Есть сказка в сказках братьев Гримм
Про град и кладезь в граде том,
И кладезь тот иссяк: под ним
Лежит дракон и рыбьим ртом
Сосёт источник, не даёт
Воде подняться в этот град,
И слёзы в граде льёт народ,
И слёзы пьёт, дракон же рад.
И в сказке той всего страшней,
Что в целом граде ни одна
Душа не ведает, что змей
Врата колодезного дна
Замкнул. Безумен в граде люд.
Ругают Бога, мир хулят,
И слёзы льют, и слёзы пьют,
И смерти ждут, дракон же рад.
ЗЕРКАЛО
Себя в лешачьей шкуре принцем
Я мнил — все мнить себя вольны
Кем вздумают — и ни мизинцем
Не двинул, чтоб со стороны
Взглянуть на образ, что являло
Моё двойное естество
Другим, пока своё зерцало
Бог не подставил мне. В него
Взглянув, я закричал. О Боже,
Прозрачна так и так гладка
Моя в нём отразилась кожа,
Что явственно под ней бока
Лесного демона сквозили,
Косматые.
ВЫКУП
Как мешки из воздушного шара,
От земли откупаясь, с землёй
В пасть бросают ей; как от пожара
Откупаясь, парною струёй
Молока, жаром кравьего чрева
Поят жаркое чрево огня,
Так собою от Божьего гнева
Ты, душа, откупаешь меня.
Из циклов
«ПОЛУДНИЦА»,
(1973)
«ПОЛУДНИЦА»,
(1973)
«В Ярославском Пошехонье знают особого духа «полудницу» — красивую, высокую девушку, одетую во всё белое <…>
Она ходит по полосам ржи и, кто в самый полдень работает, тех берёт за голову и начинает вертеть, пока не натрудит шею до жгучей боли.
Она же заманивает в рожь малых ребят и заставляет их долго блуждать там».
С. Максимов «Нечистая, неведомая
и крестная сила», I, VII
С. Максимов «Нечистая, неведомая
и крестная сила», I, VII
«Замечательно, что в нашем народе слово «полудновать» употребляется в значении: жить последние минуты перед смертью».
А. Афанасьев «Поэтические воззрения
славян на природу» III, XXII
А. Афанасьев «Поэтические воззрения
славян на природу» III, XXII
*
Лене Знаменской
Ловец, преследуемый ланью
Средь полыней по льду реки,
Приноровить к её дыханью
Своё стараясь, вопреки
Рассудку, что кричит: беги же! —
Иду я гладью ледяной
Всё медленнее — и всё ближе
Дыханье лани за спиной.
ЧЕМ ЭТО КАЖЕТСЯ СНАРУЖИ
Рыжим золотом блистая,
Плавят локоны сугроб,
Словно лис голодных стая
Твой обгладывает лоб.
Лижет щёки, кровь из вены
Пьёт взахлёб, терзает грудь,
Смысл и облик сокровенный
Бренной плоти тщась вернуть.
Обескровленное чудо
Помертвевшего лица,
Холст, заждавшийся этюда,
Мрамор, алчущий резца,
Звука жаждущее ухо,
Снег, доживший до весны,
Призрак тела, проблеск духа,
Просто сгусток белизны.
И тебе ль не быть белее,
Чем февральский снежный ком,
Коль из чаши Водолея
Вспоена ты молоком?
КАК ЭТО ВЫГЛЯДИТ ИЗНУТРИ
Мгновенный гипсовый закат,
И ночь, и вечность до восхода —
В пучинах черепного свода
Блуждает твой недвижный взгляд.
Ловцом жемчужин в море, — нет,
В речную рябь самоубийцей,
Перила суеты сует
Переломав, он углубиться
Спешит во внутреннюю тьму,
В срединном раствориться мраке,
Как будто белый свет ему
Наскучил, словно цепь собаке.
И, спектра солнечный отстой
До капли выплеснув, отныне
Пульсирующей чернотой
Он упивается в пустыне,
Где сквозь графитные пески
Растут агатовые травы
И смоляные родники
Бурлят средь аспидной оправы...
И мириадами веков
Меж тростников чернильной Леты
Стоят ладьи твоих белков
Как две ущербные планеты.
ОКНО
Неужто Лейбница монада
В тебе и впрямь воплощена
И ни единого окна
Стенам души твоей не надо?
Ты нежишься во сне дурном,
Моя подруга дорогая,
А я одним сплошным окном
Гляжу на солнце не мигая.
Незаживающий уют
Облеплен сгустками герани,
И взоры по нему снуют
Перстами в обнажённой ране.
И пусть на рану сыплют соль
Горстями полными светила.
Болит? На то живым и боль,
Что безболезненна могила.
ДУША
Я только след её привала:
Зола да оттиски копыт.
Она давно откочевала
Туда, где звёздами кипит
Котёл, висящий на треноге
Законов Ньютона, чей пар
Вдыхают вместе с нею боги
И млечных вихрей пьют отвар…
ИСКУШЕНИЕ
1.
Являлся, проходя сквозь стену,
Ко мне, лежавшему пластом,
Сулил неслыханную цену,
Юлил, хитрил, вилял хвостом.
И, в предвкушенье снеди сладкой,
Голодным псом на ветчину
Косился на меня, украдкой
Глотая мутную слюну.
Вконец визитами своими
Замучил, не давал заснуть,
Ни крест, ни пост, ни божье имя
Не помогали мне ничуть
В борении с исчадьем мрака,
И, напрочь выбившись из сил,
В зев ненасытный: — жри, собака! —
Швырнул я то, что он просил.
2.
Тела хрупкая реторта
Опустела навсегда,
Но зато полна у чёрта
На плите сковорода.
Суетится возле печки
Инфернальный гастроном:
То посолит, то поперчит,
То польёт сухим вином,
То проткнёт для пробы вилкой,
То в сторонку отойдёт
И с довольною ухмылкой
Руку об руку потрёт…
А вот я на месте чёрта
С содержимым заодно
Прихватил бы и реторту —
Было б в чём держать вино.
DAEMON MERIDIANUS*
… Так я брёл жнецом во ржи,
Бредил, согнанный полудницей,
Лютым ангелом, с межи,
Где вода в кувшине студится
И в корзине хлеб лежит.
Мало проку взоры к небу
Поднимать жнецу в беде:
Не упасть оттуда хлебу,
Не пролиться вниз воде,
Не поднять с земли куска,
Не хлебнуть с небес глотка;
Ложь — земля, и небо — ложь:
Мир с полудницею схож.
МОЛИТВА ЭРОТУ
У неё, по милости Эрота,
Молока и мёда полон рот,
А меня, разгневавшись за что-то,
Чёрной коркой обделил Эрот.
Боже, всемогущий и лукавый,
Омочи в слезах моих стрелу
И пошли ей горькою приправой
К непомерно сладкому столу!
ЛЬВИНЫЙ РОВ
Лев крылатый и лев бескрылый
Перегрызлись внутри меня.
Не подступишься к ним ни силой,
Ни добром — такая грызня.
Лев бескрылый и лев крылатый,
Что за прок во вражде слепой?
Я ли был вам тесной палатой,
Ненадёжною скорлупой?
Я ли вас не кормил собою
Наяву, тем паче во сне?
Что ж не можете вы без бою
И минуты прожить во мне?
Не сидится вам, не лежится,
Тучей перья, позёмкой шерсть.
Когти в кошку вонзает птица,
Птицу кошка хочет заесть.
Ух, как страшно мне! Как свирепы
Схватки недр и корчи основ!
Львы грызутся, трясутся скрепы,
И скрежещут основы снов.
Львы грызутся — а тот, чьё имя
И под пыткой не назову,
Безмятежно стоит меж ними
Даниилом во львином рву.
СТИХИ О СОВЕ,
ЧТО НОЧУЕТ В МОЕЙ ГОЛОВЕ
По ночам, когда не спится,
Всё нейдёт из головы,
Всё мерещится мне птица
Наподобие совы.
Дивным зрением совиным,
Взятым до утра взаймы,
Я блуждаю по теснинам,
По змеиным кольцам тьмы.
Трёх миров они пронзили
Триединый окоём,
Но увидеть их не в силе
Те, кто зрячи только днём.
В них нельзя не заблудиться,
Но страшнее наяву
Прямиком идти без птицы,
Что похожа на сову.
