Наталия Черных - ФИНАЛЬНАЯ БАЛЛАДА

*
Тогда я и заметила высокого человека в очках, преспокойно сидевшего на скамеечке и почти не смотревшего на провожающих. На другой стороне скамеечки примостился местный блаженный Мыкалка с чашкой горячего чаю: наверняка из трапезной вынес. Ох, и достанется Александру Васильевичу от матушки Ольги — экономиссы нашей! Если увидит, конечно, матушка. В другой руке у Мыкалки румянился пирожок. Наверное, с курагой. Пар поднимался от чашки, но его тут же сносило ветром. Сидящий человек в очках ни разу не обернулся, словно бы Мыкалки не было рядом. Через некоторое время я увидела его снова, но уже регентом при верхнем хоре, мужском.
— Кто этот певчий? Новенький? — Неизвестно для чего спросила я у старосты Светика.
— Регент. — Подтвердила она — Захар Филиппов. Музыкант.

*
Захару-регенту всё чаще думалось, что цепь его жизни начинается с того момента, когда он порвал с «Адвокатом». До той поры захарово бытие будто находилось в стадии репетиции. Захар любил свои воспоминания, и особенно — связанные с «Адвокатом». Пусть они теперь кажутся детскими, почти игрушечными. Пусть никому не нужны, кроме него. Записи «Адвоката» тщательно хранились на лазерных дисках формата МП-4, в прозрачно-радужных футлярах. Радужные воспоминания.

*
«Адвокатом» называлась рок-группа, которую собрали пять решительных молодцов: в конце семидесятых годов, в Москве. Репетиционная база «Адвоката» приютилась возле ЖЭКа, расположенного в одном из центральных районов. Захар хорошо помнит себя в те годы. На одной фотографии запечатлелось более двадцати лет. Захар кажется рыжим, хотя на самом деле он — тёмный шатен. Ему двадцать три года, в прошлом месяце он перенёс поистине ужасное разочарование: его бросила невеста. Зоя Белова, его Белка. Отличник студент Гнесинки Захар Филиппов решился дать себе слово: никогда не заводить семью. Захар приложит все усилия к тому, чтобы закончить Гнесинку. После окончания приложит все усилия, чтобы уйти с головой в музыку. И музыка станет его реальностью.

*
Однако память порой уверенно поворачивала руль обратно, в то время, когда «Адвокат» был в полном составе, а Белка звонила каждый вечер. Её весёлый голосок теперь казался Захару весточкой из давнего прошлого, о котором можно прочитать только в учебниках истории, не для средней школы. Жаль, что таких не написали ещё. Белка рассказывала какие-то простые и забавнные происшествия: с ней, с друзьями, участливо интересовалась состоянием Захара, но до него её заботливость, о которой когда-то он мог только мечтать, не долетала. Теперь Белка была другой.

*
Ни с чем не сравнимое ощущение святости стен. Они живые, стены храма! Они — как мощи. Солоноватый запах раствора заполнил лёгкие. Оголенные, подобно заточенным концам электрического провода, кирпичи вонзаются в ладони. Стены — как люди: дышат. Люди — как стены: родные. Самозабвенная радость в глазах, в которых словно бы навсегда отразилось небо Оптиной пустыни (в 1990 году восстановительные работы — в самом начале). Одежда, привычки — всё доброе и легкое. Захар не раз ловил себя на том, что тогдашняя атмосфера сильно напоминала ему праздники музыки под Псковом, лет шесть или семь назад, начало восьмидесятых. Нет пересечений, но была — и есть — радость. Ее не изобразить. Радость — как музыка. Либо есть, либо нет.

*
Пронзительный, как разогнутая шпилька, которой батюшка помазывал пришедшим лоб, взгляд отца Николая с острова Залит — проходит внутрь сердца. Запомнился чуть юродивой интонацией голос отца архимандрита Амвросия Юрасова. Запомнился и сам ивановский архимандрит: подвижный, въедливый, дотошный. Запомнились огромные, как окна, глаза под очками: глаза отца Иоанна Крестьянкина. «Окна в космос» — невольно всплыло в памяти. Перечисленные фрагменты — как иконы, раз и навсегда.

