ВЛАДИМИР ЧИЛИКИН


Владимир Чиликин прожил разную — во всех смыслах — жизнь. И наиболее неоспоримым фактом (и достоинством) этой жизни является выход из слоев биографии, в которых большинство из нас, худо-бедно проживает все отпущенное ему, в неимоверно твердые слои судьбы. Совсем еще молодым человеком он написал:

...
Или вдогон с откоса броситься,
Себя ли, тень свою кляня?
Кому дано, с того и спросится,
А почему бы не с меня?...


Но написать мало — надо найти в себе силы и достоинства прожить написанный тобой текст, не отступиться ни на йоту от реченного тобой и принять «дароносицу» такой, как она есть. Поэта Чиликина судьба его прошмонала тоже по полному разряду (или счету — кому как угодно). Но стихи его — недостойно забытые — да, что там читателями (которые в сути своей — не то, что неблагодарные, а скорее забывчивые), но и со-братьями, со-детьми, со-внуками по сточенным перьям, были самым полным "ответом за свой базар". Что и есть самые точные признаки большого поэта. Я намеренно не вдаюсь в биографию представляемого здесь поэта. Нам с вами остались его стихи и то, что на них отбросило пожарище жизни — то мы при должном уважении и внимание — прочтем сами, а то, что автор хотел не говорить — пусть так и останется молчанием.


Владимир Чиликин — родился 6 июля 1947 года в селе Саратовское Заволжье. Работал плотником строителем, журналистом и редактором районных и областных газет. Публиковался в журналах «Подвиг», «Волга», «Дальний Восток», «Подъём», «Дружба», «Сибирь», «Урал». Автор сборника стихов «Предзимье». Умер в 1999 году в г. Кыштым.



ДАРОНОСИЦА
стихотворения


ПАСТОРАЛЬ

Рысью. Намётом. Галопом. Аллюром. Карьером.
Русью. Помётом. Потопом — к недобрым химерам.
Не увернуться — до крайней межи недалече.
Что ж безбоязненно горбишь понурые плечи?

Что ж бытие твое, в общем на сладкое, шатко?..
Гривой музейной, как эхом, колышет лошадка:
Облик её, как и твой — своенравный, реликтов —
Сколь на двоих-то убойных и прочих рескриптов…

Наша тщета сокровенная мчится — не чья-то.
Грешной природы не менее грешные чада,
Нам завернуть бы, податься тишком восвояси,
Только куда — сколь кидались из грязи, да в князи.

Остов часовни былинной над водною гладью:
Что там внизу, над глухой запечатанной падью?
Все заровнял в одночасье потоп рукотворный.
Неотвратимый. Желанный. Прекрасно-тлетворный.

Эта лошадка из давешних пажитей родом —
С вечной нуждою, налогом, кнутом, недородом
Отчины бывшей, неласковой сроду, но милой,
Гиблая лужа ей вечною стала могилой.

Нет ничего ни дворов, ни всегдашних поскотин.
Вряд ли Всевышнему крах необъятный угоден,
Вряд ли судил он покончить единым ударом
С той пасторалью под небом худым и усталым…

Где там аллюром — достало бы прыти намётом,
Пеплы взметая над гарью остатненого часа, —
Сквозь обреченье, чей повод на горло намотан,
Сквозь отреченье от белого кроткого Спаса.

Волга. Натальино. Атомный комплекс зловещий.
Ну, агрегат, погремушка, утеха распаду.
Мне ль отрешенно глазеть на подобные вещи —
Вот и подъехали, Сивка, к заветному аду…

1980 г.



*
Тысячелетие Руси
По маковку омыто кровью.
Свеча приткнута к изголовью —
И больше выгод не проси.
Тысячеславие Руси,
Ведь и тебя постигла стража.
Но оглянуться всё же страшно
На то, чему не зарасти.
Как будто выжженный пустырь,
Чернеет прошлое незримо…
Уйти бы в дальний монастырь,
Да не спасёт сегодня схима.
А хватит удали, как встарь,
Качнуть плечом у плахи лобной:
«Посторонись-ка, государь,
Тут лягу я — мне так удобней…»



ЖЕНСКАЯ БРИГАДА

Всё с мужиками наравне:
И смех, и мат, и перекуры…
Неприхотливые натуры —
Они и тут в большой цене.