Очарованный совиной
Сутью, чуткий дух не зря
Птицу вещую Афины
Выбрал как поводыря.
Жаль, что близится заря.
* * *
Не тужи, моя муза, что столько должны
Мы с тобой именитым поэтам:
Разве око праматери нашей — Луны
Отражённым не светится светом?
Разве стыдно владычице нашей нести,
От дневного светила завися,
Еженощную стражу на страшном пути,
В населённой драконами выси?
* * *
«Я не удил дохлых рыб».
Книга мёртвых, CXXV
Книга мёртвых, CXXV
О постыдная клетка постылой свободы!
Даже ночью нельзя из неё отлучиться.
Снятся дохлые рыбы да мутные воды,
Снятся сладкие хлебы да злобные птицы.
Стая мёртвая, жадные рты разевая,
Сладкой снедью питается в мутной водице,
А над нею нависшая стая живая
Горьким мясом её норовит поживиться.
* * *
Как в классе ждёшь звонка на перемену,
Забыв, что вслед за ней опять урок,
Так я полжизни ожидал Елену.
Срок наступил — и прозвенел звонок.
Кто говорит, что перемены кратки?
Полгода длились эти пять минут.
И вмиг прошли. Постылые тетрадки
Меня опять в постылом классе ждут.
НАДПИСЬ НА ПЕРЕВОДЕ
«РОМАНА О ТРИСТАНЕ И ИЗОЛЬДЕ»
Когда Бранжьеною предстала
Судьба пред нами, предписав
Из одного испить бокала
Сладчайшую из всех отрав,
Я разом опрокинул кубок,
Решив, что истина — в вине,
А для твоих остался губок
Всего один глоток на дне…
АВТОПОРТРЕТ
Уроборос,
Пожирающий собственный хвост
Средь борозд,
Усеянных всходами звёзд.
Вожделенье — лишь повод
Насыщеньем пьянеть.
Чем неистовей голод,
Тем обильнее снедь.
Жуткой сути змеиной
Неведом ни рост, ни ущерб:
Всеединый,
И жнец ты, и колос, и серп.
Камень жертвенный бурый,
Жрец, и жертва, и каменный нож:
И нутром ты, и шкурой
На поэта похож.
Из цикла
«РУССКИЕ ПРОСТОНАРОДНЫЕ БАСНИ,
и старофранцузские баллады, библейские притчи и алхимические аллегории, собранные, обработанные, дополненные и сокращенные, а также от площадных речей очищенные тщанием и трудами одного озлобленного орловского обывателя»
(1971–1992)
«РУССКИЕ ПРОСТОНАРОДНЫЕ БАСНИ,
и старофранцузские баллады, библейские притчи и алхимические аллегории, собранные, обработанные, дополненные и сокращенные, а также от площадных речей очищенные тщанием и трудами одного озлобленного орловского обывателя»
(1971–1992)
КРАШЕ СВАДЬБЫ НЕ БЫВАЛО
Французская простонародная баллада
«Льва старого осилит юный лев
На поле бранном, в странном поединке».
Нострадамус. Центурии, I, 35
На поле бранном, в странном поединке».
Нострадамус. Центурии, I, 35
Однажды чудной летнею порой
Владыка Франции, Анри Второй,
Дочь отдавал свою за австрияка.
А после пьянки разыгралась драка:
Монтгомери де Лорж, неистовый шотландец,
В котором дух протеста не угас,
Сперва исполнил под волынку горский танец,
А после королю он выбил глаз.
Угасло царственное око.
Невеста плачет, двор готовит гроб.
И вот, три дня промучившись жестоко,
Король усоп.
А тот начальник королевской стражи,
Монтгомери, что был сему виной,
Не только не был осуждён, но даже
Спать продолжал он со своей женой,
И, несмотря на это вероломство,
Из года в год их множилось потомство.
И вот чрез много лет его потомок дальний
На брег Нормандии печальной
Военный высадил десант,
Немалый проявив тактический талант.
Загладил он пред Францией вину
Под звуки дудок и аккордеонов,
Освободив сию прекрасную страну
От буйства саксов и тевтонов.
И с ужасом я думаю порой:
Что было бы, когда б во время оно
Его прапрадеда казнил Анри Второй
Как некого шотландского шпиона
И прервалась бы их семейства нить?..
Проста мораль сей басни и эпична:
Уж коль пришёл на свадьбу — надо пить,
А то выходит как-то неприлично.
О ПОЛЬЗЕ ВЕГЕТАРИАНСТВА
«Подлинно научный анализ антропофагии, как сложного комплекса религиозно-этических, социальных и метафизических проблем,
стал возможен лишь в наше время благодаря трудам Фрейда, Юнга и, в особенности, Малиновского,
чьё исследование «Сексуальность и её подавление в примитивных обществах» ещё не оценено по достоинству».
Людвиг Шелер, «Эрос и Антэрос».
Людвиг Шелер, «Эрос и Антэрос».
Однажды некий кинорежиссёр
Иль продюсёр,
Созвав к себе гостей, баранью жарил ножку,
Но маленькую допустил оплошку,
И ножка превратилася в золу,
И стало нечего ему подать к столу.
Подумал пять минут наш продюсёр — и вот
На кухню критика знакомого зовёт,
Который некую к нему питал прохладу,
Прикинув: «Заодно и отомщу я гаду».
Отвлёк он критика вниманье
Рассказом о вчерашнем заседанье
И, пряча в бороде зловещую ухмылку,
Всадил ему в хитросплетенье вилку.
Что надо — опалил,
Поперчил, посолил
И, радуясь своей бесхитростной уловке,
Запёк он критика в духовке.
Потом он стол накрыл,
Поставил водочки столичной, помидоров —
И вот уже из дали коридоров
На блюде критика несут окорока
И с кашею бока.
За стол все гости дружно сели
И критика почти что съели,
Как вдруг с одной из поэтесс,
Сидевших у стола,
Случился небывалый стресс:
Она в тарелке у себя нашла
То, бабам без чего мужик не люб,
Когда оно бывает в свежем виде,
И жуткий вопль с её раздался губ,
И были дамы все в обиде.
Сбежали все оне от каннибала
И не вернулась ни одна,
Лишь домработница усердно выскребала
Остатки критика со дна.
Мораль сей басни, пламенной и яркой,
Вдолби себе навеки в плешь:
Коль ты не хочешь спать с одной кухаркой,
Друзей своих в открытую не ешь.
Шарахнется немало из гостей
От груды человеческих костей.
А если будешь кушать их украдкой,
То жизнь твоя вовек пребудет сладкой
И, обрабатывая страстных поэтесс,
Ты снимешь с них и трусики, и стресс.
ЭКОНОМИЯ ЭЛЕКТРОЭНЕРГИИ —
НАШ ПОВСЕДНЕВНЫЙ ДОЛГ
Е. Головину
«Ибо кому дано знать, в какой тональности прозвучит последняя сольная мелодия нашего внутреннего квартета?»
Эрнст Юнгер «На мраморных утёсах»
Эрнст Юнгер «На мраморных утёсах»
Однажды некий пианист
Иль виолончелист
В шовинистическом угаре
Пред бесновавшейся толпой
Играл на электрической гитаре,
Красивой и кошмарно дорогой.
Вдруг изогнулся он дугой
И, как подстреленная птица,
Стал головою о свою гитару биться,
Уподобляясь Магомету.
Толпа на выходку чудовищную эту
Смотрела с полным одобреньем
И кушала мороженое с вареньем.
Все думали, что силится сказать
В своём искусстве новое он слово,
А он уж начал затихать,
И это было так не ново.
И вот лежит и не мигает оком:
Его убило из гитары током.
При кризисе энергии жестоком,
Которым мир охвачен барыша,
Такая смерть куда как хороша!
ДОБРЫЙ САМАРИТЯНИН ГРИША КРУЖКОВ
Ему же с почтением и посвящается
Среди пустынных плоскогорий,
Где ни пивных, ни баров нет,
Шагал поэт Кружков Григорий
И на ходу слагал сонет.
В котомку спрятав фляжку с ромом,
Он в описуемый момент
Спешил к каким-то там знакомым
На уик-энд.
Вдруг слышит — стон… Подъяв дубинку
И сделав несколько шажков,
Увидел страшную картинку
Запасливый пиит Кружков.