*
Но все фрагменты захаровой памяти остались под фундаментом безысходно белых, катастрофически высоких, узких и тесных Оптинских стен, за которыми — последствия необъяснимой пока войны. Войны за крохотное пространство. Под наблюдением синего до обморока Оптинского неба: ни одного облачка! Под знаменем развевающейся мантии диакона грека, игуменского келейника, помощника отца Илия. Вспышка: сам отец Илий, служащий в Переделкино. Цветное солнце проходит сквозь витражи. Думали ли они: Захар и его спутник, художник Егор — о больших понятиях? О грядущем возрождении России? О возрождении Православия? Вряд ли думали. Захар знал только одно: пришла свобода. А свобода не приходит надолго. На время — или навсегда. Сначала — на время, а потом — навсегда. Между первым и вторым — смерть.

*
Оптинское небо — ни одного облачка! Небо, окаймлённое чрезвычайной белизной стен, струящееся куда-то в неведомую глубину, о которой мечтать — дух захватывает. Ровное, почти неестественно ровное — небо. Без оврагов и долин из печальных туч, без парадных парусников из кучевых скоплений. Без выгоревших июльских равнин: сероватых, в тягостную зелень. Без сусальной позолоты первых утренних лучей, смешанных с тёплыми еще сновидениями. Не имеющее ничего общего с новой манерой иконописи, с утомительно золотыми образами, из которых смотрят написанные кистью последней, напополам с отчаянием, любовью — лики недавно прославленных святых. Свободное, не стесненное непогодой, лучистое, несмотря на лёгкие пушинки в самой глубине. Молчаливое, но покрывающее собой мир привычных понятий, небо кажется стихией. Ему внятен каждый звук и понятна каждая просьба. Оптинское небо — не надо всем, оно — поверх всего. Оно — обручение с неясным пока будущим. Небо живёт одной ему ведомой жизнью и не гнушается обычным порядком человеческих предметов, но никогда не смешивается с ними. Самозабвенное, бесконечное, оно каждую секунду кажется новым, и всё же остается прежним ё небом над Оптиной Пустынью.

*
Захар хорошо запомнил лица молодых оптинских монахов. Никто из них не смущался неожиданным наплывом странной молодежи. Глаза послушников светились янтарным, медовым светом. По утрам в Введенском соборе появлялись свежие цветы. Охапки, ворохи цветов, потоки цветов. Они мерещились Захару и среди знаменитого леса.

*
Лес возле Оптиной. Захар запомнил отливающий золотом белый песок, из которого поднимались сосны. Они не были очень высокими, нет. Они были необычайно стройными, как оптинское пение. Тогда ему пришла на ум идея «поющего спокойствия», потому что иначе он не смог выразить ни своё состояние, ни впечатление от Оптинского пения. Сосны казались вытесанными одна по одной. И только благородная, как червонное золото, кора опровергала городские догадки.

*
В паломнической гостиной его разбудили в три часа ночи: идти картошку чистить. И в пять утра: в скит, к ранней обедне. Но душа уже не чувствовала ранений от резких слов и неприятных манер будивших. Захар вставал, шёл и делал, что говорили. И потом снова возвращался на пружинную койку: спать и видеть во сне золотой лес, и безоблачное небо. Словно бы так всегда было, и всегда будет. Осенью, после поездки в Оптину, его поставили регентом. У Святителя Николая в Москве.

*
Тот первый храм, во имя Святителя Николая, был новый, только что отданный Патриархии. Служили в нём двое священников. Один — известный, маститый батюшка. Всегда — в круговороте важных встреч, переговоров, интервью первым православным журналам и передачам на телевидении. То был конец восьмидесятых: тысячелетие Крещения Руси. Второй батюшка казался совсем мальчишкой, хотя был постарше Захара на год или два. Он очень много времени проводил в храме и, как видно, служение свое любил не в шутку. С отцом Павлом певчие сдружились, и Захар — тоже.

*
Теперь, спустя полтора десятка лет, опытный уже регент выделил бы целое церковное поколение: «тысячелетия Крещения Руси». Тогда Захар, и такие же, как он (ему шёл тридцать третий год), жадно дышали ветром благодатной свободы. Любили и самую нищету вновь открытых храмов. Петь располагались на строительных лесах. Одежда — в извёстке. После спевки или литургии (не каждый день) — работа в храме. Помощь строителям. Своими, некогда музыкальными, руками Захар клал раствор на стены.