*
В первую голову о Саше Попове. Мы его печатали в первом (по-моему) «Твердом Знаке», в начале 90-х годов (собственно, об этом вспоминает и Лукомников — как я сейчас понимаю, Саша дружил с его отцом). Потом Попов куда-то пропал с нашего горизонта. Быть может в машинописном архиве у меня есть и тексты его пьесы (по-моему, одной)... К сюжету о Попове присовокупляется небольшой рассказ. В Таллинне, в конце 70-х — начале 80 — х годов была такая полузабытая теперь группа «Белый Аквилон». Её составляли замечательный (как минимум, в ту пору) поэт Андрей Мадисон и блистательный (то есть подающий головокружительные надежды) композитор Ави Недзвецкий (нынче он под именем Ави Беньямин — один из лучших композиторов Израиля, но специализируется по театральным мюзиклам — всё более или менее понятно; у Недзвецкого существовала еще такая группа «НЕ ЖДАЛИ» — он там не участвовал, просто музыку сочинял им совершенно на шару, по приколу). Ну и вокруг всего этого круговорота несколько лет бытовала насыщеннейшая всероссийская тусовка — система в системе (в круг входил и первый советский хиппи Сась Дармидонтов, и множество других прикольнейших людей и персонажей). Мы праздновали бездники Джона, Джима и Йоко (в отличие от большинства сверстников мы очень любили Йоко и до сих пор считаем «Двойную фантазию» и «Сезон стекла» сногсшибательными шедеврами)... Дело шло своим чередом, но со временем, как это бывает, у Недзвецкого появилась жена — Ида Бляхман (Блехман, понятное дело). Близким другом самой Иды и был Саша Попов (познакомились они как-то в Сайгоне, в 80-е годы не раз и не два бывали у меня в Челюскинской, потом, с отъездом Иды на историческую родину, как-то всё растворилось, и что сталось с Сашей в 90-е — не знаю, только из текста Брандта понял, что он погиб). Попов совсем не был грубым, грубоватым человеком, как о нем написал Брандт, — это какой-то интеллигентский взгляд, — он принадлежал к очень распространенному в ту пору типу безумных метафизиков... кстати, лучше всех нас знал Писание, и канонический текст, и гностиков, и Талмуд, а мы более или менее увлекались всем этим... На меня он всегда производил сложное впечатление, я стремился балансировать на границе между культурой и контр, маргиналами и «большим обществом», безумьем и адекватностью, машинкой с чернушкой и преподаванием в православной гимназии (это уже в 90-е, правда). Саша был далеко за этой гранью, причём не в привычном, околорок-н-ролльном смысле, а в каком-то ином, изначально-традиционном (тьфу-тьфу на всех перепевателей Геннона скопом). Он действительно был скорей страшен, чем красив, прекрасно-опасен, как бывали опасны люди той эпохи, — безо всякой ностальгии (я и сам сегодня, сидючи на кухне, признался, что изрядно присмирел). Еще Саша был талантлив особым талантом, который свойственен сумасшедшим. Даже и не знаю, как это описать, — в свете авангардных экспериментов от Парижа до Лианозово, — чтоб видно было отличие...

Существовал ещё один потрясающий метафизик-безумец (и, кстати, очень интересный поэт) — Алексей Кадацкий, который в начале 90-х сгинул у себя на родине, в Элисте. Происхождение этого человека вообще теряется, он был приемыш, из детдома, явно с турецкой или какой-то еще резко-восточной кровью, выкормыш поздних теософов. Учился он сперва в Элисте, на одном курсе с будущим иеромонахом Романом, потом, в начале 80-х — в аспирантуре истфака МГУ (разумеется, ничего не защитил). «Твердый ЗнакЪ» его тоже публиковал, в первом номере очень характерное эссе «Воскресение чаемое и восхищаемое», в третьем — стихи. С Кадацким мы дружили, насколько можно было дружить с человеком такого рода, и Саша Попов общался, они на удивление быстро нашли общий язык...

...Так вот, эта встреча пронзительная...