Его собрат, пониже рангом,
Но тоже вроде бы певец,
Лежал, сражённый бумерангом,
И, чуя дней своих конец,
Звал друга: «Смертная истома
Крадётся к моему нутру…
Ах, тяпнуть бы глоточек рома,
Иначе я сейчас умру…»
Присев у придорожной бровки,
Сказал поэт ему в ответ:
«Ошибся ты. Я — не Дубровкин,
И никакого рома* нет
В моей котомке. Лучше нам бы
Поговорить в сей грозный миг
Про амфибрахии, про ямбы
И про александрийский стих.
Вот ты переводил Расина,
Но стал посмешищем людей:
Твой опус — не александрина,
А настоящий диспондей».
Так он вещал… И, холодея,
Лежал пред ним его собрат,
Уже ни чарам диспондея,
Ни тайнам метрики не рад,
Зане давно уж впал он в кому…
Окончил Гриша свой полёт,
Хлебнул совсем немного рому
И вытер утомлённый рот
Ладони тыльной стороною.
Потом опять пустился в путь,
Ужасной не томясь виною
И не терзая скорбью грудь…
О теоретик миннезанга!
Ты мудр! Хвала тебе и честь!
Но помни, что у бумеранга
Диковинное свойство есть…
ПРОРОК И ДРАКОН
«Был на том месте большой дракон, и Вавилоняне чтили его».
«Тогда Даниил взял смолы, жира и волос, сварил это вместе и, сделав из этого ком, бросил его в пасть дракону, и дракон расселся.
И сказал Даниил: «вот ваши святыни!»
Даниил, 14,23; 27
Даниил, 14,23; 27
Пришёл пророк и говорит царю:
«Я твоего дракона уморю».
А тот ему в ответ: «Напрасный труд,
Его ни меч, ни стрелы не берут
И даже яд, какой ни примени:
Гадюке и гюрзе наш бог сродни,
И яду в нём — на миллион аптек.
Так что смири гордыню, человек,
Ступай домой и, лёжа на печи,
Пей водку да пророчества строчи:
Авось какой схоласт-энтузиаст
Твой опус через тыщу лет издаст».
И молча в землю вперился пророк,
И ком газетный поднял из-под ног,
Для верности макнул в мазутный бак,
Дракону в пасть швырнул и молвил так:
«Небось проголодался без мясца?
Отведай-ка словесного свинца!»
И — сказано в Писании — «дракон
Расселся», став добычей для ворон,
Зане его хвалёная броня
Не вынесла газетного огня.
И в зал музейный через тыщу лет
Попал — увы — не редкостный скелет,
А выцветших газет нетленный ком,
Застрявший под драконьим языком.
Из циклов
«ПЕРЕПЕВЫ И ПОДРАЖАНИЕ»
(1982–1992),
«ЗАКЛИНАНИЯ»
(1995)
«ПЕРЕПЕВЫ И ПОДРАЖАНИЕ»
(1982–1992),
«ЗАКЛИНАНИЯ»
(1995)
ДРЕВНИЙ ГРИБ
Чего скрывать? С годами всё сильнее
Завидую снесённым на погост,
Которые уже сразили Змея
И перешли через Калинов мост.
Они уже отмучились, отпели,
Им не страшна тюрьма или сума,
А я всё медлю в очерствевшем теле
И даже не спешу сходить с ума.
А я средь молодых и бесноватых —
Таких старообрядческий лубок
Изображал чертями в польских латах
Иль гадинами, свитыми в клубок, —
Досрочно упечённый в пресный ад их,
Ещё брожу, как дрожжевой грибок.
Как древний гриб, как мухомор священный,
Которым окрыляется шаман,
Чтоб воспарить в простор иной вселенной,
Всосав его божественный дурман,
Ещё торчу, о бесы, перед вами —
Такой, как есть, — смешон, придурковат,
Зато не тронут адскими червями,
Которым страшен мой священный яд.
* * *
В душе, коль присмотреться, скрыто
Не меньше нерождённых слов,
Чем в самке белого термита
Солдат, кормилиц и рабов.
Кто рвётся в бой, кто суетится,
Кому мерещится побег,
А царственная роженица
За годом год, за веком век
Лежит, безглазая, нагая,
— Увы, таков и ты, поэт! —
В привычных муках извергая
Весь этот сброд на белый свет.
Но сладко знать: равно бездонны
В кромешном мраке и тиши
И пропасть царственного лона,
И кладезь нищенской души…
ИЗ «КНИГИ МЁРТВЫХ»
I. Молитва воротам
— Не пропущу, — говорит засов, —
Если не скажешь, как моё имя.
— Имя твоё — Коромысло Весов,
Меряют правду плечами твоими.
— Не пропущу, — говорит Верея, —
Если не скажешь, как меня кличут.
— Правды Вместилище — кличка твоя,
Блага прирост и напастей вычет.
— Не пропустим, — Створки скрипят, —
Если не скажешь, как наше званье.
— Ирий зелёный и чёрный Ад, —
Мне ли не знать, что скрыто за вами.
— Ты побирушка, — скрежещет Замок, —
Нет тебе ходу за ворота.
— Вор и пьянчужка, — клевещет Порог, —
Речи кривые, гнилые уста.
— Дохлую рыбу я не удил,
Не воровал ни воды, ни огня,
Дружбу с пропойцами не заводил,
Отпустите на волю меня.
Вот вам, Ворота,
Сала кусок.
Ох, как охота мне за Порог.
II. Молитва собственному сердцу
Сердце моё, доставшееся мне от матери,
Кровяная звезда в костяном щелястом гнезде,
Не ополчись на меня, не будь моим неприятелем,
Лжесвидетелем на посмертном суде.
Не отрекись от меня, звезда сердцевинная,
Когда лязгнет за нами последний засов
И дырявым мешком, где смешаны полба с мякиною,
Я плюхнусь на чашу весов.
Оголи мою суть, до последней мышцы раздень её,
Обряд отверзания уст соверши,
Но не бросай чудовищам на съедение
То, что осталось от плоти моей и души.
Сохрани меня от Бегемота и Ящера,
Будь моим Ястребом, сердце, моим Котом,
Будь моим праотцем лунным, солнечным пращуром,
Будь моим оком, сердце, будь моим ртом.
Отгони карателей и пожирателей,
Выведи, вызволи из подземелья суда,
Сердце моё, доставшееся мне от матери,
Неугасимая кровяная звезда.
ПОДРАЖАНИЕ ТИБЕТСКОМУ
В течение неисчислимых столетий,
В коловращенье былых превращений
Мириады существ заманил я в сети,
Рыб и людей, мотыльков и оленей.
Этого — силой, того — обманом
Затащил в бесконечность дурную,
Мясо пожрал и выхлебал прану,
До капли высосал кровь парную.
Что утроба ни захотела,
Всё исполнил, а ей было мало.
Нет несчастья, равного телу,
Тёмная дхарма его обуяла.
Коротка ли вечность, долга ли,
Не узнать никому из смертных.
И вот я расплачиваюсь с долгами,
Был в пожирателях, буду в жертвах.
Благую участь сам себе выбрал —
Из едока превратиться в пищу,
Укрыться в месте пустом и гиблом,
Где только духи-стервятники рыщут.
Не боги — сам я себя караю
Своею волей, своими руками.
Кожу и мясо с костей сдираю,
Кровь отворяю, бренчу позвонками.
Требухой в растерзанном брюхе
Насыщайтесь, черви-аскеты.
Эй, слетайтесь, хищные духи,
Эй, сползайтесь, голодные преты!
Кожа для голых станет одеждой,
Кровь роженице пойдёт во благо,
Кости сухие в день непогожий
Для костра соберёт бродяга.
Пламенем красным, пламенем страстным
Пусть в нём суть моя полыхает.
Отдаю своё счастье несчастным,
А дыхание — тем, кто издыхает.
Я вас спасаю, себя карая,
Жертву творя из собственной плоти,
Но не видать вам зелёного рая,
Если вы ею пренебрежёте.
ПОДРАЖАНИЕ КИТАЙСКОМУ
Неспешно к пруду подойду,
На берегу оставлю ношу
И наживлённую уду
В зерцало водное заброшу.
Присяду, отхлебну вина
И буду ждать в хмельной истоме,
Когда же наконец луна
Всплеснётся в тёмном водоёме.
И что мне жалкий мой улов,
Коль ходит вкруг непрочной лески
Владычица иных миров
Во всей своей красе и блеске?
