АРКАДИЙ СЛАВОРОСОВ
СТИХИ ИЗ КНИГИ «ОПИУМ»
Севастополь, Товарищество «Знак», ИД «Юность», 2005.
Севастополь, Товарищество «Знак», ИД «Юность», 2005.
*
Я в прошлое стучусь.
И звук такой: бум-м! бум!
(Ограбленный тайник?)
А в будущее я
Тихонько поскребусь —
Там только гул и гуд
За Царскими Дверьми.
И вот в своём теперь,
И вот в своём сейчас,
И ныне, и пока,
Не ведая потерь,
Валяя дурака,
По самый хвост увяз.
Туда — сюда… Но нет
"Туда" или "сюда".
Есть только это "здесь"
(И мне в нём хорошо).
Я — это только я.
Всё остальное — Бог.
Как муха в кулаке,
Жужжу свои псалмы.
ПИСЬМО
Я хочу тебя, раб запятых и точек,
Как часть речи хочет стать частью тела, как
Вдохновенно-слепо хочет войти подстрочник
В лоно слова, в девственность языка.
Эти буквицы суть продолжение пальцев через
Авторучку "Parker". А те — продолженье губ.
Я лишь имя. Подпись. Я — Слово. Но разве череп
Защитит от слов, целующихся в мозгу?
Нагота твоя скрыта тончайшим листком почтовым.
Мне не прятать глаз, злые пуговицы теребя.
Ты не спрячешь губ беззащитно-надменным "Что вы?"
Я — за словом слово — исписываю всю тебя.
Дай мне плечи твои, колени, ключицы! Тайну
Переписки этой гарантирует Лилит.
И язык мой (враг мой?), бесплотный и нежный даймон,
То восплачет (Ангел!), то (Дьявол!) во тьме скулит…
И тебя языком слепым и сухим лаская,
Распускаю строчек затейливую тесьму…
И язык мой — нежный! — в себя, как огонь, впуская
Ты бесстыдно вторишь стонущему письму.
*
Приметы времени —
газовые зажигалки, презервативы,
одноразовые шприцы.
Приметы времени —
конвертируемые давалки,
каа-операторы, уличные бойцы.
Примяты временем —
кончик моей либидной песенки
и не (на)видящее выражение глаз.
При этом ври не мне —
норка моей любимой надёжно спрячет
весь мой негритянский джаз.
*
Вот и прошла зима тревоги нашей,
Мы восемь месяцев питались пшённой кашей,
Но скоро перейдём на кресс-салат.
Прозрачные от авитаминоза,
Войдём в лазурь, где звонкая заноза…
Земля, как стрикерша, срывает маскхалат.
Вот и пришла весна болезни лютой…
И мы стареем с каждою минутой.
Чума и пир. Сид Баррет, пой зарю!
СПИД шпарит, но поближе к Первомаю
Мы разменяем сансару на майю,
Я это вам как гуру говорю.
Потом придёт и лето нашей скорби,
И солнце будет плавать в мёртвой колбе,
А полдень станет плавить и знобить…
Но средь кустов рассветных Иван-чая
Взойдёт мачьё, головками качая,
Чтобы о скорби временно забыть.
А там придёт и осень нашей смерти,
Как лист опавший в авиаконверте.
Леса без птиц да книга без страниц.
Мне наплевать на вопли Аполлона,
Но слышу вдруг: "Иди-ка братец… В лоно".
И вот иду, уже не зря границ.
ОТКРЫТКА ИЗ НИЦЦЫ
Некоторые, чтобы не идти на поводу у толпы
И не слыть баранами, идут в козлы.
Добрые люди, по большей части своей, глупы.
Умные люди, как правило, соответственно злы.
И чрезвычайно редко встречается сочетание этих частей,
Но и оно, пожалуй, не предназначено для мира сего.
Добрые и мудрые кончают в застенке или же на кресте,
Что уже зло и глупо. А из ничего не сделаешь ничего.
И только циники протирают свои бриджи и галифе —
В России — на кухнях, во Франции — на террасах кафе,
И с улыбочкой тонкой, как джентельменская месть,
Цедят истины, банальные как "Аз есмь".
Так что, умненький мой, не надсаживай мозговые свои
Извилинки в поисках истины. Всё ещё проще, чем апельсин.
Мир недостоин ни ненависти, ни любви.
В худшем случае — омерзения, в лучшем — чуть презрительной жалости.
Остаюсь засим.
*
Левой ноге Миши Красноштана
Гниения огнём захваченное тело,
Как судно, в трюмах чьих бесчинствует пожар.
Да пело ли оно иль только тускло тлело?
Не всё ли вам равно, пылающий клошар?
Горите, мон шерри, во славу вечной жизни,
Безвидный свет утроб исследуй, Парацельс!
А после приползут светящиеся слизни,
Слизнув лицо твоё, продолжат сей процесс.
О чём нам пела медь? О чём сиял стеклярус?
И что там врал в бреду белковый Оссиан,
Когда сошёл с ума придуманный Солярис,
Зацветшие мозги, взбродивший Океан:
"Горят, горят, коптя, фонарики сознанья,
Но сколько ни плети вы кружево погонь,
Гниения огни осветят мирозданье,
Переходя затем в агонии огонь…"
ДОЖДЛИВАЯ ОСЕННЯЯ НОЧЬ
Дождь стучит по подоконнику,
Плачет дождь, как по покойнику.
Воет волк сторожевой…
Но ведь я ещё живой?
Сеет дождь во тьму ворсистую
Чешуёю серебристою
В рыбьем свете фонаря
На исходе октября.
