АЛЕКСЕЙ ПРОКОПЬЕВ
Алексей Прокопьев — поэт скупой и одновременно роскошный. Эти определения относятся и к числу написанного, и к сути.
Трепет чародеев серебрянного века в его стихах превращается в лепет и бормотание знахаря. Так умирает человек, но его отражение в озере продолжает жить своей жизнью.
Для меня поэзия Прокопьева — та степень понимания традиции, на которой трудно удержаться. Зернистость его поэтики, вспыхивающая отчаяными жестами пластика говорят
скорее о невероятной требовательности к себе и о чувстве силы, которая живёт в поэте посредством русского слова. В начале двухтысячных была издана книга стихотворений
Алексей Прокопьева — «Снежная Троя».
ИЗ СНЕЖНОЙ ТРОИ
(подборка составлена автором)
(подборка составлена автором)
БАЛЛАДА ОБ УДМУРТЕ
Снег скрипит под ногами: март... март...
а за чёрной чертой, в амальгаме,
миллиарды бильярдных морд,
тычась в лёд, но с той стороны Луны,
где морям и пустыням мы верить должны
только на слово, —
всё твердят о каких-то нашествиях орд,
и сидит под сосной удмурт,
в сердце зарево унялось,
белка, милая, лё-лё-лё,
волк, медведица, заяц, лось:
маслу — маслово.
Говорят, мир по эту сторону и по ту,
дольний мир, говорят ему, горний град,
ну, а тот, что, как брод в аду,
под ногами горит,
он с какой стороны? —
сам себе говорит,
просыпаясь в поту,
друг, товарищ и брат.
С третьей — с той стороны вины.
Шепчет в бороду белиберду,
видя наст наверху и звёздные войны в нас,
и глядит себе под ноги,
где раззявится — раз! — подлая подволочь подвига,
где подвалит подвыпивши — два! —
бортовая братва,
станет спорить: а, по фигу!
и карманы все вывернет, на, смотри:
ищешь душу? ату!
Ворон карком мешает охотнику,
боров Бисмарк уснуть не даст плотнику,
тепло в ватнике, выйдешь в темь:
где вы, лось, медведица, заяц?
немь, вонзаясь в гортань, горчит:
племя? пламя? — кричмя кричит...
Но летящего лечат лучами
в простынях пустынь,
поначалу остынь, от земли отстань,
ранним утром встань –
и иди по нивам лазоревым.
Что есть зарево? розовым срезом вины
смотрит истина — верите? иссиня-чёрными
из-под чёлки очами,
непокорными водит от темна до темна,
видит всё, а стемнеет — и ввысь она
лыжами горными, кряжами старыми
улетает — и остаются все,
колесо в колесе, один на один
с диковатой свободой... а жизнь — за плечами,
за морями, горами, заборами,
табунами, стадами, отарами.
И сидит под сосной удмурт.
А сосна скрипит: мёртв... мёртв...
Белка, милая, лё-лё-лё.
МЕТАМОРФОЗЫ
Я стану прозрачным от мыслей, от их свеченья,
когда надо мной закачается виолончельный
мятущийся воздух густой; и, уже безучастный
к обиженным ближним, увижу: из листьев сочатся
туманные капли.
Мы все понемногу ослепли.
С момента рождения — в дымные падаем петли.
И всё же, за воздух держась, ни на что не надеясь,
на что-то надеемся, то есть: сжигая, как ересь,
отцветшие звуки и жёлтые запахи, помним
о прежних препонах. В пруду отражаются сонмом
всё те же обиды. Войду в эту тёмную воду,
и деревом выйду, и встану от леса поодаль.
Мой горестный день. Кем я только за жизнь свою не был —
но все превращения пели мне болью в ключицах,
и хлебом, и камнем, и зверем, и рыбой, и небом,
немым удивлением, горьким осадком на лицах.
И больше ничто не случится. Я знаю наверно.
Дорога спиной своей в сторону дергает нервно —
и лес расступается.
Птица
упасть не боится.
Грохочет вдали колесо и блестят его спицы.
Ведь это не блажь — постоянно пить свет из миражей,
не приступ отчаянья и не обязанность даже.
А только на что ж это может быть странно похоже?
Кто бархатной ветошью водит по съёженной коже?
СНЕЖНАЯ ТРОЯ
Который час? его спросили здесь...
О.Мандельштам.
О.Мандельштам.
«А у вьюги-то губы — карминные,
у чумы-то часы — карманные,
да-даистка, нет-нет, и взглянет,
остальное, мол, от лукаваго.