СУДЬБА
Зверинец мой и птичий двор
Иные, чем во время оно:
Умолк сирен крикливый хор,
И не терзает лев дракона.
Шмыгнёт под раковиной мышь,
Да постучит в окно синица,
А в остальном такая тишь,
Что может лишь во сне присниться.
Но я внимаю тишине —
И вновь звучит в её раскатах
Всё та же сказка о войне
Царя зверей с царём пернатых.
Опять подобием орла
Судьба крыло ко мне простёрла,
И ходит вверх и вниз стрела,
Нацеленная в птичье горло.
ИЕРОГЛИФ ВЕЧНОСТИ
Кольчужный свиток с колкими глазами,
Он то сплетёт тугой восьмёркой хвост
И ждёт-пождёт, чтоб люди развязали
Загадки этой золотой захлёст,
То, распрямившись смертоносной стрелкой,
Скользит с ладони в душный бисер мелкий,
В дурманный омут белой бузины,
А то невзрачной змейкой-медяницей
Прильнёт к устам слепого ясновидца
И, задыхаясь от её слюны,
Стянувшей губы ядовитой коркой,
Он силится прорвать небесный кров,
И, обернувшись золотой восьмёркой,
Замкнуть в себе все тридевять миров.
МОЛИТВА ВЕЛИКОМУ ЗМЕЮ
Посвящается А. М.
Жутки зиянья твои и темноты,
Непостижимы деянья твои,
Лики твои и твои сефироты, —
Я — только отблеск твоей чешуи.
Взор твой раскос, борода бирюзова,
Ты бесконечен, как формула пи.
Вспомни: я тот, кто приходит без зова,
Не пожирай меня, потерпи.
Душу и тело мои уподоблю
Дыму над жертвенной тушей быка.
Если б не я, ты уродливой дробью
Так и остался бы на века.
Только три целых четырнадцать сотых —
И никаких трансцендентных прикрас!
Вспомни: я — бортник, в живых своих сотах
Мёд собиравший тебе про запас.
Если б, томясь вожделением лютым,
Ты не хлебал этот жаркий настой,
Так и остался бы ты абсолютом,
Мнимостью царственной, бездной пустой.
Скоро упьёшься ты жертвенной кровью,
Вымажешь ею змеиный свой лик.
Я тебе, Господи, не прекословлю,
Но потерпи, потерпи ещё миг.
МОЛИТВА БОГУ ЯМЕ
И по землям отцов, и чужими краями,
Средь фамильных палат и могильных плит
Я прошёл — и теперь приближаюсь к яме
И к царю, что эту яму хранит.
Подойду, загляну в кромешные недра,
В утробу, где нет ни проблеска дня:
Яма, бог рогатый, немилосердный,
Царь с крюком и удавкой, встречай меня.
Обожги мне горло тугим арканом,
Подцепи волшебным своим крюком —
И тогда я очнусь в твоём мире странном,
Что мне был лишь по снам и сказкам знаком.
Верю я, что ты мне защитою будешь,
Бог-мертвец, воплощение чёрной луны.
Отгони от меня тех поганых чудищ,
Что моей же мыслью порождены.
Дай пройти все врата, сохраняя память,
Дай узреть загробные небеса,
Дай всех стражей смирить и переупрямить,
А потом преврати в подземного пса.
Дай мне, Яма, навеки забыть о неком
Рифмоплёте, терзавшем родную речь.
Я устал, владыка, быть человеком,
Пожалей меня и расчеловечь*.
Буду ластиться я к твоим коленям,
Буду чёрен, зол и четырёхглаз,
И уже не стихами, а воем-пеньем
Я, о царь мой, восславлю тебя не раз.
НАДПИСЬ НА КНИГЕ МАХМУДА ДЕРВИША
«ПТИЦА ИЗГНАНИЯ»
Лунатики бродят по крышам,
Прагматики дремлют в долине,
И только безумным дервишам
Дано пребывать в сердцевине
Вселенной, что ниша и крыша
Тому, кто влюблённо и люто
Кружится в лохмотьях дервиша
За пазухой у Абсолюта.
Из цикла
«ПЧЕЛА»
(1984–1992)
«ПЧЕЛА»
(1984–1992)
ПАМЯТИ АРСЕНИЯ ТАРКОВСКОГО
Ты ошиблась, природа,
Наделив меня речью.
Я оставлю у входа
Эту блажь человечью:
Пусть лежит без призора
У преддверия храма
В куче разного сора,
В груде праздного хлама,
Вместе с призрачным телом,
Вкупе с нравом обманным,
С недоделанным делом,
Недопитым стаканом.
Что мне эта система
Фонетических знаков,
Коль грядущее немо
И удел одинаков
У меня, у Шекспира
И у графа Хвостова?
Богу нижнего мира
Дорог дух, а не слово.
Ни напева, ни воя,
Ни трезвона, ни стона
Не возьмешь в гробовое
Подземельное лоно.
Как там душно и жутко!
Ах, разрыть бы ту груду,
Разбудить мою дудку,
Человечью причуду…
* * *
И вот опять один огарок
Остался от моей свечи,
Щипцами прачек и кухарок
Казнимой в ледяной ночи.
Но, темноту одолевая
И торжествуя надо льдом,
Звенит отчизна восковая,
Крылатых зодчих сладкий дом.
Со свежим воском под крылами —
Огонь к огню — спеши, пчела,
Во мрак, не то в беззвёздной яме
Мы порознь догорим дотла.
* * *
За сорок лет в четвёртый раз
Прощаюсь с обветшалой кожей.
Меня увидеть без прикрас
Теперь бы мог любой прохожий,
Когда б на ум ему пришло
Желанье праздное и злое
Узнать, как это тяжело —
Живьём сдирать с себя былое.
Но осторожная змея
В час линьки заползает в нору,
И счастлив я, что боль моя
Чужому недоступна взору.
ВСАДНИК И ЗВЕЗДА
Всадника в чащу судьба завела,
Хищная ночь неотступна и зла.
Меч обескровлен, иззубрена речь,
Игрище жизни, ты стоишь ли свеч?
Бросить поводья на холку судьбы,
Что б ни случилось, принять без борьбы.
Ехать и ехать, да вот ведь беда:
В логове тьмы обитает звезда.
Ухом поводит судьба и храпит:
Что за огонь её в чаще слепит?
Игрище жизни в безглазой ночи,
Стоишь ли этой дальней свечи?
Лучше уж вовсе её не видать,
Чем, увидав, без неё пропадать.
Всадник привстал, натянул повода:
Хоть на мгновенье помедли, звезда.
* * *
Ещё и пролог не пролистан
Романа, что только во сне
Октябрьскою полночью мглистой
Написанным чудится мне.
Ах, как бы схитрить, изловчиться,
В грядущую книгу пролезть
И там на последней странице
Последнее слово прочесть…
ПЧЕЛА
В сургучной крови, от чернильного смрада,
Родятся, сынок, венценосные чада,
Рождается ложь от безумных идей,
От сырости — дети обычных людей,
От мыслей срамных, от видений бесстыжих
Рождаются полчища демонов рыжих,
Товары рождаются из-под полы,
А ты родился от укуса пчелы.
Ко мне на рассвете она прилетела,
Всадила себя в полусонное тело.
И, вздрогнув от боли, нежданной и злой,
На миг я и сам обернулся пчелой,
Пчелой, что исполнилась ярости странной,
Разбухнув от яда и влаги медвяной,
Пчелой, о которой писал Бекташи, —
Хмельным воплощеньем суфийской души,
Пчелой, чья святая и страшная сила
Младенца Платона во сне посетила,
Пчелой, что, храня поэтический мёд,
Вкусить нечестивцу его не даёт,
Пчелой, в чьём обличье летит, обмирая,
Благая душа к одуванчикам рая…
И я, возвратиться не в силах ко сну,
Ужалил лежавшую рядом жену.
Так пусть же, о сын мой, отцова порода,
Чья кровь преисполнена яда и мёда,
Продлится в тебе: заклинаю пчелу
Всадить и в тебя золотую стрелу.
ДУДКА И ЛИРА
…А если и придёшь с повинной
К своей беде, своей судьбе,
Она ушат слюны змеиной
Плеснёт за шиворот тебе:
Чего ты ждал, зачем томился,
Оттягивал за сроком срок,
Чего ж ты раньше не явился,
Несостоявшийся пророк?