У них ладони тяжелы,
И по-мужицки заскорузлы,
И скулы зноем сожжены,
Да как разъять им эти узы?

Хотя своею, не мужской,
Судьбой навьючены по горло,
В упряжке общей день-деньской
Идут настырно и покорно.

Вбивают в шпалы костыли,
Копают ямы — поглазейте…
И пусть по маковку в пыли,
Зато отмечены в газете.

Зато в почёте и в цене,
И плечи каменно покаты,
Как будто с веком наравне
Идут ожившие плакаты.

Какая тяжесть их согнёт —
Своё возьмут в любом аврале…
И кто-то горестно вздохнёт:
«Да мне ли руки целовали?»

Заволжье, 1968. — Забайкалье, 1988.



ПУСТОШЬ
Памяти Виктора Ерофеева

Я другу не ответил на последнее письмо…
О, суета сует, когда же ты отпустишь?
Отчаянья не ждал — нахлынуло само,
Сиротства не искал — и вот сквозная пустошь.
Скитальческий удел, за что ты к нам суров?
Все срочные дела минуя, как заставы,
Мне б кинуться стремглав
В уральский град Серов,
И друга моего я всё-таки застал бы.
Порю без руля, порою без ветрил,
В какие я спешил заоблачные Кижи?
Я чествовал не тех, не тех боготворил,
Беспечно позабыв, кто мне родней и ближе.
И вот иссяк мой друг…
Хотя и не слабак,
И в жизни-то ему
Нужна была лишь малость,
Но все же завела в замызганный кабак
Земная колея — и надвое сломалась.
Освистан сволотой, повсюду одинок
(хулители у нас на всякого найдутся),
По-рыбьи плыть не смел,
По-рабьи петь не смог
В желанных кандалах святого вольнодумства.
Но в этой суете, где торжище кликуш,
Не песни, не вино, не женщины нас губят…
Светлы чистовики смятенных наших душ,
А нам за них кресты безвременные рубят.
И гонит нас обочь отчаянье само,
И столько на земле
Прощальных гимнов спелось…
Я другу не ответил на последнее письмо:
Успеется, считал, да только не успелось.
Какая пустота…
Поди её развей,
А ведь ещё вчера и жизнь казалась раем.
Всё чаще впопыхах теряем мы друзей,
А с ними и себя
По капельке теряем…

1979.



***
Жизнь прожить на земле —
И земли наяву не увидеть:
Не кого-то — себя обделить, обездолить, обидеть.
То в колючем плену,
То в хмельном непроглядном тумане,
На виду, на миру пропадают мои россияне.
Не жнецы, не творцы,
Не умельцы ремесел литейных,
Подмывают торцы голубых заведений питейных.
Заходи-налетай, худоба и залётная стужа:
Как прорех не латай —
Ни хозяина в доме, ни мужа.
Неизбежный исход
Предсказать ли каким гороскопом…
Вы куда, мужики,
В эту рань в одиночку и скопом,
Кто в колючем плену,
Кто под шатким российским забором —
Уступив свою удаль
Одетым в бетон дискоболам?
Оскудела земля, будто тоже сгорела от водки.
Поотвыкла она от мужицкой надёжной походки…

1989 г.



РОМАНС
Инне

Какая морось на дворе
В канун великого потопа…
От слов в скудельном серебре
Не зарекайся, Пенелопа.
Наш огонёк взметнёт крыла
На дне остывшего шандала:
Ты столько зим меня ждала,
Ты столько вёсен отстрадала…
Надежду верой обнови —
Мы в тяжкий путь пустились оба.
Но парус соткан из любви —
Не отрекайся, Пенелопа.
Она готова нас позвать,
Не тратя лишних причитаний,
И нам грешно не опознать
Её небесных очертаний…
Молитву тихо сотвори,
Когда, не ведая ущерба,
В ладони зябкие твои
Последний снег уронит верба.
Пусть озарит лишь нас двоих
Воскресный промельк нераздельный,
И слёз целительных твоих
Я осушу сосуд скудельный.
В толпе завистливых кликуш
Не расплескать бы, Пенелопа,
Нетленный праздник наших душ
На самом краешке потопа…

1988 г.