В круге ругани все мы плаваем —
от зимы ведь не зарекаются:
фигуристка ли на мертвецком льду —
у часов без стрелок — стальное жало...»
Так дрожала струна, когда я целовал
ломкий воздух, за стены хватаясь,
и овал на стекле оттаивал:
Ба, да небо ведь здесь с овчинку!
В небе Трои — в снегу — ходят по трое,
в полушубках казённых да валенках.
— Попадёте в историю, — говорит сержант,
пряча девичье личико в воротник.
Испугал, называется, гамаюн,
мы безвременье пережить смогли,
проторили дорожку друг к дружке,
а история не начиналась ещё.
Было всё: и пожар, и чума, и казнь,
рознь, резня, пугачёвы да разины.
Разними нас, пожалуй что, Страшный Суд!
А историей здесь и не пахло.
А у вьюги-то губы — карминные,
у чумы-то глаза — обманные,
крематория трубы — часы каминные,
и на Трое-Товарной — утро туманное...
* * *
Тот блажен, кто не сам по себе.
В робе, в кителе, в гробе, в ходьбе,
Зависая над бездной — страховкой
Связан с сетью висячих мостков,
Под туманящий звон молотков,
Горд походкой, подкованной, ловкой.
Кто бы ни был — строитель, солдат,
Призрак предка — хранителя дат,
Альпинист, постовой, проститутка, —
Всем знаком этот страх высоты,
Дно вселенной — сухие кусты,
Ты убит и лопочешь, как утка.
Но земля, приближая лицо,
Вырывает из пальцев кольцо,
И рыдает надорванным альтом.
Кто в могиле был — встанет, горбат,
Милых ангелов рой — медсанбат,
Полетят каблуки над асфальтом.
Оттого все становятся в строй,
Что не страшно быть брату с сестрой,
А труба позовёт — и повзводно
Побегут в небеса, на снега,
На незримого ныне врага,
И куда будет ветру угодно.
Стая, цепь, вереница, табун,
Аккуратные ёлки трибун,
Пирамиды, столпы, зиккураты, —
Мёртвых больше, чем ждущих черёд.
Город мёртвых уже не умрёт.
Тем спокойней круги и квадраты.
Камень только и чувствует связь
С тем, что будет ещё, и, боясь
За течение в Волге и в Каме,
Весь дрожит, хоть не видно ни зги,
И тогда настигают шаги,
И по сердцу звенят каблуками.
ТРАДИЦИОННЫЙ ИСХОД
в русло традиции входит народ
и требует громко царя говоря
ХОР:
Нас опять же надули!
рядом гуляют грудастые гули
занимается красно заря
но что-то не так в этот раз
ибо всё повторяется с тягостным смыслом
заключая в себе некий могучий урок
многим ли вечность открылась любовью к застенчивым числам?
многим ли грезится крест на развилках дорог?
ХОР:
Расступитесь, псари и соколы!
вот ваш царь — он проходит около
ХОР:
Замолчите, колокола!
подковами цокая проплывает скала
ласковой печью голландскою прочь
там реки размахнулся рукав
там задумалась тихая ночь
ХОР:
Царь всегда прав!
всё возможно ему господину
у него кроткий нрав
и он мягкосерд
даже и в самую лютую злую годину
земля не теряет своих миловидных черт
ХОР:
Да! он спит с ней
и от вас скрывать ему нечего
это вы ведь насильники воры бздуны краснобаи
что ж:
сверчок проворчит – и начнётся кровавое сечево
ГОЛОС:
МНЕ — ОТМЩЕНЬЕ
посмотрим что в вас человечьего
раздолбаи
ХОР:
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вздор! — доносится с гор
и народа безмолвствует хор
пусть идёт этот лепет в Египет
и весь разговор
чтоб утёрлись над вымыслом
— дым коромыслом —
Пёс Анубис и мстительный Гор
со змеёй-скарабеей что звёздами сыпет ...
ХОР:
Начинаем сначала!
и входят грудастые гули
с неким тягостным смыслом
А море опять раскачало
паруса нашей воли
где глаз окаянные пули
и свинцовая страсть
к пунцовой от пуговиц боли:
всё как прежде пришито
пугливыми нитками к числам
и набитые ватою чайки свисают с причала...
