АНДРЕЙ ТАВРОВ — ФЛЕЙТА ИАКОВЛЯ

Мне близка поэзия Вадима Месяца в силу её устремлённости к подлинному, к подлинности. Проблема подлинности в наше время массового тиражирования и засилья энергоинформационных структур, когда вопрос о подлиннике, поднятый Вальтером Беньямином, снимается принципиально вместе в ауратичностью подлинника и его уникальностью, эта проблема становится основной не только для поэзии, но и для жизни, для бытия. Ибо наш век — век торжества копий. Не знаю, как решится вопрос подлинности в социуме, но та поэзия, которая его обходит, обречена быть поэзией копировальной, поэзией детсадовской, несмотря на все её возможные формальные, эмоциональные и эстрадные достижения.

Вадим Месяц не зря обращается к архаическим словесным практикам, восходящим к шаманским. Поэт-шаман (Орфей, Гвидеон, Боян) перебрасывает словами и жестами мостик самого себя от дословесного пласта мироздания к проявленному его слою, к материи, формируя погоду, охоту, семью заново. Шаман — медиум и творец одновременно, потому что способен изменить, сдвинуть реальность в более благоприятную сторону, имея прежде всего дело с подлинностью, которой только ещё предстоит только стать словом. Взрослая (повзрослевшая) поэзия ведет свое происхождение оттуда же.

О тех же практиках писал поэт, интуитивно их угадывая: «Она ещё не родилась, Она и музыка и слово, И потому всего живого Ненарушаемая связь». Речь идет о неродившейся, непроявмвшейся на поверхности бытия глубинной реальности. И дальше: «Останься пеной Афродита И слово в музыку вернись, И сердце сердца устыдись, С первоосновой жизни слито». Вот эта первооснова жизни и есть та дословесная реальность, с которой связывается шаман и от которой идёт поэт, если он поэт.

Сейчас говорят о расцвете поэзии, потому что поэтов много. Но ситуация множества поэтов, на мой взгляд, свидетельствует как раз об упадке поэзии, об утрате способности отличать поэзию от непоэзии, поэта-ведуна и шамана от рифмующего строки в собственное удовольствие или печаль, ибо если «первооснова жизни» не захвачена стихотворением в когти, то поэзия присутствует лишь ожидательно. Но если она (первооснова, дословесная реальность) учтена и проявлена, сознательно или бессознательно, то возникает возможность подлинности, одним из симптомов которой и является способность сердца устыдиться другого сердца. Потому что именно этот стыд, как всякая внесловесная глубинная интуиция, и делает человека человеком.

Книга Вадима Месяца «Безумный рыбак», написанная в Пенсильвании и которую я постигал сначала в виде ежевечерних телефонных звонков из Америки в рифму, создает то самое творческое пространство, в котором возможен стыд одного сердца перед другим. Являясь боковым ответвлением от основной работы поэта — «Норумбега», посвящённой внутренней карте мира, ведущей к подлинности через припоминание или придумывание архаических ситуаций и сюжетов, книга «Безумный рыбак» ставит на ясность эмоций и простоту формы (хотя простота эта условная, посмотрите, как, например, виртуозно построены её «Ёжики»). В век, решивший, что текст это Бог, книга о рыбаке возвращает читателя к смутному осознаванию, припоминанию того, что текст это ещё не Бог, что поэзия не только речь, но и предшествующая речи, словам и мыслям область, без которой она неполноценна. Назовите эту область Богом, тишиной, предшествующей реальностью — все это неважно. Важно, что и поэзия, и жизнь — ее сестра — родом оттуда.

Я был бы неправ, сказав, что книга Месяца уже расположила свои корни в этой области — это достоинство редких шедевров. Но то, что она — явно или подсознательно — нацелена на дословесную реальность, на обретение слова, способного изменить мир — факт, ставящий книгу о печали, природе, её индейских богах и озёрах на ту ступень, где поэзия перестаёт быть речевым упражнением, но начинает звенеть уключиной, светить луной и бормотать на языке индейских поселений. А это лучшее, что она, поэзия, может сделать для читателя.