УРОН

Опять звезду вручали Брежневу,
Гремел овациями зал…
Отца, неробкого по-прежнему,
Сегодня я не узнавал.
Он плакал тут, у телевизора,
Как будто тот кремлёвский гам,
Сминая всё, катился вызовом
Ему и всем фронтовикам.
Кого косила доля адская,
Кто лёг костьми и кто живёт.
Простит ли полюшко солдатское
Святыню отнятых высот?
Когда своими равнодушными,
Ты окружён со всех сторон;
Когда губами непослушными
Ты всё твердишь: «Какой урон…»
Ах, батя, батя…
Шаг печатая,
Судьбой по счастью лишь храним,
Опять с бутылкой непочатою
Льнёшь к соокопникам своим.
Не баламуты, не отказники,
Не наломают в спешке дров,
Они в свои — святые — праздники
Не носят нынче орденов…

1981 г.



***
Да гори ты огнём голубым
Всё, что числилось благополучьем,
Ведь сегодня под снегом падучим
Я доволен исходом любым…
Принимаю — глумись, барабан,
Рассыпайся раскатистой дробью
По скитам моим, как по гробам,
Не взыскуй лишь чужого подобья.
Не торгуясь, плачу по счетам,
Хоть сполна не осилить урока:
В преисподней зачтут, но и там
Не сдержать мне отныне упрёка.
Не по жизни иду — по ножу,
Пересудом омытый, как тушью,
И с тоской, и с надеждой гляжу
Равнодушью вослед, равнодушью.
Словно тень притулилось оно,
Беспорочно в лицо моё глядя,
Утешает: «Уж так суждено,
Ничего не поделаешь, дядя…»
И — гремит барабан у ворот,
И о стенку колотится эхо.
Вот и пройден ещё поворот —
Может: самая тяжкая веха…



ПРОЩЁННЫЙ ДЕНЬ

Вот и дожили мы до Прощённого дня.
Отскреблись и отмылись. Сложили дреколье.
Два словечка не частых: «Простите меня…»
Прошептали стыдливо в смиренном застолье.

Сколько выдано нам неотправленных дней
И отпущено впрок воскресений прощённых,
Как взращённых колосьев меж чёрных камней,
И неловких долгов впопыхах возвращённых.

Нас во многих правах уравняет земля —
Та, что кинут вослед нам щепотью скупою,
Та, которую в брани и сваре деля,
На последний паром не захватим с собою.

По одним убывать нам отсюда стезям —
Неминуемым, кровью ошпаренным сходням…
И врагам поклонюсь, как заклятым друзьям, —
Сколь кичиться хулой перед ликом Господним?

Чей там посвист разбойный средь кучи-малы?
Кто развеял крапивное семя раздора?
И — забыли про всё. И взялись за колы.
День прощенья минул. Ну, а новый не скоро.



ВОСПОМИНАНИЯ
Макису Едигарову

В белом греческом доме на окнах цвела тишина,
И бродяжьей душе поневоле просилось согреться.
Из заоблачной выси входила чужая жена,
И разбитым кувшином к ногам её падало сердце.
На ступеньках щербатых хрустели, крошась, черепки —
Неживые предметы, людской начинённые болью,
И назвал эту боль я желаньям своим вопреки,
Как и тысячу лет до меня называли, Любовью.

И светало во мне. Я у бога просил немоты,
Словно к чуду боясь прикоснуться и взглядом, и словом.
Ах, как праздник пылал посредине людской маеты!
А рассудок мой грешный тянулся к незримым обновам.
… усмехнется мой друг: да не ты ли мне клялся — я ваш…
Он моей немоты неспроста в этот миг не заметит.
Он вино разольёт на двоих, он разломит лаваш
И печальной улыбкой ночное застолье осветит.

Соберёт черепки, умудрён, как Всевышний, и стар,
Будто алые угли на белую скатерть положит.
Головой покачает: «Есть рядом искусный гончар,
Но, похоже, и он этой горькой беде не поможет…»
Я на стылую землю сойду с отдалённых вершин,
Оборву на излёте любви невеселое скерцо:
«Эй, гончар, научи, как мне склеить разбитый кувшин?
Из чего изваять, посоветуй мне, твёрдое сердце?»