Я всё, что было, расплескала,
Сгноила, вывела дотла
И лишь змеиного оскала
Последний довод сберегла.
Я всей своею сутью жуткой
Могла б всю жизнь тебе служить,
Когда бы ты факирской дудкой
Сумел меня заворожить.
Ан нет, тебе милее лира —
Как не похвастать пред людьми?
Сыграй же, тёмного факира
Искусством светлым посрами.
Из цикла
«ИЗОБРАЖЕНИЕ НА ПОГРЕБАЛЬНОЙ ПЕЛЕНЕ»
(1987–1995)
«ИЗОБРАЖЕНИЕ НА ПОГРЕБАЛЬНОЙ ПЕЛЕНЕ»
(1987–1995)
* * *
Когда к страданиям бесцельным
Притерпишься, то в них-то цель
И углядишь. Они бесценным
Вином покажутся, чей хмель
Столь сладок, что отныне пресным
Казаться будет вкус вина
Любви. Любовь же, всем известно,
Как смерть сильна, как смерть сильна.
* * *
Борису Отарову
Вполглаза спит художник старый —
Точь-в-точь как в поле чабаны.
Холсты его тугой отарой
Толпятся около стены.
Их задевает ночь с балкона
Ладонью лунного луча.
Они вздыхают полусонно,
Багетом по лучу стуча.
По капле копится прохлада,
Созвездья зреют наверху,
Плотнее радужное стадо
К седому жмётся пастуху.
Нагое сердце согревая,
Мерцает жаркое руно,
Пока лавина зоревая
Не хлынет в хрупкое окно.
Ручей щебечет, свищет птица,
Пастух стирает сон с лица.
Сегодня утром объягниться
Должна ещё одна овца.
АСПАРУХ
Казан луны клокочет, раскалён,
Идут на запад тридевять племён.
Конь за конём, за пастухом пастух,
То шагом, то рысцой, то во весь дух.
И среди них орда моей жены
К Дунаю погоняет табуны,
И среди них отцов моих орда
Вытаптывает чьи-то города.
Стрекочет бубен, плачется курай,
Шаман пророчит, хану снится край,
Где среди гор не топтана трава,
Где до сих пор Орфея голова
По стрежню Гебра мчится наугад
Под ведьмонское уханье менад…
Идут болгары с волжских берегов
В Болгарию поэтов и богов,
Идут болгары — им вещает дух,
Им обещает царство Аспарух,
То самое, с чьих пламенных высот
Наш род своё начатие берёт.
МЕТАМОРФОЗЫ
Артуру Медведеву
Истребивший дракона герой,
Обернувшись чешуйчатым гадом,
В свой черёд под волшебной горой
Над заклятым свивается кладом.
Позабыты и меч, и копьё,
Бескорыстья и чести обеты,
Он шипит: «Всё моё, всё моё», —
И когтями гребёт самоцветы.
Нерушим превращений закон,
Змееборец становится змеем.
Смертны люди, бессмертен дракон,
Мы его одолеть не сумеем.
Стоном стонет драконья нора,
Слышен скрежет подков под горою —
Обернуться драконом пора
Наступает другому герою.
Век за веком летит над горой,
Змееборцев ползёт вереница.
Да когда же придёт тот герой,
Что на заклятый клад не польстится?
ОТШЕЛЬНИКИ
Ох, нелегко жилось анахоретам!
В пустыне, у подножья их столпа,
И знойною зимой, и лютым летом
Всегда толклась просителей толпа.
То явится из Яффы вилик хворый,
То лев, то бес, то чванный архирей,
То баба из Багдада, у которой
Внезапно начался падёж курей.
Ух, сколько дел! Из вспухшей лапы львиной
Занозу вынуть, лишний гонор сбить
С епископа, унять падёж куриный,
Хворь извести, хвост бесу накрутить.
И лишь когда зальёт пустыню мраком
И вопль шакалов вспорет небеса,
Когтистым пальцем пригрозив зевакам,
Стать на молитву хоть на полчаса.
А я уединился не в пустыне,
А в Тёплом Стане, где ни кур, ни львов,
Ни архиреев нету и в помине,
Зато уж всяких бесов — будь здоров!
В их обществе пришлось бы мне так туго,
Что хоть вопи шакалом при луне,
Да выручают три-четыре друга,
Частенько заходящие ко мне…
ДВОЙНОЙ АВТОПОРТРЕТ
Я строитель тьмы среди бела дня,
Я учитель тех, кто мудрей меня,
Я наследник брошенных в общий ров,
Созидатель гнёзд на краю миров,
Собеседник тех, кто рождён немым,
Созерцатель всех, кто давно незрим.
Я владетель лестницы к небесам,
Я свидетель тех, кто не в силах сам,
Перепутав с правдою ерунду,
Доказать свою правоту суду.
Я даятель крох и медных грошей,
Я приятель тех, кто выгнан взашей,
Я живу со шлюхой, с курвой дружу,
Я последний окурок отдам бомжу.
До чего ж я благ, до чего хорош!
Только вот цена этим званьям — грош,
А точнее — рубль с двуглавым орлом,
Что теперь не сдашь и в металлолом.
Много ль проку в благе от слова «блажь»?
Прокляни бумагу и карандаш.
На краю помойки гнезда не вей —
Ты у нас не Байрон, не соловей.
Раб иглы и книги, ты стену лбом
Не пробьёшь, не став господним рабом,
Наживёшь разве что раньше сроку плешь,
Созерцатель чокнутый, вошь тя ешь.
* * *
Не будучи человеком,
Не лезь в собранье людей.
Скреби по своим сусекам,
Своим амбаром владей.
Возделывай сад молчанья,
Плодами его давись.
Не иссушай речами
Неба и нёба слизь.
Речи да встречи — эка
Невидаль! Но смотри,
Расти в себе человека,
Гнездящегося внутри.
* * *
Сумрак сомкнётся, проснётся Геката,
Взвоет, взревёт из подземных палат,
Мне б не до ночи дожить — до заката,
Не захрипеть с её лаяньем в лад,
Не соблазниться бы этакой бабой
С львиной, кобыльей и сучьей главой!
Сколько бумагу пером ни карябай,
Не описать её ржанье и вой.
Вечно невинна и вечно брюхата,
Свитой псоглавою окружена,
О воплощение матриархата,
Ужас ночей, нутряная луна!
Не погасить мне, богиня распутья,
Навий ночник, запалённый тобой.
Как ни хрипи — не сумею задуть я
Плёвую плошку планеты рябой.
Лги мне, трави меня соком дурмана,
Вечно мерцая в могильной тени,
Но запахни же свой саван, Диана,
Лоно истлевшей рукой заслони.
ИЗОБРАЖЕНИЕ НА ПОГРЕБАЛЬНОЙ ПЕЛЕНЕ
Телом,
Уже бесплотным,
Перед шагом бесповоротным
Содрогается юноша в белом,
Не дыша и потупясь,
Призрачный и незрячий.
А за плечом — Анубис,
Бог с головой собачьей,
Шепчет ему: «Будь смелым,
Путник, и станешь мною.
Ты разошёлся с телом,
Как с неверной женою.
Вспомни, какую муку
Нёс ты с плотью постылой.
Я протяну тебе руку,
Зренье верну и силу.
Шаг — и там, за порогом,
С глаз упадёт короста.
Трудно, путник, стать богом,
Быть им легко и просто».
* * *
Звучит всё непонятней и нелепей
Судьбы непредсказуемое слово.
Не хочет от меня принять Асклепий
Ни петуха, ни сок болиголова.
Вручит змею и чашу лекарь лютый
Другому — а со мной одна морока.
Пой петухом, судьба, травись цикутой —
Себя не переломишь раньше срока.
* * *
«Их прошлое небытие темно,
Их манит освещенное окно».
Янез Менарт.
Их манит освещенное окно».
Янез Менарт.
Как бабочки, всю ночь летели звёзды
На догорающий ночник души,
А дело было в августе — и дива
Я никакого не увидел в том,
Что сонмища падучих звёзд спешили
Участье проявить к моей падучей,
А может быть, и просто поглазеть
На корчи издыхавшего собрата…
Как яблоки, побитые червём,
Они наперебой срывались с веток
Иных миров — и падалицей частой
Стучали по балкону, бились в стёкла
И, вспучиваясь от тепла земли,
Ко мне кишащим месивом ползли
Из гнили, пыли, усиков, и крыльев,
И жадных хоботков: скорей, скорей
Пробиться к свету, что есть силы впиться
В отчаянно моргающий сосудец
(Его у нас так и зовут — моргасик),
С прогорклой каплей на недужном дне.
