ВАСИЛИЙ ФИЛИППОВ
р. 1955ЧАША
О чем говорить, если сказано все.
О чем, если чаша пустая,
Полная когда-то вином,
Золотая.
ИКОНА
Вернуться в Никольский собор,
Десять лет прошло с тех пор.
Вернуться в Лавру —
Где Матерь Божия в одеянии славы
С младенцем
Под сердцем
В кругу заточенном.
СОН
Спать и смотреть на мир сна
Широко раскрытыми глазами.
Вот церковь видна
С тремя куполами.
Дом престарелых
(впечатление)
За нежной желтизной стены
Живут старухи.
Бледные мухи
Между собой дружны.
Кивают головами церковные бумажные цветы.
Служительницы в белом строги.
Проходят по дороге
Машины среди тишины.
Сколько смертей смерти второй
Красные лилии обходят, их запах,
Возникают из стен с пряжей-судьбой,
Ждут женихов, трубного гласа.
То смерть проглянет в лице —
Суетливость жизни небывшей.
Служители загонят их внутрь,
Чтобы не пели.
И останутся красные лилии
И просторный парк без цели.
Официальный, правительственный цвет шалаша,
Койки, койки, койки,
Где старухи стойки
К холодам
И безразличны к саду.
* * *
Выхожу из храма в прообраз невидимого мира.
Стены храма — прообраз невидимого мира.
Зрачки погружены в череп.
Вхожу в ледяной город атеистов.
За спиной никого.
Дитя совершает первое причастие —
Ест волчью ягоду.
Мать кричит: "Выплюнь сейчас же".
А дома ждет быт. Хаос предметов.
Дух Святый, помилуй.
Кружка крепкого чая своей тяжестью
Обнаруживает мою зависимость от тела.
В храме каждая икона — ренессансная картина,
Когда Бог скрывался за горизонт с горами и городами в прозрачном воздухе
И оставалось искать его в красках.
Где Бог? Он не здесь и не здесь.
Но опустелый взгляд почему-то восходит к иконе,
К отличию православия от ислама.
Теперь я дома.
Но лучше, когда все полно света,
И вещи поют о своем ничтожестве.
"Помилуй мя, Господи", — молятся старухи.
А я молюсь о другом —
Терновому кусту, который через столетья обовьет чело Христа,
Облаку Моисея,
Чтобы мои зрачки не расширились, когда выйду на воздух,
При виде природы.
* * *
Читаю сладчайшие слова Григория Богослова
О плаче и о Троице.
Наше дело покоиться.
Плач плоти, побиение камнями-еретиками,
Все проплывает перед глазами.
Напасти от Велиара и всюду желание умереть,
Но смерть не приходит в дверь.
Я лежу на кровати и, вцепившись в плавник дельфина — одеяло,
Думаю о том, как, затворив зренье, странствовал по жизни старец,
Составленный из двух чуждых элементов — плоти и души,
Поднявший горе глаза в воздухе каппадокийском.
Какую тень бросают между собой прославление Слова и плач о себе.
В его жизни была одна пристань — храм Анастасии в Константинополе.
Там ангелы-воробьи клевали пищу из его рук
И с купола-сна доносился звук.
Ни с кем не связанный пастырь проходил по церкви,
Еретики закрывали двери и поджигали словами храм:
"Бейте его, бейте".
Труден путь к Богу.
Надо сосредоточиться на треугольнике, на глазе, на Троице,
Чтобы не сглазил Велиар,
Выступающий с улыбкой из-за колонн.
В храме горит одна лампада.
Лик Богоматери оплеван временем и поцелуями,
Играет в неводе-чреве рыба-ребенок.
Из чрева исходит свет,
Прижимает живот к сердцу.
Ребенок — родник в жизнь временную
С убийствами и смертью на пустырях городских окраин.
Пьют кровь из стекла прихожане.
Краска ребенка волнуется под устами.
Овал щеки Девы говорит о кротости плоти.
Где вы сейчас, знакомая девушка? — на работе
Или спите, устав от ежа-дня.
Из расширенного зрачка Девы льется лютней стена за иконой.
Проходит старушка, голосом-колокольчиком звеня:
"Храм закрывается".
Выхожу и вижу — улица сейчас обвалится
На меня.
А Богоматерь осталась в храме.
Знакомая девушка спит на диване.
Я один в городе-ванне
Среди голых машин.
* * *
Проснулся не рано.
На улице клочья тумана.
Пью крепкий чай — нарцисс наклонился,
Льет лепестки в мою глотку,
Цветок-горожанин.
Я проснулся для чтения Григория Богослова, для посещения церкви,
Где нищие иконы горят.
Взгляд
Струится рекой по алым складкам одежды Богоматери,
Стучится в зрачки-дверцу.
Икона отводит взгляд.
На ее языке, на греческом, в церкви не говорят.
Ребенок свесил ступню, давит ею ладонь-виноград.
Богоматерь — девушка с улицы.
Щеки ее горят от мороза.
Прихожанин ставит свечку-розу.
Бледные тени молящихся птиц
Отражаются в стекле иконы.
Майя жизни.
Алый румянец разлился по плащу Богоматери,
Закат земного солнца.
В губах Девы — лепет,
В губах Христа — молчание,
Язычка о зубки трепет.
Оба молчат, подставляя плащ поцелуям.
Красной кровью к Богоматери ревнуем.
В поцелуе сливается кровь и кровь,
Кровь уставшая прихожан
С кровью Богоматери, восшедшей на Престол.
Ствол
Тела колеблется под огнями лампадки.
Будущее в колыбели сладко.
Шуршат шаги, подходя, целуют плащ.
