АЛЬФА-ОМЕГА
(2001-2002)

как стал эхом других,

зрения, в голосах

руками тянущих лов,

ваших же голосов.

у полноводной реки,

влажным туманом, зрачки

меня и вас навек

я и есть — вашей речи залог.

Это случилось год назад. Бабушка умерла, жутко мучаясь. Перед смертью она отдала мне записки: там было намного больше того, что я знал изустно. И ещё долго со мной говорила. «Знаешь, мне почему-то на память приходит раннее детство: жёлтый кожаный ранец, и мне его жалко. И классную даму. К чему это?» — Воспоминанья относились к до-Революции, т. е. к почти столетью назад.

Я много знал о бабушкиных дядьях, особенно же о Василии — он подарил любимую куклу и приходился ей крёстным, — по котором бабушка горько плакала, потому что крёстный погиб на Германской, а кукла разбилась.

Память сворачивается улиткой: там дышат уже и крёстная мать моей бабушки Римская-Корсакова, и сад с белоснежными яблонями; под ними — прапрадед Илья Орлов, строивший церкви, кончивший жизнь дико и страшно:

в год Революции убитый своим управляющим (дело происходило во Мценском уезде, и Лесков оказался прав). —

Ну, а мне достался лишь гул кроветворный да ломота в затылке: что и делает меня старше. —

И на самом краю немоты тётя Нюра Орлова —
муза семьи: цыганский профиль, скитанья по захолустьям,
одиночество, шаль, стихи, моя дикая радость,
когда горбоносая Нюра вдруг возникала в прихожей у зеркала,
обращенье "на ты" (лишь потом я понял,
что любимая Нюра приходилась бабушке тёткой).

шелестят прахом страниц.

Кстати, место, где жила тётя Нюра, было у реки Чусовая — я же думал, что Часовая, т. е. где замыкается время.

Ну, а бабушка всё вспоминала о каком-то романе, бывшем у Нюры лет за восемьдесят до того, в год Гражданской войны, в предгорьях сухого Кавказа:

там, где серные бьют родники и шипит земляная вода.

Мы стоим у слепящих радугой стендов: за одним почему-то страница «Клары Милич», за другим — строки русского «Фауста». Мне нестерпимо скучно. За окнами летний свет, яркие кроны. И зачем мы вдвоём приехали в этот музей Тургеневых? Бабушка: «Смотри, какая природа вокруг. Мы жили здесь неподалёку». —

Она часто давала мне ключ, не объясняя — к чему. (Рядом было Миново: наша наследная вотчина).

Я вырастал в мире близкого — большего, чем у большинства мне знакомых семей родства.

В нашем мире все приходились друг другу дядьями, тётками, сёстрами, братьями. У бабушки было пятеро братьев; я застал троих. И никто из них не любил слова «дед», все настойчиво звали себя дядьями:

дядя Серёжа (почти ослепший),

хромой острослов и жуир дядя Вася (научивший меня
небрежно так материться,
и похожий на поседелого фавна
дядя Женя.

Их близость ко всем нам была — иероглифом родства,
переплетения в узел, более крепкий, чем душный настой, чем корень в земле, чем любые слова.

Дядя Женя жил в девятьсот тридцатых в Германии — числился «дворником» при торгпредстве.

Дочь свою назвал Изольдой — прилив вагнерианского моря — и считал лабудой фильм про Штирлица.

От него я узнал, что когда, задыхаясь от гари, они вчетвером сожгли весь архив торгпредства, и их, полумёртвых и обезумелых, потащили — в общем спасли — через разбитую дверь удивлённо-корректные немцы (начали жечь в четыре утра, в час объявленья войны, дочь Изольда — теперь тётя Ира — с женой возвратились в Россию,

и, в общем, терять им уже было нечего),

а потом раскидали по камерам в Моабите, то: «Очень голодно было, — вспоминал дядя Женя, — но мы не прикасались к еде: много дней». — Почему? «Чудак-человек, а психотропные средства? Но пуще той голодовки жалею, что нас забирали прямо в пижамах. Потом на границе, меняя на тех, кто сидел в Москве, немцы, жалея копейки, привезли меня в этой самой пижаме.

Помню: дул пронизающий кости, смертельный ветер».

Самое странное, что когда я думаю о тех, кто умер, то не ощущаю факта их смерти, хотя я видел и дядю Женю, и дядю Васю в том состоянии, что у нас принято именовать вечным сном:

На щеках одного — дяди Жени — запомнились синие жилки: как бывало с мороза;

другой — дядя Вася —, казалось, забыл побриться. Под кроватью скреблась кошка
и горячий, весенний свет

дышащей, пьяной от собственной крови

алкоголь замутнял ему, шедшему «пить за здоровье»,

он давно уже — часть этой земли, и сердце его рассосалось

сладкой тютине, чёрной брызжущей вишне.

обречённые саженцы — чтобы в отрезке цветенья

дня, когда изнемогши от тяжести жизни,

изливаясь в корнях и жгутах, прямо в лоне весеннего роста?

к ней: как дед припадал.