Но лишь эхо плеснётся с церковной резной горотьбы…
Купола пламенели. Досужие галки галдели.
И замшелые камни задумчиво хмурили лбы,
И столетья, прозрев, удивлённо из праха глядели.
А на окнах всё та же белела во всю тишина.
И густела за далью высокого утра изнанка.
Там по скользкой тропинке сквозь дымное облако шла
За водою живой молодая, как вечность, гречанка.

1975 г.


БЕЗ НАС…

"… а без меня народ неполный"
А.Платонов

Нас гнали строем по пятёркам,
И мнилось мне: зачем стою
В том мешковатом и потёртом,
В том обезличенном строю?

Перед неведомым распутьем
В пустых непаханых полях
Пугал безмолвьем и безлюдьем
Размытый паводками шлях.

Понуро горбилась часовня.
Чернел погост в березняке.
И, сам себе уже не ровня,
Я брёл по лужам налегке.

Мерцали звёзды и цыгарки,
Штыков блискучие клинки.
И яро скалили овчарки
Вслед раскалённые клыки.

Стегал конвой пунцовым матом,
И были мы отныне вне
Былых времён —
Под автоматом,
Что лишь до срока на ремне…

Какая праведная сила
Там, где шлагбаум полосат,
Вдруг осенит:
Всё это было
И сто, и двести лет назад…

Ещё не знавшему потравы,
Наивно думалось, и мне:
Не будь меня — и даже травы
Иными станут на земле.

Но почему, скажи, на милость,
И полдень нынче не погас,
И ничего не изменилось
На свете белом и без нас?..

1976 г.


*
За миску лагерной баланды
(и эту жуть не обойти?)
Какие корчились таланты,
Какие кончились пути…
Когда взахлёб хлебали пойло
(а всех сплела одна судьба),
Кого творила ты у стойла,
Моя отчизна, для себя?..

1976 г.



***

Петербург, я еще не хочу умирать…
О.Мандельштам

Петербург, я ещё не хочу умирать,
Первопуток предутренний кровью марать.
Видит Бог, не желаю я боли ничьей —
Только, что нам начислит судьба — казначей?

Не к твоей ли обугленной справа приник
В октябре окаянном лихой броневик —
И поник ты, истаял, как тлен, невесом,
Под рубчатым распластан его колесом.

Долгий данник его и немой вестовой
На прилипшей к затылку густой мостовой,
Не минует и нас на меже верстовой
Ни потоп низовой, ни пожар верховой.

… На Сенатскую площадь впотьмах выхожу,
Перебитой рукою тянусь к палашу,
Зябкий кивер пороши надвинув на бровь:
Вот удел мой скудельный — и не прекословь.

И не верь, что меня извели-замели:
Я ещё подымусь из-под зыбкой земли
И возникну из давних и нынешних пург,
Запоздало листая роман «Петербург».

1989 г.



АНТИУТОПИЯ

В Гефсиманском саду то ли евнухи, то ли блудницы
(нынче как распознать, не разденется коли до пят)
На волынках визгливых зудят и плетут небылицы,
Прибаутки на инглише ньювасюковском хрипят.

Суетливый народец, отчизны не помнящий выкрест,
Не страшится бесчестья, ханыжной сумы и тюрьмы.
В облаках и на суше — везде воплотился Антихрист,
И вовсю перед ним мечут бисер архангелы Тьмы…

Что сыщу я, скиталец, в чужих синтетических кущах
И кого повидать в бесприютном пространстве спешу,
Стиснут скопищем вывесок, пришлых разинь стерегущих:
Лупанарий. Концлагерь. Паноптикум. Курсы У-шу.

Под тесовой резьбой, как толково гласит указатель
У безлюдного входа в музей «Допотопная Русь»,
За ничтожную лепту квитки выдаёт предсказатель:
«Вот и все, что сбылось, а конец угадать не берусь…»

Ну, а мимо изгой, безымянный безродный прохожий,
Удостоен тавра на печальном челе —
Волочит матрасовку с питейною тарой порожней
И — минуя черёд — на халяву хлебнуть норовит.

Я не сторож ему, да и он мне, вестимо, не стражник.
Пусть не чует вины мой былой заповедный собрат:
Из совместных преданий и былей пожизненно страшных
Нам и складчины скудной приязней святых не собрать.

Не дивясь созерцаем, как в реве и воплях утробных,
Поскидав для удобства личины свои и портки —
О, двуногие твари! — костями себе же подобных
Забавляются в час новомодной игры в городки.