Читает акафист дьякон — палач
Своего голоса в гулких переходах церкви:
"Богородица, Дева, радуйся!"
Молчит и смотрит, прижала к плечу котенка,
Как прихожан затягивает к Кресту в водоворота воронку.
Сколько взглядов отдано Ею,
Чтобы ступни ступали быстро по булыжной мостовой-винограду,
Когда выходят из церкви.
Перед ней свечки — человеческие смерти —
Догорают.
А она — немая.
Тянутся ручонки к Лицу — спелой сливе
Под платком,
Где мысль-голубица.
Вот построим дом,
Разведем на болоте чернику,
Чтоб губам впиваться,
Чтоб людям сниться.
Молятся стены церкви
О всех присутствующих здесь,
Молятся краски икон, глаза, положенные на грудь.
Обнять, прежде чем глубоко вздохнуть.
Богоматерь молится с открытым лицом,
Прячет в плащ руку-Стыдливость.
Пред Ней темнота глаз прихожан поклонилась.
Гаснут свечи. Гаснут человеческие жизни.
Акафист окончен.
Остался каменный пол под ногами,
Туда-сюда кто-то ушел.
Пред иконой горит последняя свеча,
Трепеща
За то, что она согревает своим светом.
Когда все уйдут,
Божья Матерь все так же будет молиться,
И из глазницы
Клубком паутины выкатится слеза.
* * *
Цветаева бродит по московским тропинкам-тропикам
возле церкви,
Не входит вовнутрь,
Так и похоронили в Елабуге.
Жуть.
Девушкой боялась старости,
И не думали о Боге
В саду цветы-недотроги.
Яко лилию одену вас, убелю.
Приду.
В церкви одна икона.
Краска обвила лицо пантерой.
Глаза опущены долу.
Лоб и щека вместе,
Смуглые от загара египетского,
Ручаются за девство.
Икона вся — целованье.
Губ слепых осязанье.
Ходит Марина Цветаева возле храма,
Не вмещается в богословия раму
Голос земной
С хрипотцой удушенья.
"Еще меня за то любите, что я умру".
Какую смерть выбрала!
И все почему-то о смерти ее, не о жизни
Читателей мысли.
В храме икона прощает, прощается. Встреча
Со мной или с кем-то из посторонних.
В храме лежит покойник.
Дыхание Святого Духа под люстрой.
Погрузила губы в младенца.
Он — кипарисовый человечек.
Перед иконой свечи.
Причащалась ли когда Богоматерь с Апостолами
Единоутробной кровью-вином?
К иконе прильнем льном,
Слив поцелуй-кипяток в край одежды,
В край золотой, где не умирают.
Это было при Понтийском Пилате,
Я не знал того человека,
С которым встреча за гробом.
Встреча. Я и икона
Смотрим в оба,
Как струится меж пальцев песок-поток старух
Пением вслух.
Ахматовская горбинка носа — крыло орла.
Риза ее — игла.
С каким трудом вышивала одежду,
И сон не смежил вежды —
На ребенка смотрела.
Любование каждой горсточкой пыли.
Лицо показала за решеткой Бастилии.
Голубь скрылся за тюремным окном.
Взгляд входит в дом
Краски-плоти.
От иконы отходит вестник-старуха, не ангел.
Ты под моими руками, под моими ногами —
Перед зрачками.
Изнутри, из иконы зов,
Зовущий пробудиться во мне костную природу
К Ней, в ноги, не на свободу.
Сейчас улыбнется уголком рта.
Лица черепаха за стеклом
Плывет ко мне
При луне
Чужих глаз.
Нет, лицо неподвижно, склоненное в знак принятия поцелуя
От старухи-ангела.
Три копейки положить на поднос
И уйти безносым
На улицу,
Где ветра булыжник,
Где ищу в кармане папирос,
Где Марина Цветаева бродит со стихами из дома в дом.
ИСАЙЯ
На улицах — мухи-египтяне,
В домах пчелы-ассирийцы.
Их лица из тонкой ткани.
Поток этих лиц струится.
И с каждым шагом все тверже
Ступаю по земле-Иерусалиму,
Напитанную солью и ложью
Ты положишь в объятья херувима.
Земля, опустевшая, камень.
Нашествие иноплеменниц.
Ком снега взять мякотью плода — руками.
Сколько растаяло снежинок-пленниц.
Земля, опустевшая войною.
Святые-бабочки осыпались золою.
В окнах огни переселения народов,
Облака рождают снежинок-уродов.
Возвратится святой народ на пустое место.
Сядет Пастух судить Сатану.
Пастуха родили Авраама чресла.
Каждый орел на Суде вспомнит иную страну.
Падают снежинки на экраны телевизоров.
Пальчики Небесной Девы касаются лица.
Завернувшись в синий плащ, падает Богоматерь вниз,
Чтобы услышать тонким слухом-листочком землю Отца.
Снег идет, сливаясь с неоновым, новым светом.
Землю целуют подошвы.
Одуванчик здесь вырастет летом
И пройдет человек-лошадь
С ношей — пленной девой.
А пока земля обомлела.
Кровь пульсирует в жилах домашней герани —
На постели, раскрывшись, спит дева.
Я иду по земле,
Погружаю холодные руки в воду карманов.
В окнах огни татарских князей,
Сидят у телевизоров-истуканов.
Нашествие казнящих воротник снежинок —
Пальцы Небесной Девы касаются голой шеи.
Синего плаща и меча поединок.
Ножки балерины роз свежее.
Люди отводятся за кордон,
А мухи и пчелы будут жить здесь и строить Березу —
Город, дом,
Чтобы весной на стволах текли праведников слезы.