Ух, как я им завидовал! Откуда
В огарках звёзд такая плотоядность,
Чтоб на пороге смерти пировать,
У выгоревшей плошки урывая
Последний свет? Напасть, замуровать
Глаза и уши трупным стеарином,
Забиться в ноздри, напихаться в глотку:
Не слушай, не гляди и не дыши,
Стань лишь питьём и пищей для вампиров…
Таким примерно был мой звёздный час.
ИГРА
На юру сидят короли,
Пьют вино, играют в тавлеи
И не взглянут, как там, вдали,
Разгорается бой всё злее.
Погрузились в свою игру,
В стол, расчерченный на квадраты…
Короли сидят на юру,
Погибают внизу солдаты.
* * *
Мир перекрыв на две ладони,
Тысячеглаз, тысячеуст,
Превыше гор, морей бездонней
Души неопалимый куст,
На ладан дышащая свечка
Или убогая на вид
Поодаль божьего крылечка
Пустая бочка Данаид.
Куда как хлипки и нелепы
И плоти хрупкие лады,
И рёбер костяные скрепы,
Но лужица живой воды,
Прозрачно-чёрной и прохладной,
На самом дне — из года в год
Надежда пригоршнею жадной
Её черпать не устаёт —
Никак не иссякает. Боже,
Неужто вечность мне мала
И мы между собою схожи,
Как два ведических орла?
* * *
Алексею Туманскому
Грааль на иконе Рублёва
Таинственной силой храним.
Одно Триединое слово
Безмолвно склонилось над ним.
Три Ангела, три Парцифаля,
В ком зримо само Божество,
Склонились над бездной Грааля,
Наполненной кровью Его.
Из цикла
«ЧАША»
(1996–1997)
«ЧАША»
(1996–1997)
ЗОЛОТО ТРОИ
Застлан золотом взор полубога —
Царь, ослепни, а не окривей,
Чтоб не вырвалась смерть из острога
Под сияющей кровлей бровей,
Чтоб троянские жёны, и дети,
И отцы, и вдовцы-бобыли
Не попали к ней в пасть… Ну а эти,
Что с Кубани и Дона пришли,
Как их там — исседоны, касоги,
Сыроядцы, лжецы, дикари —
Не страшней, чем слепцы-полубоги,
Золотые цари-упыри.
ТОЛЛУНДСКИЙ БОГ
Гадали на горелом хлебе:
Кто смел, тот съел лихой удел
И в торфяном беззвёздном небе
Котлом бессмертья завладел.
Закрыты веки, сомкнут сухо
Обугленный тем кусом рот.
Горчит, как хлебная краюха,
Заросший мхами небосвод.
Веретено нетленной плоти
Опутал корешков клубок.
В толлундском торфяном болоте
Незряч и нем казнённый бог.
ПОДРАЖАНИЕ «ДОБРОТОЛЮБИЮ»
Чёрен и хладен
Угль человеческого ума.
Отпечатки чешуйчатых гадин
Таит в себе эта полярная тьма.
Зубастые клювы и крылья с когтями,
Зубастые паруса на хребтах
Зыблются в умственной угольной яме,
В клетке для зверовидных птах.
Чёрные эльфы, никсы и цверги —
Что за названья ни подбирай —
Населяют этот Шпицберген,
Демонических сущностей рай.
Что за раздолье, что за свобода
Тварям, не помнящим о творце,
Под скорлупой черепного свода,
В сгнившем и выеденном яйце!
Рой мыслеобразов, шершней стая,
Полчища дьявольской саранчи,
Из антрацитных толщ прорастая,
Вечно кишат в ледяной ночи.
Вырваться б из-под власти постыдной,
Сердце и разум переменя,
Стать бы горячей и световидной
Искрой божественного огня!
ИРЛАНДИЯ, IX ВЕК
Антону Нестерову
I.
Кампан к заутрене сзывает,
Коровьи бубенцы звенят,
Он трёт глаза, кряхтит, зевает,
Подрясник ищет наугад.
Вот первый луч среди потёмок
Скользнул в укромный уголок,
Где вмазан мраморный обломок:
Айон*, львиноголовый бог.
Равно бесстрастен и неистов,
Царь циклов, властелин времён,
Не зря сей идол митраистов
Здесь под Распятьем сохранён.
Ещё один удар кампана —
И солнце, что ползёт в зенит,
Языческого истукана
Христовой тенью затемнит…
2.
Как мирно день встаёт в тумане,
Ни свиста стрел, ни мёртвых тел.
А в год, когда пришли датчане,
Пергамент в этой келье тлел.
Мерцала рукописей груда,
Кроваво-голубой кристалл,
Он «Федры», помнится, оттуда
Клочок обугленный достал.
Всё дышит свежестью и чадом,
Жгут прелый лист, везут навоз.
Едва-едва с овечьим стадом
Справляется пастуший пёс.
Вокруг царит зари и звона,
Весны и мира благодать.
Успеть бы сотню строк Платона
До вечера переписать.
КОРТЕС
Ежедневным, как выход газеты,
Заурядным был этот обряд.
Бредят в тухлых колодцах скелеты,
Черепа в подземельях хрипят.
Мясники наигрались ножами —
Пар повис над змеиной горой, —
И подручные их обряжают
В человеческой кожи раскрой.
Ну а сердце? Живое, парное,
Как оно под клыками хрустит!
Пар ползёт над змеиной страною,
Хищный камень над жертвой блестит.
Вечно кровь эти камни лакали —
Есть ли сила, что Змея сильней?
Но сошли у корней теокалли
Арагонцы с высоких коней.
ЧАША
Елене Георгиевне Кочневой
Читал я где-то, что когда-то
Дневная порция вина
Раба, аскета и солдата
Была трём киликам равна.
А килик — что-то вроде плошки
Из глины, спёкшейся в огне,
На стройной невысокой ножке,
С нетленной росписью на дне.
Там, возвращаясь из кружала,
Блевал кудрявый паренёк,
А девушка его держала,
Чтоб он не повалился с ног.
Резвились рыбы и дельфины,
Сатиры лапали наяд,
И мудрый сыч у ног Афины
Глазами хлопал невпопад.
А чаще в чаше неглубокой
Диковинным цветком цвело
Всевидящее божье Око,
От мира отгоняя зло.
И охраняя, и лаская
Дельфинов, пьяниц и сычей,
Играла сила колдовская
Ладонями своих лучей.
Вся эта явь — вся тень и пена —
Растаяла, как снег весной,
Но до конца времён нетленна
В античной плошке расписной.
Из цикла
«ЖЕРТВА»
(1996–1997)
«ЖЕРТВА»
(1996–1997)
В ПОИСКАХ КАДАТА
Нине Бавиной
У Лавкрафта почти что в каждой вещи
Проскальзывает призрачный намёк
На сущность трансмутации зловещей,
Которой человек себя обрёк.
Ведь все его могилы, склепы, норы,
Куда загнал себя Адамов род,
По сути дела те же атаноры,
Но с правильностью до наоборот.
Жил-был, допустим, живописец Пикман,
Чего-то там высокое творя,
Но в царстве мёртвых человечий лик он
Утратил, превратившись в упыря.
Сидит его полугнилое тело
На краешке кладбищенской плиты,
И лязгает зубами оголтело,
И с Лавкрафтом беседует на «ты».
Вползает в ночь свинцовым взглядом склизким,
Вьюнок терзает, вьёт себе венок,
На самом приблизительном английском
Про кровь долдонит и клянёт чеснок.
Вот так и мы. Жена моя. И сам я,
Свинцовый полукарлик-полукрот.
Nigredo, ночь — и лавкрафтова яма,
Отнорок алхимических пустот.
СКАРАБЕЙ
— Ты еще не прошёл превращений, ты —
как шелушащийся колос, —
Прошипел Судия и ударил жезлом о престол.
Свет померк, суша вспучилась, твердь раскололась,
Все, что было, то сплыло, остался лишь водный простор.
Судия и палата суда провалились куда-то,
Словно канули в воду второго стиха Бытия.
Жуть да темень кругом — ни ковчега, ни Арарата —
Да шершавый листок на хребте половодья, и я
Прицепился к нему, перед вздувшимся мраком робея,
Удивляясь, как держит меня этот жухлый челнок.
