|
ТРИПТИХ памяти Андрея Тарковского. Тезис Это поле с цельнорождённым снегом подобно сомкнутым векам слепого, лепечущего: да — как и ты — но здесь всегда только: но — поле белое — русский язык, он — святой — да, наверное, именно так — но извилины в трепете, здесь рыданье души и желанье добра затихают, а сердце молчит. Поколенье уходит — и что мне сказать, наблюдающей это месиво, христианское самоубийство, намеренье выжечь все беды в себе, всё стерпеть и простить. Не могу даже видеть лиц (Бог поможет), но шаг обязательно нужен. Душеньки, уголовные, жуткие душеньки, окостеневшие, в унылом аду двадцать первого века (ещё не конец, если верить Апостолу, первое, к Солунянам). Снег на поле просел, оттепель, солнце (без него бы повесились). Но представь, что время не растяжимо, а поколение (семьдесят лет) лагерей и бараков плодородило, и мы его кровные дети. ……………………………….. Все мы немного чужие, не для кого не свои. Мы — испанцы времён реконкисты, казаки, мы отселенцы, ушельцы, живые внутри мёртвой утробы мифа о русских. Антитезис Это поле слепое, не взорванное собакой, несущейся детскою памятью сквозь цельнорождённый снег, от февральского солнца просевший, и ещё никому из живущих и живших не открыто начало финальной сцены. Так что же ты мне — о каком-то противостоянье, о Дон Кихоте и реконкисте, о всяком казачьем дымке, о слепой красоте, о Софии и девах — всё бело, и лишь солнце, пустынное солнце над снегом просевшим, испепеляет кости. Я верую альфе с омегой, и, значит, ушелец — как снег, лишь солнце палящее, испепелившее чёрную шерсть снег взорвавшей собаки, выше меня. Я кость с того самого поля финала истории. Доколе вся тяжесть грехов и сомнений, подобная груде камней, не поднимется Богом как крошка и не разлетится как высохшая листва, дотоле живи: ешь и пей, и люби, в том числе тех, кто тебя предаёт. Это тоже возможность ухода прочь из лагеря смерти. Да, мы проданы, да, все заложены в некий ломбард человеческий — но запах палёной собачьей шерсти ещё носится между бараков, а снег некогда цельнорождённый, размётан как будто от взрыва. Синтез Не собака, а кто-то — в Ивановом детстве — вдоль по цельнорождённому полю идёт, задубевший, и вздрагивает слегка от заснеженных стен и ветвей, так не похожих на проволоку, страшно далёких ветвей (снег, и ничего кроме снега вокруг), кирпича, занесённых изгибов бетона и стали, а вокруг только снег, но идущий лишь вздрагивает слегка от какого-то света в окне (от рожденья шесть лет), остановка, и снова — Измайловский парк, обезлюдевший ночью, и снежное поле лежит цельнокроеным чудом, хитоном Христовым, и скоро к Дарам подходить, и раззявленный рот забирает в себя целый огненный воздух, рот младенческий голый жуёт невещественный снег, и потом засыпает. И кружево рядом ложится отходною молитвой. |