И, как прежде, едва пятилетняя эра минует,
Неизменным зубилом терзая огрызок скалы,
Покупной летописец о славных делах повествует,
Связно путая знаки любезной хвалы и хулы.

С неугодным эстетом рифмуются дружно кастеты —
Подбирай по руке и без робости скулы дроби.
Правит ненависть миром и множит недобрые меты,
А живым существам невозбранной охота любви.

Вифлеемский светильник прилажен над смрадным вертепом —
Не отмоешь очей, ненароком вблизи окажись.

Но бредёт Богоматерь — с младенцем — мертвеющим небом
В непочатое лихо, название коему жизнь.

1989 г.



*
Разлад, раскол.
Набатные слова,
Из книжности вы, что ли, летописной?..
Безмолвная безвыходность сама
Витает над усталою отчизной.
И нет нужды, любимые, до вас,
И чужды вам — без слов —
Мои надежды.
Мы от своих и посторонних глаз
В себе таимся,
Злы, но безмятежны.
Но вдруг подчас сверкнёт Емелькин взгляд,
И обомрёшь средь гама городского.
И вспыхнет неосознанный разлад,
И опалит предчувствие раскола.

1977 г.



ОБРОК

Везут авоськи, сумки и мешки
Из дальних сёл
В такой неблизкий город.
И вянут невесёлые смешки,
А для весёлых не сыскался повод.
У горожан горячая страда…
А тут — как встарь:
И рощица погасла,
И коченеет в колеях вода,
И гнутся долу сгорбленные прясла.
И хоть заботы больше о себе,
А взглядом,
Не хотел бы, да пристанешь:
всё меньше новоселий на селе,
всё больше заколоченных пристанищ.
И сквозь кудель родительских щедрот
Проймёт догадка, тягостна и млечна:
Не вечен материнский огород
И поле обмелевшее — не вечно.
А мы всё дальше, дальше от села…
Какой судьбы
Мы так настырно ищем?

Но доведётся ль самого себя
Вдруг осознать обобранным и нищим?
И вот замрёшь на выжженной стерне,
Предчувствием настигнут невесёлым:

Не дай-то бог в родимой стороне
Целинным очутиться новоселом…

1973 г.



*
И всё-таки — выжить, спастись, уцелеть
В бедламе постылом, содоме постыдном,
Где падшие души в бетонную клеть
Подошвами вбиты и названы быдлом.

Там денно и нощно, всегда по прямой,
В затылок, припаянный к тени сутулой,
Замочная скважина в злобе немой
Нацелена, как пистолетное дуло…

И все-таки ждёшь перемен и чудес,
В подол искупленья вцепившись по волчьи;
Всё чаешь: удастся по воле небес
Собрать с пепелища хоть жалкие клочья.

И вновь по-сократовски хмуря чело,
Терзаешься долгой загадкой земною:
Ну ладно, спасёшься — а ради чего?
Ну выживешь вдруг — а какою ценою?

1981 г.



*
Кому дано, с того и спросится.
Спросить пораньше бы чуток…
Ведь жизнь, хотя и дароносица,
Зря не подставит локоток.

На дальних выселках у времени
(за что, про что — теперь пойму)
Из одного мы рода-племени,
И била нас по одному.

Спивался кто-то, кто-то вешался,
Пытался что-то петь, сипя.
А кто-то всласть тихонько тешился
Свободой втиснутой в себя.

А может вправду успокоится,
Не выходя из городьбы,
Как от полуночного поезда
Отстав от собственной судьбы?

Или вдогон с откоса броситься,
Себя ли, тень свою кляня?
Кому дано, с того и спросится,
А почему бы не с меня?..

1965 г.



*
Просеяны в дьявольском сите,
К забытым делам воротясь,
Мы всЁ-таки скажем: «Простите
За всю неминучую грязь,
Какую на грубых подошвах
Постылым довеском несли…»

На теле, на простеньких прошвах
Узоры судеб проросли.
Пришли вот — и, праздник отринув,
Назад поглядеть норовим.
Там снег и доныне рубинов
Под небом печальных равнин.
И в кущах всеобщего рая,
В домашней пугливой красе
Припомним: у самого края
Не все устояли, не все…

1978 Г.