Вторая, скорей забавная. Чуть раньше, в 70-е еще годы, фланируя в Питере между Сайгоном и домом питерских писателей Козыревых, Марианны Львовны и Алексея Александровича, которые оказали на меня формообразующее влияние, я почитывал разные самиздатовские антологии тогдашних питерских поэтов. И честно мне, по отрочеству ли, или еще почему, мало что нравилось — ни Шварц не нравилась, ни Кузминский, ни Эрль, ни Ширали, ни Драгомощенко (высокомерный я был юнош). Единственно, кто мне там приглянулся, был как раз Пётр Брандт...



*
Диалог, несмотря на осень, пустил ветви. Ниже — публикация материалов, которые должны бы стать печатным изданием. Надеюсь, что так и будет. Это сборник бесед о поэзии, составленный из статей, стихов, фрагментов писем и высказываний авторов ленинградской независимой культуры. Многие материалы обладают высокой культурной и исторической ценностью. Всё вместе представляет довольно пёструю, но и объёмную картину. Впечатление подчас очень живое; диалог сразу в нескольких пространствах, но и вне времени.









Часть первая:
вместо предисловия.

Часть вторая.

Часть третья.

Часть четвёртая.


*
По замыслу составителя и редакторов к тексту прилагаются фотопортреты, из которых некоторые, на мой взгляд, просто уникальны (например, фото Олега Охапкина, Константина Кузьминского, Николая Матрёнина и несколько других). Пока что опубликованы не все фото, но в течении месяца, думаю, опубликую все. Показалось важным сначала заверстать текст. Фотопортреты нужно разместить так, чтобы это не нарушило концепцию сайта: без картинок.



*
ВИКТОР КАЧАЛИН

МОЛВА. МОЛИТВА. МОЛЧАНИЕ




Почему-то думают, что корень любого искусства — горделивое противопоставление «себя» и «мира»; лики такого противопоставленья неисчислимы.

Всё наше страдание и вся наша радость заключены в том, что мы пытаемся увидеть Мир в преображённом, а не в действительном или воображаемом виде.

Ты говорил, что любовь — это попытка избавиться от засилья собственного сердца и от тирании слов. Пусть все это услышат.

Что такое философия?

История бытия, рассказанная философами, то есть любителями мудрости; иначе говоря, излюбомудрствованное бытие.

Что такое поэзия?

Бытие, возделанное поэтами, примиряющими пастуха, кузнеца, земледельца и странника в одном лице.

Что такое сказка и песня?

Лестница и порожек бытия, по которым бытие снисходит.

Есть ещё молитва.

Худо-бедно, но мы похудеем и закажем всем долго жить, долго-долго.

Да, пожалуй, все «поэты, мистики и гуманисты» суть «позитивисты» в существе своём: для них «всё едино», потому что пронизано их личным, уникальным чувством. Для них непонятна уникальность времён, народов и других личностей, пускай и современников. Они охотно признают отличность, чужестранность, экзотику; неповторимость же в полном смысле этого слова для них закрыта. Поэт должен всё окрасить, всё занять, всех ослепить на миг своим бесподобно-пристрастным видением мира. Вникнуть он не хочет или не может; слишком уж скоротечен век его… Мистик отрешён от мира (в мечтах). Гуманист озабочен и деятелен; он — сын красильщика. Выходит, что лишь аскет способен показывать вещи в их совершенной неповторимости. Ведь он по правде может сказать: «Предчувствиям не верю, и примет / Я не боюсь…» (Арс.Тарковский). А это «не боюсь» означает лишь то, что он отмёл лихорадку жизни и отныне пребывает — со зверями, с растеньями, с вещами, с людьми, с ангелами… с Богом, если Бог даст. Он бежит всякого упрощения и ускользает от всякого усложнения. Ему чужды и экстаз, и мечта, и мёртвая отрешённость, выдаваемая за духовное величие. Одним словом, аскет понимает больше поэта, мистика и гуманиста; настолько больше, что он молчит.

Москва, 8.9.-9.11.91