Глянул в тёмное зеркало вод — и жука-скарабея
Увидал: щупы, жвалы, надкрылья, полдюжины ног.
И тогда мне припомнилось смутно и вовсе некстати,
Будто был у меня в прошлой жизни двойник-скарабей,
Только он не дрожал на листке, а лежал на кровати,
Но откуда я знаю о нём — не понять, хоть убей.
ЖАЖДА
… Из машины вылазишь по малой нужде —
Ни куста, ни травинки не видно нигде,
Только в мареве смерти над сизой пустыней
Солонцы ядовитые блещут как иней,
И колючая корка их так горяча,
Что её оросить не способна моча:
Долететь до земли она не успевает,
Жар небесный струю на лету выпивает…
Застегнёшься, захлопнешь кабинную дверь,
Можно к банке пивной приложиться теперь
И припомнить, давясь благодатью холодной,
Как сюда по навету старухи бесплодной,
В эту адову печь, к раскалённым горам,
Выгнал мать и дитя патриарх Авраам,
Как, бредя по усыпанным солью могилам,
Умирали от жажды Агарь с Измаилом.
ТЕАТР В ПОМПЕЯХ
Спьяну у страха глаза велики:
Брысь за кулисы,
Мумия кошки, вонзившей клыки
В мумию крысы.
Нет, не спугнуть вулканический бред, —
Что моё «брысь» им?
Намертво сплавлен кошачий скелет
С остовом крысьим.
Что им за разница — пей иль не пей,
Льсти им, дурачь их:
Сам я — та крыса под пеплом Помпей
В лапах кошачьих.
ЖЕРТВА
Подмочено ль зерно, иль чуют странный смрад
Подпольных серых орд седые заправилы,
Не прут они вперёд и прочим не велят:
Есть смертницы меж крыс, избранницы, сивиллы.
Кишмя кишит вокруг простой крысиный люд,
Кому различья нет меж снедью и отравой,
Все нервно ждут, когда ж за смертницей пошлют,
За самою дрянной, за самою шалавой.
Но вот её ведут — тоща, слаба, грязна,
Спесива чересчур, застенчива не в меру,
И медленно она вступает в куль зерна
Весталкой в храм огня иль пифией в пещеру.
Что ждёт её внутри — яд смерти, жизни мёд?
То ведомо лишь ей, на то она и жрица.
Все затаили дух — сейчас она жуёт,
Один костлявый хвост снаружи шевелится.
… То ведомо лишь ей, а прочим невдомёк,
Не знанье нужно им, а знаменье и диво:
В её плоти себя крысиный явит рок
И будет побеждён сей плотью шелудивой.
Насытилась, назад волочится ползком,
Навыкате глаза — не перебрала ль лишку?
Что за собой таит застрявший в горле ком —
Икоту смертную иль сытую отрыжку?
Споткнулась, рухнула, бьёт пена изо рта,
Прощается народ с её тщедушным телом.
Погибла смертница — и спасена орда,
Что значит эта смерть в сравненье с общим делом?
ЛОВЛЯ МУХ
Олесю Манюку
Исподнизу и с верхотуры
Мир нас блазнит на все лады,
Как магические фигуры
В манускриптах Сковороды.
Мир, ты некий исландский кеннинг:
Курий бог, великаний мёд,
Прядь кикиморы, ведьмин веник —
Кто твои обличья поймёт?
Паучаешь иль поучаешь
Смертных сути своих наук,
Лепишь соть иль сеть источаешь?
Мир, ты кто — пчела иль паук?
Мух погибели учат оба,
Смерть — и сеть, и мёду бокал.
Только мудрый шепчет из гроба:
Мир ловил меня — не поймал.
БЕССОННИЦА
I. Навсегда
Окунаюсь на миг, выплываю, весь изувеченный,
Онемело сердце, глаза болят.
Корни из снов питаются человечиной,
Куры из снов клюют своих же цыплят.
Сны темны, сны чудны. Но лучше ли, хуже ли
Яви, да и существует ли явь —
Не сужу. Кто меня поумней, обнаружили,
Что шутить с ними — Боже избавь.
Там, во сне, что ни врач, то палач, а погост — что гостиница,
Как и здесь, наяву, в совершенно реальном краю.
Только хлеба куснёшь — и краюха булыжником скинется,
Только с девкой уснёшь — и она превратится в змею.
Несомненно одно: если явь уподобить жемчужине,
Что, исполнив свой век, растворяется без следа,
То в стеклянном сплетении снов, в паутинном их кружеве
Мы рискуем застрять навсегда.
2. Кафтан голема
Сон клубится над липкой поляной,
Окаянной угрозой дыша.
В колбе сна, в паутине стеклянной
Раствориться рискует душа.
Чем чревата сознанья утрата,
Что нам, заспанным, светит взамен —
Эпилепсия мэтра Перната,
Куча ветоши, стужа и тлен?
Сон змеится над призрачным полем,
Из подполья ползёт на чердак:
Там оставил тряпьё своё Голем,
Нам рядиться в его лапсердак.
Хлипковат, как защита от стужи,
И могильной равнине сродни,
Но, признаемся, разве он хуже
Липкой лужи, ночной простыни?
3. Рассвет
Сон не в силах в душу вцепиться,
Лапой в холку, в крестец — второй,
Влево-вправо душа-лисица
По подушке снует сырой.
Съездить ей по глазам крылами,
Сбить с катушек, сломать хребет
И в постельной устроить яме
Душеядный обед — ан нет!
Сколько выпадов невесомых
Сделал сон, над душой паря:
Взмыл, прицелился — промах, промах!
Как ни бейся — и всё зазря.
Не по чину мне дар сновидца,
Поважней есть много персон.
Где ты рыщешь, душа-лисица,
Где ты свищешь крыльями, сон?
Умолкаю, ни сном ни духом
Не причастный к ловчей игре.
Лисьей шерстью, орлиным пухом
Рот забит. Рассвет на дворе.
Из цикла
«ТОЛЬКО ПОМНИ, ЧТО ЭТО СОН»
(1997)
«ТОЛЬКО ПОМНИ, ЧТО ЭТО СОН»
(1997)
КРОВЬ
Мне снится зоопарк на воле:
Средь полчищ беглого зверья,
Остервеневшего от боли,
С опаской пробираюсь я.
Кто эти волки и лисицы,
Хорьки и дикие коты?
Они души моей частицы,
Страстей и страхов лоскуты.
Всех этих тварей — рыжих, серых —
По дури, а не по нужде
Держал я в мысленных вольерах
На чёрном хлебе и воде.
Ничем не баловал их, кроме
Ментальных схем и муляжей,
А звери выли: крови, крови,
Да из горла, да посвежей.
О, как они оголодали,
Как озверели с голодьбы!
Замки и сетки изглодали,
Стальные слопали столбы.
Жду мести узников загона:
Не в этом, так в ближайшем сне
Они, как свора Актеона,
Располосуют глотку мне.
МОТЫЛЁК
Не в бреду, не во хмелю,
А в своём уме
Бог изрёк: благоволю
Обитать во тьме.
Божий ум — и хмель, и бред,
Нет ясней ума,
А Его нетварный свет
Всё равно что тьма.
Ну а я, умом нездрав,
Пьяного пьяней,
Всё мечусь, из тьмы удрав,
В тьмущей тьме огней.
Мне бы, крылышки сложив,
Кануть в темноту,
Но стремлюсь, покуда жив,
Вспыхнуть на лету.
Лишь тогда, незрим, незряч,
Я на миг пойму,
Что в самом себе сопрячь
Смог со светом тьму.
ОТСРОЧКА
Валерии Ивановне Бернадской
На жаровне калились бараньи лопатки,
В благовониях плавились лики богов.
Были всхлипы бурятки зловещи и кратки:
— Ужас… Тень… Пустота… сто и тридцать шагов…
Очевидец камланья с глубоким поклоном
У старухи спросил: — А меня после ста?..
И она прохрипела: — Пойдёшь за бароном,
Словно пёс за хозяином… Тень… Пустота…
Пустота? Но была она всё полнокровней.
Сколько стран повидал! Сколько книжек издал!
Тень? Но призрак шаманки, костей и жаровни
С каждым годом тускнел, оплывал, пропадал.
Да, расстрелян барон. О, как мне его жалко!