Вот и ходим: кто — под вышками,
Кто — под чеховскими вишнями,
Где, как засланный шпион
Притаился Скорпион.
Как черны сады осенние…
Без надежды на спасение
Фирс дудит в сыром аду
В водосточную дуду.
И деревья бродят пешие,
Что солдатики воскресшие,
Лезут в окна (наваждение!),
Чтоб поздравить с днём рождения.
Здесь и неба нету истинного,
Здесь и света нету истинного,
Только истинная тьма
Сводит нас с тобой с ума.
Друг мой милый, друг мой искренний,
Мой единственный, таинственный,
Коротай со мной века
За игрою в дурака.
Дураки — родные фетиши…
Может быть, хоть ты ответишь мне,
(Жилка бьётся у виска)
Жив ли я ещё пока?
Друг мой милый, друг мой ласковый,
Знай, туза червей вытаскивай…
Свечи жжём да утра ждём,
Зарешечены дождём.
*
Джуди
Ты пахнешь как сад под ночным дождём,
За пазухой спрятавший птичий свист…
А мы все брели за слепым вождём
Умирать под знамёнами "Джудас Прист".
Вождь плутал в огородах и матом крыл,
Ни земли, ни неба — кумач да медь.
Лишь дыханье твоё, словно шелест крыл,
Тех легчайших крыл, приносящих смерть.
Только губы твои — сладчайший яд,
За глотком глоток до святых границ.
Я, случайный путник, вошёл в твой взгляд.
Здравствуйте, Джуди-Дождь, Продавщица Птиц.
Твоя кожа отсвет бросает в ночь.
Тайну глаз не раскроет премудрость книг.
Это взгляд всегда-уходящих-прочь.
Здравствуй, Джуди-Свет, Зазеркальный Блик.
И забыло время, где ты, где я,
Но пространство запомнило форму тел.
И Незримый над нами всю ночь стоял,
И Неслышный всю ночь в изголовье пел.
А к рассвету был арестован вождь,
Был подавлен бунт, каждый стал святым…
Остальное смыл бесконечный дождь,
Остальное унёс папиросный дым.
КАЗНЬ
И так уже плохо. Стал бедным подобьем притона
Мой дом из бетона. И грех за грехом монотонно
Считает моргающий глаз — циферблат электронный,
Где три единицы сияют зелёной короной.
А трубы не греют, и плачет всю ночь батарея,
И гипсовым брюшком смеётся мне будда Майтрейя.
Лишь пеплом табачных скорбей ночи посеребрены.
Фарфорова попа всплывающей рядом сирены
на узкой постели моей, очень узкой постели моей
В бетонном дому на проклятой Горе Соколиной,
Где плюш подлокотника кресла так страшно распорот.
Чего же ещё? Чтобы немцы вошли в этот город
Под сиплые высвисты редкой ноябрьской метели,
Чтоб двери ломали, галдели, срывали с постели,
Вели неодетым сквозь крошево битого снега
И били в глаза, пресекая возможность побега,
А в пытошной яме, в цементном последнем подвале
Калёным железом мне б впалую грудь врачевали,
Чтоб вырвали ногти, и пальцы ослепли от боли,
От несправедливой, но непререкаемой воли
(Она Божий мир мне на горле удавкою стянет),
А утром, разящим и долгим, когда уже станет
Так больно и холодно, что только солнце и видно,
На площади скудной шептать псалмопевца Давида
И в тесной петле, от свободы предательской крякнув,
Увидеть тебя, пустотою мгновенной набрякнув,
Средь чёрного люда, сквозь ужас отсутствия вдоха?...
И так уже плохо, не надо. И так уже плохо.
*
Путь заблудшей Божией коровки —
По цветной стезе татуировки,
Мимо локтя, жилистым предплечьем,
Заповедным телом человечьим,
Через всю долину смуглой кожи…
Мы с тобой, сестрица, так похожи.
Я живой — пока. Один из многих
Земноводных и членистоногих.
Дышащее братство. Биомасса.
Все бредём, не зная дня и часа,
Сколько б смерть свою не торопили —
Поперёк вселенской энтропии.
Мы с тобой, сестрица, плоть от плоти.
Наш ковчежец — на авиапилоте.
Рассуждаю о свободной воле,
Словно мышь-полёвка в сжатом поле,
Над которым бог — голодный сокол.
Я тебя травинкою потрогал.
Что ж, сестрица-лаковая-спинка,
Я ведь тоже вышел из суглинка,
Я ведь тоже только полукровка.
Улетай же, Божия коровка!
Мы живём (одна земля под нами),
Различаясь только именами.
Имя существительное — мнимость.
Имя прилагательное — милость.
В хляби мирового бездорожья
Я — разумный (sapiens). Ты — Божья.
Но и мне, невольнику идеи,
Так хотелось зваться Homo Dei.
Мы б тогда, забыв о бренном теле,
В голубое небо улетели.
Полетели бы на небо,
Принесли бы деткам хлеба,
Чёрного и белого,
Только не горелого.
ПОСЛЕДНЕЕ СТИХОТВОРЕНИЕ
Слова — это сущий обман.
Понимай их как хочешь.
Понимай их как можешь
Понять.
Я — дождевой червь.
Слушаю шум падающей воды.
И мне так хочется
Прозреть.
АРКАДИЙ СЛАВОРОСОВ
на Середине мира.
на Середине мира.
Избранные стихотворения
Из книги «Кровь»
Чудесный алмаз :
ЧНБ о стихах Славоросова.
на середине мира
озарения
вера-надежда-любовь
Санкт-Петербург
Москва
многоточие
новое столетие
у ворот зари