***
Зачем-то писалось,
Зачем-то копилось,
От шмонов спасалось,
Ломалось, дробилось,
Терялось в пороше,
Поспешно сжигалось,
Но легче и проще
В упряжке шагалось.

1977 г.



ПАСЫНКИ

Когда зарница, как блесна,
Сверкнёт в густом бродяжьем мраке,
«не для меня придёт весна…» —
Поют в полголоса в бараке.
Поют, баюкая покой,
Не чуя песенного дара,
И — как цыганка — под рукой
Гортанна хриплая гитара.
Устав от мата и битья,
Блуждают помыслами где-то —
Нещадной книгой бытия,
Знать предусмотрено и это…
В урочный час ударят в рельс —
И понесут грехи и шрамы,
Но как игра под интерес,
Жизнь продолжается упрямо.
И вроде не о чем тужить —
Забылись женщины и брашна,
Зато всё чаще старшно жить
И пропадать совсем не страшно.
Ведь не откроется сезам,
А в том кондовом распорядке
Встречать привычно по слезам,
Но провожать по волчьей хватке.
Не потому ль бездонье том,
Где не для них денница брезжит,
Сквозная песня, как ножом,
Гортани замершие режет?
Пусть по заслугам скорбный труд
И взглядов высверки косые,
Куда ж те пасынки бредут
Твоей обочиной, Россия?

1981 г.



УТРЕННИЙ РАЗВОД

В кирзачах, бушлате грубом,
Дождь иль слёзы по лицу,
Оркестровым внемля трубам,
Я ли маюсь на плацу?
И пройдя огни и воды,
Медных труб зловещий гром,
Эти ранние разводы
Постигаю всем нутром.
Вот провалится, как в яму,
В пасть ощеренных ворот,
Поминая папу, маму,
Злой людской круговорот.
Те — налево, мы — направо.
Лом, лопата, да кайло.
Землеройная орава,
Мне с тобою повезло.
Мы за всё беремся скопом,
Бьём скалу и месим грязь,
Словно был я землекопом
Век недолгий отродясь.
Вся бездонная траншея
Нам на откуп отдана.
Только есть и пострашнее
Доле нынешней цена.
Не лопата, не работа —
Злой тоски нещадный гнёт
Не единожды кого-то
В три погибели согнёт.
Я и сам не из гранита,
Но по мне спасенья нет,
Если чёрная обида
Занавесит белый свет;
Поразвеет — позабудет,
Разом, напрочь, навсегда
То, чего уже не будет
В этой жизни никогда…

1976 г.



ЭЛЛИН

Время своё безвозмездно брало:
Только взаправду — своё ли?..
Снегом тебя занесло, Авранло,
Или сугробами соли —
Той, что копилась в очах искони,
Горечью сдобрено вдосталь.
Скудную память хоть плетью гони,
Но забывается просто ль
Храм, на поклонной горе вознесён,
Галочья копоть на храме;
В Лету вплетает, как горестный сон,
Речку по имени Храми.
Что там, на донышке жутких решет,
Кем этот просевень волен?
Мёртвые камни зачем стережёт
Ветхий обугленный эллин?
Весь из забвенья, из небыли весь,
Суше скорлупины грецкой,
Мова его — самодельная смесь
Клёкота с речью турецкой.
Те, кто его распинали тайком
И костерили басисто,
Не распознают в обличье таком
Дерзости контрабандиста.
Жизнь будто взял ненароком взаймы —
С краю безродно мостился;
Лишь перегон до самой Колымы
Камешком не докатился…
Брезжет раздолье эгейской волны
В снах мельтешащих, как плицы
Вы ли в смятенье своём не вольны,
Словно надгорные птицы.
Мостик да галька, да стылый песок,
Ветра чужого зовучесть
В горле ручья, что давно пересох, —
Всё, что вмещается в участь.
И низвергается с горних высот
Эхом надломленный возглас:

— Кто ты, себя позабывший народ?
— Охлос мятущийся, охлос…



ЖМЫХ

С судьбой на неравных паях
(о том не лукавят лишь слухи),
Отцы уцелели в боях,
А мы после них — в голодухе.

Мы всё же остались в живых
На скудных хлебах с отрубями.
Но главное лакомство — жмых
Какими оценишь рублями?