МАРИЯ МАГДАЛИНА
Мир не найдёт себе места и времени,
но всего сильнее болит голова
ночью весенней, весёлой от бремени,
брызжет зелёною кровью трава,
брезжут как тайнопись — заводи звёздные,
где бултыхается лунный сом,
чары, чернила, всё крашено позднею
кровью зелёной — мир невесом,
невыносим, он глядится в глаза мои,
так осияннная ночь — тиха,
самые первые, кислые самые
ветки зелёные — плоть Жениха,
времени дикорастущего завязь
сладко в звенящем кусать саду,
и, от любви к тебе не оправясь,
я появлюсь, но тебя не найду,
не обниму, — эти вечные прятки,
вечные ночи весеннние — мой
звёздный, зелёный, убийственно краткий,
спелый, как сом, обозримый, земной,
морок неумный, восторг неуёмный,
ибо от крови зелёной пьян,
вмиг закипающей и незаёмной,
бьющей в ушах — это зренья изъян:
тихо Земля отражается в заводи
звёздной и кружится вместе с тобой,
жизнь, вместе с облачком чистым, но загодя,
перед рождением — это разбой,
это грабёж среди дня, среди ночи,
брызжет зелёною кровью трава,
нет, не чернила — зёленые очи,
нет, не предание — просто молва.
DE PRОFUNDIS
Перед лицом — перед зеркалом — перед отцом
не понимающим кто я откуда взываю
напоминаю что не был доныне лжецом
пусть перережет глаза полоса грозовая
Ибо: зверёк натянувшийся в нервах моих
суслик встающий сторожко на задние лапы
свистнет — и катится солнце в отравленный жмых
в чёрное плачево нечеловечьего сапа
Слышишь создатель моих повседневных забот
стоит чуть-чуть задержаться у тонкого края
гулом и дымом осенних работ поплывёт
мир из-под ног
и лицом как обломком играя
бьётся заросший кугою
фальцет
голосок
чувство грядущей
как утро горящей
утраты
переливается свет
и сочится песок
необретённая жизнь
и круги и квадраты
лёгкая как геометрия
обнажена
чистому взгляду
и тает в пространстве
покуда
жизнь обретённая спит как родная жена
и холодильник на кухне белеет как будда
Будто и не было болью пропитанных брызг
эй научи меня быстро во что превратиться
только не в птицу — они разбиваются вдрызг
в свист разбиваются в дым что растёт и клубится
*
её трясёт при слове метро,
ей палец в рот не клади — хитра,
ей прям с утра шепчет нутро:
что же напялить под свитер, а?
«Свитер — он свиток, он свит из света,
Из тонкорунных опрятных свечек.
Встань и накинь на себя, комета, —
Голый пронзительный человечек».
когда её вносят в чумной вагон,
разве японцу не всё равно,
что под пальто у неё? кимоно?
но скоро и солнце выносят вон…
«Солнце тебе и во тьме светило,
Да и при свете тебя хотело.
Встань и накинь на себя, светило, —
Белое бело на голое тело».
и воцаряется непогодь —
слякоть и чавканье прям с утра,
её ловят за руку: эй, погодь,
что нацепила под свитер, а?
«Клацают нэцке — целуются кольца.
Кецалькоатля пёрышки в зелень.
Коже змеиной надо б укольца,
Зеркальца — яд чей в глаза нацелен».
вечный колюче-шершавый шарф,
встречный не менее злачный гон,
гонгом вдогон ей звенит Гонконг —
что там под свитером: только нерв?
«Шарф. — Это то, что острей печали:
Шорохи. Фары. Песчаная эфа.
Встань и надень, что грачи кричали, —
Чёрные крестики барельефа».
и озаряется пол-лица,
и охмуряется подлецом,
стелется снегом столица, а
что там под свитером, под лицом?
«А. Только А там ходит трамваем
По снегу нагу, по мелу круга.
Только на А мы всегда уповаем.
Встань и оденься. — Звезда… Подруга».
*
Это русское снежное тождество,
Умный лёд и умное деланье,
С блудом труда не в родстве,
Рождество, то есть. Где
«До» равно «да».
В долгий полёт,
Застывая — се вход! —
Уходит вода.
Сквозь и через.
Дабы льдом шаровым, огневым, чутким мелом из вне
Ты ведом был, доверясь
Ясным доводам —
Короткое «до» и кроткое «да» Его
Так тверды в своём торжестве:
До Меня как и не было ничего,
А со Мною стало всё Мною, да.
Огонь и вода. Пламя и лёд.
АЛЕКСЕЙ ПРОКОПЬЕВ
на Середине мира
на Середине мира
Из «ВОЗДУХА»
и не только.
алфавитный список
многоточие
станция: новости
у врат зари
на середине мира: главная
новое столетие
город золотой
