АЛЕКСЕЙ ПРОКОПЬЕВ
МЕТАФИЗИКА ОДЕЖДЫ
Из журнала поэзии «Воздух»и не только
*
Оттепель.
Трещат трещотки.
Ветер.
Всё слышней подземка.
Тётки — тёртые, как щётки.
Озадаченная немка.
Щётки в щель сгоняют воду,
щёлкают нравоученьем.
Псы идут по переходу,
увлечённые влеченьем.
То ль от нежности,
от водки —
тают (и повсюду лужи),
то ль, страшнее полукружий
воду черпающей лодки,
в девичьих глазищах — кроткий
ужас плещет.
Хлещут плётки.
Вкруг лодыжек жмут всё туже
сыромятные колготки.
*
завернувшись в белый флаг,
обернувшись белым флагом,
небо машет, кое-как
приближаясь мелким шагом,
машет вширь — самим собой —
собираясь нежно в складки
(шуры-муры,
ближний бой),
отступая в беспорядке,
шепчет самому себе
языком обмякших шкурок
беличьих,
и на губе —
соль и пот опасных жмурок
*
Под сухим огнём перекрёстных взглядов
по фойе цветочного магазина
долго человек-невидимка ходит —
с трубкой потухшей.
Зрелище печальное, что тут скажешь…
потому невеселы продавщицы,
словно бы одежды своей стыдятся
порномодели.
Им бы униформу к чертям собачьим,
голыми пройтись перед этим фруктом,
от стыда сгорел чтоб — одна загвоздка:
вдруг не заметит.
*
Хочешь имя? и время? и мужа?
чтобы крылья сложились в кун-фу?
Чтобы, ужас в груди обнаружа,
напружинилась глаз твоих лужа, —
ведь без этого бабочка — тьфу!
Дорожит своим званьем москвичка.
И, безумно влюбляясь в неё,
тихо чиркает гневная спичка,
и летит под откос электричка,
и взлетает на воздух жильё.
И встаёт, в ободке из пожара,
не желая питаться людьми, —
человеческое чернояра,
милой речью, блаженством кошмара, —
и попробуй его отними.
Мотылёк, однокурсник, невротик —
и какой-то пиджак-психопат
облетают — что твой самолётик
отреченьем очерченный ротик.
Или что-то бубнят невпопад.
За отвагу по знойному лугу,
за летучее — тучи — бу-бу,
душат стрёкот и рокот подругу,
исполняя неробкую фугу,
вьюгу слыша у галок в зобу.
*
Полосуя дни и сроки,
розов и нетрезв — на зов
мрака-шороха-сороки —
мчит на вороном Cherokee
дед Мороз без тормозов.
Ходит месяц стеклорезом
по морям застывших слёз,
и с сыночком-ирокезом
год бежит наперерез
главарям-головорезам:
блюз на бис — месьё Булёз!
А секунды-людоедки
с колуном у самых губ,
завалившись спать к соседке,
язвы каверзные, едки,
метки — метят в складки шуб…
Спят, голубки, в синей сетке
обнимая ледоруб…
Шубки, юбки, плётки, ветки —
вылупляясь из скорлуп.
Ни минутки — без «хруп-хруп».
Речка подо льдом и лес —
всё у них блестит ликбезом.
Вот бы вдарить до-диезом
им поддых, месье Булез!
*
Лифт — полоса отчуждения,
лествица в вышний лес,
тест на способность вождения
транспортных средств;
взвой, вертикальный Cherokee — и
взмой в облака:
гурии ждут черноокие —
как земляка.
Вышним всё кажется — камешки…
а светофор —
музыкой фьордов
пока ещё,
краешком гор…
Если рубин — то сутулится
умный глазастый шофёр,
а изумруд — так по улице,
с музыкой сфер;
Григ на воде — снежным опусом.
Пропуском.
В пробке сиди,
в лифте застрянь. Бог с ним, с отпуском —
всё впереди.
*
зиппер на свитере
змейкой на Клеопатре
молнией над египтянами
смысл раздвигает хитрый
занавесом в театре
взглядами правит пьяными
ты современница
ты мастерица
— как про себя матерится
метропопутчик! —
в венах дремучих
море бурлится и пенится
зиппер на свитере
волна за кормой лучом
волосы в ласках ветра
словно не в старом Питере
не в доброй Москве et cetera
а под его мечом
молнии взглядов
вкривь искромсали вагон
фобия! — Лесбия, — мания!
ты вечер адов
струйки любви вдогон
змейки внимания
он метрожитель
обворожитель
выжимка метеосводки
зимней грозы кусок
стойкий березовый сок
с привкусом тминной водки
всюду в рекламе он
вечно с подружкой Клеопой
он вездесущий
в шуме и хламе времен
штопаной шляпой
в буднях и в гуще
зиппер на свитере
зыркалы на лице
зеркальце на замочке
сильный на облаце
слезы ей вытер и
снял с мёртвой точки
ДОМ МУЗЫКИ…
Во мрак взлетают галки
(фрак стойкой стайки машет рукавом,
как дирижёр, послушный воле палки),
и, выманив огонь из зажигалки,
на счёт «четыре» поджигают дом —
он вспыхивает,
жалкий
Дом Фиалки.
Мелодия неоновым огнём
за шиворот вползает одиноким
прохожим…
Как теперь мы обогнём
угрюмый тусклый огнь желанья,
тела
её
пожар
слепой?
А так — положим
её на крышу чёрного Cherokee
мечтой маньяка.
Дело.
Только мы
её теперь и видим. Только му-
зыка (да зыка не послушавший зэка)
её теперь и слышит.
Соль зимы,
блестим в далёком мыслимом дыму…
Мычащая Земля, как ты близка!
*
Наступая на полы пальто,
лаской рыская в дебрях халата,
спотыкаясь и пятясь… в ничто
(в нечто) падая виновато,
всё ты думаешь: коротковата…
шубка ватой висит мешковато,
будто выкроена из карто-
на одежда и жизнь автомата.
Просыпаться — учить языки,
отупеть — съездить в гости к подруге,
рассупониться —
и без подпруги
вдруг цветные нашарить мелки
в полушариях сердца и вьюги,
шоры сняв,
распрямив уголки
губ и мыслей,
как — вытянув дуги,
губы трубочкой — в голос,
в гудки пароходные,
в мощные плуги,
в супинатор походки упругий, —
и тогда всё, что жжёт из угла,
обретает язык.
Сапожок
говорит тебе: здравствуй, божок,
я охотничий малый рожок
и твоя ненаглядная мгла, —
и тогда всё кружится опять,
и заклёпок глазастая медь
начинает учить Киреметь,
как смотреть, и идти, и стоять, —
и тогда тебе шапка мала.
Ветер пей, и целуй, и кусай их,
золотые твои помела,
и грызи, закусив удила,
и ликуй, словно суфий в Исайях!
АЛЕКСЕЙ ПРОКОПЬЕВ
на Середине мира
на Середине мира
Из «СНЕЖНОЙ ТРОИ»
алфавитный список
многоточие
станция: новости
у врат зари
на середине мира: главная
новое столетие
город золотой