Промасленный серый комок
Желанной подсолнечной сласти
Нам вырасти, видно, помог
Надежной опорою власти…

Вела нас отвага сама
В набеги сквозь утренник тусклый:
Постигла всерьёз пацанва
Испытанный способ пластунский.

Там крепостью высится склад.
Репейник и цепок, и колок.
Затарен немыслимый клад
За пазухи драных футболок.

Там сторож, что нянчит в себе,
Неслыханной сечи осколки,
По нашей сквозной худобе
Не в силах пальнуть из двустволки.



*
Не много же счастья на графских развалинах
В рассрочку отпущено мором и гладом.
Докуда в геенне артельной разваренных
Клейменое благо приводит прикладом?
Как просто и ясно: колун, да колодина,
Да морозь в подвалах оцепенелых.
Черны манифесты и дни твои, родина,
Червоны делёжки на красных и белых…
Бездомное семя былых супротивников,
Кто попусту в сечах друг дружку разили,
Под вязким приглядом оперативников
Затолкан прикладом в позёмки России —
Пропащий и грешный, пусть синью, да вымою —
Небесной, беспошлинной — давние болести.
Какую пощаду у века я вымолю —
А он всё пролётом, на взмыленной скорости.
И ранняя пасха давно не мерещится,
И свычна глазницам полынная примесь.
Моя ли гордыня обобрано мечется
И тщится осилить исконную привязь?
Куда же и с кем мы сквозь наледь покатую,
В миру — заединщики, в думах — раскольники?
Наследья заклятого зябь небогатую
И мерим, и зрим со своей колоколенки.
Видать отовсюду: промозглая очередь
Лелеет осадой райские двери.
И ясно зане: там, внутри — ничего-то ведь…
Но чуда алкают и люди, и звери…

1981 г.



ПОДРАЖАНИЕ ПЕСНЕ

Словно тихое зарево,
Неприметное, вроде бы,
Начинается заново
Обретение родины.

Уходили — судачили
Про удачи мгновенные.
Провожали нас плачами,
Будто в пекло военное.

На любом подоконнике,
Тихой грустью увитые,
Горевали гармоники,
Словно девки на выданье.

Все менялось со временем:
Стали глади оврагами,
Стало тягостным бременем
То, что чудилось благами.

Эти хитросплетения
Взять бы вынуть из памяти…
Уходил из цветения —
Возвращаюсь по наледи.

Обмануло везение.
Остудило до донышка.
Прорастает презрение,
Как озимое зёрнышко.

Средь житейской окалины,
Среди жатвы затеянной
Нет милее окраины,
В дальних зовах затерянной.

Но покуда несло меня
В хмарь, что пройдена-видана,
Все гармоники — сломаны,
Все девчонки — повыданы.

Полной лептой оплачено
Все, что греет и светится…
Опоздала ты с плачами,
Постаревшая сверстница…



БЛИНЫ
Отцу
С утра во рту — ни маковой росинки.
Блокадный город, память, сохрани.
Промозглая промёрзлая Россия
Детишкам выделяет сухари.
Затравлен бесприютною позёмкой
Нахохленный солдатский костерок:
В той доле неприметной и негромкой,
Кипит впотай голодный котелок.
Над мигом тем какая властна буква,
В какой устав невзгоды занесли?
Но как вкусна мороженная брюква,
Добытая штыком из-под земли.
Смутив охрану запахом крамольным,
По счастью из окопов не видны,
Вожди разора в затаённом Смольном
Пекут впотьмах воскресные блины.

1966 г.



ПОБЕГ

В немой рассвет, исхлёстанный стрельбой,
Вороний грай рассыпан, как дробинки.
И мог бы в этот час из нас любой
Шагнуть по той единственной тропинке,
Что отделяет от небытия
На правых и неправых разделяет:
Один бежит от жуткого житья,
Другой в него без промаха стреляет.
О том не вскрикнет громкая молва:
Подумаешь — отчаянье сломило…
И даже материнская мольба
От пули той его не заслонила…
И вот в сугроб уткнулся он ничком,
В зеркальных отражённый голенищах.
И шапки сняв глядим и мы молчком, —
Из тех же обездоленных и нищих.
Его ровесник — нынешний стрелок,
Невозмутимый и прилежный воин,
Меж пальцев крутит крохотный брелок,
По-своему, наверное, доволен.
За бдительность и стойкость на посту
Ему положен отпуск краткосрочный.
За благодать обыденную ту
Всего-то нужно только выстрел точный…

Толпимся у запретной полосы,
От тяжких дум очнёмся мы не скоро.
И лижут обезумевшие псы
Кровавый снег у чёрного забора…

1976 г.