Десять раз по тринадцать… Нехитрый расчёт…
А потом, утомившись, ошиблась гадалка.
Бог войны в пустоте. Очевидец живёт.
Четверть века — мгновение. Карма бессонна.
Стук. Эсэсовец. Смутная тень за спиной.
— Штурмбанфюрер фон Штернберг, племянник барона,
Господин Оссендовский, ступайте за мной.
* * *
Е.Г.К.
Если на сердце темно, не устань сиять,
Сад с горчичное зерно, мир размером в пядь.
Не отяготит ладонь глиняный поддон,
Не сгорит Эдем-огонь, зелень звёздных крон.
Сколько молний и комет в плошке голубой!
Ты — не сад, а целый свет, — кто я пред тобой?
МЕРА ВЕЩЕЙ
Ничего в себе не сочетали
(Духа с плотью, дурости с умом),
Цельный был народ элементали,
Каждый жил собой, в себе самом.
Мир горит, как верно молвил Будда,
Над сыр-бором дождь как из ведра,
В воздухе навек повис Иуда,
Чья земля, того в ней и нора.
Ну а нам, людишкам, тесно в рамках,
Где вольготно духам взаперти:
Размечтались о воздушных замках,
Мраке в полдень, духе во плоти.
Раздвоиться бы! Расчетвертиться!
В стужу тяпнуть огненной воды,
Рукавом заесть, в крови умыться,
Вечно от добра искать беды.
Ибо лишь для нас весь мир, в котором
Человек — начало всех начал,
От лишайника на камне хвором
До планет, встающих по ночам.
Нам что хлеб, что камень — всё едино,
На безрыбье — что ж! — и рак хорош.
В будни станет раком и ундина,
Коль в базарный день цена ей грош.
* * *
Вот опять приснилось сегодня,
Будто мне четырнадцать лет,
Рыбья мелочь на мелководье
Словно горсть оживших монет.
Аверс, реверс, мильон чешуек,
Прыткий просверк, струй быстрина.
Кину рыбкам хлеба, спрошу их:
— А кому вся эта казна?
И ответит стайка уклеек,
Тычась в корку со всех сторон:
— Мы — твой клад, твой мильон копеек,
Только помни, что это сон.
Из цикла
«БАШНЯ ГОЛОДА»
Зимний дневник
1997–1998
«БАШНЯ ГОЛОДА»
Зимний дневник
1997–1998
РАСПУТЬЕ
Водка — дурной советчик:
Вспыхнет, зальёт глаза,
Опалит, искалечит,
Все сорвёт тормоза.
Скорость неудержима:
Миг — и нету версты.
Вилки, развилки — мимо,
Мимо — рюмки, мосты.
Жизни не взять измором:
Кончишь парад-алле
Худо, коль под забором,
Чудо, коль на столе.
БАШНЯ ГОЛОДА
Рёбра переломаны,
В черепе дыра:
Видно, вон из дома мне
Уж давно пора.
Хватит хмеля-солода,
Пей свою слюну!
В башне тьмы и голода
Сам себя замкну.
Поиграю рёбрами,
Костью теменной:
Люди, слишком добрыми
Были вы со мной.
РАДИО «РЕТРО»
I.
Забрёл я с милкой в тёмный лес,
В дремучий кинозал,
И как там на неё залез,
Так век бы не слезал.
Во весь экран её лица
Туманное пятно.
Ах, вот бы длилось без конца
То дивное кино!
2.
Сегодня праздник у девчат —
В районном клубе танцы,
А у парней так и торчат
Все их протуберанцы.
В районном клубе смех и грех:
Ждут Зинки и Ларисы,
Кого же парни раньше всех
Потащат за кулисы.
ИСКАТЕЛИ ЖЕМЧУГА
Я стал подобьем Тинякова,
На то мы с ним и земляки.
Бычок с асфальта — что ж такого?
И он — плевок, и мы — плевки.
Помолвка мух, помойка, диво
Поэзии. Мне больше впрок
Пустая ёмкость из-под пива,
Чем прежде лучшая из строк.
ИЗ ШИХАБА СУХРАВАРДИ
Совы сказали: «А ты не сошёл с ума?
Можно ли что увидеть в кромешном мраке
Дня, когда вместе с солнцем восходит тьма
И такие, как ты, распускают о свете враки?
Зряча сова, ясновидящ подземный крот,
Все остальные — безглазые пустомели.
Заклюём же слепца!» — Но слепым притворился удод,
И провидицы-совы его заклевать не посмели.
МОЯ МАЛЕНЬКАЯ ДНЕВНАЯ МУЗЫКА
Что мне ваши «Иванушки», ваша «На-На»?
Их трезвон с хрипотой моих муз не сравнится.
Мышь скребётся, синица слышна из окна,
Время льётся, слезится из крана водица.
Сердце бьётся, котлета на кухне шкварчит,
Как органные трубы поют водостоки,
Кот мяучит, голодное брюхо бурчит,
Кровь в висках барабанит, рифмуются строки.
ВОЗЬМИ СЕБЕ, БОЖЕ
Овсянка есть, семь пачек «Примы» —
До полной не дошёл дыры.
Воистину, неистощимы
Твои, о Господи, дары.
Где только жизнь не пропадала,
Дырой зияя между строк!
Дыра, дыра — любого дара
Неиссякаемый исток!
Бог даст, пройдя маршрутом страшным,
Дырою расцвету я сам
И, пусть грошовым, пусть пустяшным,
Отдарком стану небесам.
МОЙ МАЛЕНЬКИЙ ОКСЮМОРОН
Тупик иль пик? Какое дело
Поэту бедному до вас?
Он не искатель беспредела,
Он верхогляд, не верхолаз.
Он так, невемо что, серёдка
На половинку. Кто поймёт,
Что не водица он, не водка,
А сладкий яд и горький мёд?
КОММЕНТАРИИ К МАЙРИНКУ
Мудреней, чем окуню из верши
Или Ляпондеру из темницы,
Выпростаться из твоей авейши,
Из воронки муравьиной львицы.
Не ларец ты — башня Далиборка,
Где томлюсь я, с голоду сдыхая,
Лорка-корка, чёрствая каморка,
Стень сухая и стена глухая.
МУРАВЬИНАЯ ЛЬВИЦА
1.
Если барышня изголодалась,
Роет ямку покруче она,
Чтоб послаще добыча досталась,
Побыстрее скатилась до дна.
И таится, ловец и привада,
Закопавшись в песок до бровей:
Не шмыгнёт ли по краю распада
Бестолковый какой муравей?
Долгожданный мой, как же ты лаком,
Как без ласк твоих голодно мне!
Я тебя не спеша и со смаком
Растворю в своей сладкой слюне.
Всё едино, владыка ль ты, раб ли,
Только пищей и пойлом мне будь.
Я тебя дохлебаю до капли,
Съем и высосу всю твою суть.
Ты хотел поцелуев? Стерпи же
Дрожь и натиск хитиновых жвал,
Дай мне взуться от лакомой жижи, —
Кто еще тебя так целовал?
2.
Что поделать, сестрица-мертвица
В чешуе из персидских монет?
Всё реальное нам только снится,
А в тебе и реальности нет.
Серебро твоё — сажа и лажа,
Чар и черни селеновый сплав.
Муравьиная львица, куда же
Ты слиняла, меня опростав?
КРОВЬ С МОЛОКОМ
Поучали китайские мудрецы:
Не транжирь как попало энергию ци,
Глупо собственной кровью — и белой, и красной —
Исходить по-пустому в натуге напрасной.
Только много ль нам проку в ученье таком,
Коль зовём мы красавицу «кровь с молоком»,
Норовя до конца, и душою, и телом,
Дело в красном подстёгивать деланьем в белом?
ПЕЩНОЕ ДЕЙСТВО
Сор и пепел, ошмётки, объедки,
Смех и слёзы, мажор и минор —
Всё спалить надо в пекле загнетки,
Всё свалить в кровяной атанор.
В гримуарах не зря говорится,
Что конец и начало — свинец,
И что гниль из сусека гробницы
Выпекается в царский венец.
ЮРИЙ СТЕФАНОВ
на Середине мира
на Середине мира
Земля и небо:
Из авторской подборки стихотворений.
Маленький кузен Люцифера:
предисловие к книге Луи Повеля «Мсье Гурджиев».
алфавитный список авторов.
станция: новости
корни и ветви
на середине мира
новое столетие
город золотой