*
Нет, мы не хлюпики, не нытики
Под небом тяжким, но родным,
Хоть нам твердят: мы только винтики,
Ключам послушны разводным.
Из сердцевины отчей выньте-ка —
Скудеет общая судьба,
Коль у изношенного винтика
Вконец срывается резьба…

1982 г.



РОЖДЕСТВО
А.Б.
Ведут — и некуда деваться —
Христа босого под конвоем
Апостолы, числом двенадцать,
Объятые метельным воем.
Им всё обещано заранее
Не в небесах — земля поближе:
И дармовой сугрев в стакане,
И мировой пожар в Париже.

(Но и апостолы подале
Своё отпели-отрыдали:
Кто в чрезвычайке петроградской,
Кто в безымянной свалке братской.
На четвертушке приговора
Завьёт петлю корявый росчерк —
И крохобор падёт от вора,
От соглядатая — доносчик)

— Пошто ты, Отче, веришь свято
В канун рождественской недели,
Что прозревающее стадо
Ведёшь сквозь бранные метели?
И кто кого впотьмах пытает
На дне безмолвья городского,
Где венчик белый опадает
В лузгу беспамятства людского?...

Уж пламень белые одежды
Зловещей киноварью красит,
А Он нездешние надежды
В очах обманутых не гасит.
Идут двенадцать валким строем.
Звенят штыки, гремят приклады.
— Кого ведёте под конвоем?
— Про то и мы проведать рады…

Распят бессонницей и гладом
В проёме неба, будто в раме,
Христа обнимет долгим взглядом
Поэт с истошными глазами.
Он невредим и жив покамест,
Хоть час настал клониться долу,
И не слагается акафист
Краснознамённому престолу.

Какая мга вокруг зияет…
Не прозвенит в ночи бубенчик…
Но отчего ж в душе сияет
Христов осыпавшийся венчик?
Как поминальными свечами,
Оплачут блоковские строфы
Ещё не знамые печали,
Ещё не зримые голгофы…

1980 г.



ПРОВИНЦИЯ

Там забияки, сводни, клоуны;
Там в квёлых мальвах — сонь, да глушь;
Там ножки женские изломаны
Сквозным подглядываньем луж;
Там горделивостью окрашены
В разгар братаний и вражды,
Влачат саманные окраины
Пустые розвальни нужды.
А вот с плакатиком рисованным,
Где белы голуби парят,
Я в пиджачке перелицованном
Шагаю браво на парад.
… Там слухи, юркие как всполохи;
И, не отмывшись добела,
Не лежебоки и не олухи
Костят всевышних с похмела.
Кому страшна твоя амбиция? —
Смоли махру, тяни свой гуж,
Эх, пугачёвская провинция
В хмельном подмигиваньи луж…

1969 г.



*
А мы ведь ваши, плоть от плоти — ваши,
Из той же самой безымянной фальши,
Той самой лжи и коммунальных склок,
Как жаль, но вам всё это невдомёк.
Колючей отделённые чертою,
Безверием, доносами, тщетою,
Наскоками изменчивой молвы,
Мы, нынешние, это ведь и вы…
Порывом неосмысленным распяты,
Хранят нас краснозвёздные ребята,
Касаясь автоматного цевья.
Они и ваши тоже сыновья.
Когда нас бьют пинком или прикладом,
Вас рядом нет и всё-таки вы рядом;
Вовсю о милосердии трубя,
К чему приговорили вы себя?
И вас в тисках зажали, нерушимы,
Особые и строгие режимы,
И делим мы, сановник и батрак,
Один и тот же лагерный барак…
Когда нас просто так, на всякий случай,
Погонят в ночь тропою неминучей,
То прежде чем заполнить нами рвы,
Прозрейте: нынче — мы, а завтра — вы…

1977 г.



на середине мира
город золотой
новое столетие
СПб
Москва
корни и ветви

Hosted by uCoz