НАТАЛИЯ ЮЛИНАГРАНИЦА НОЧИ
стихи разных лет АВГУСТ Август. Жёлтое солнце. Небо как пух, земля тёплой ванной. Лежу на траве, и в тишине, как в зеркале, вижу себя. Я не такая, нет. Я не большая, нет. Но я в этой траве, как трава, и в небе, как небо. Я всюду, я здесь. Только и есть, что трава, только и есть, что скала, только и будет. Здесь чистота, в чистоте я сама. Жизнь — чистота. Смерть — чистота, поэтому жизнь никогда не пройдёт. Я в ватнике, мне хорошо на траве, на раздетой, согретой земле, каменистой траве. Август. Жёлтое солнце. ГРАНИЦА НОЧИ Стояла тишина, как вечный двигатель, — неслышно. В прозрачном воздухе над дальними горами Граница ночи жёлтым осветилась. Стоим в пустыне мы на самом дне, Где синь песок, а камни холодны. Никто про нас здесь ничего не знает, И красный глаз пустыня открывает. НОЯБРЬ Природа взбугрилась напуганной кошкой, есть чего испугаться. Настанет мороз. В деревянных деревьях юность и старость вместе умрут. Ветер, желчный алкаш, без причины отпрянет, набросится, слёзы прольёт. Всё вместе: деревья, и ветер, и тучи утонут в тумане, зайдут в темноту. И станет, и будет декабрьская осень, ноябрьское варево ведьмы-зимы. Закутаться в тучу, уйти в подземелье. В берлогу, пещеру, ящик стола. Услышать, как мёртвое дерево плачет, как свет скоротечный не может идти. И долго, и долго мерить обноски утраченных радостей, утренних грёз. ПУСТОЕ БЛЮДЦЕ Пугаться нечего. Сжимая блюдце — холод, твердость, жизнь — идти навстречу утреннему свету. Весь свет потом. Вчера под вечер тень привела её. Не ночь, другую. Так что? Пугаться? — Угрожать не может покойник ближним… Она тебя хранит… Всё к счастью, кроме сердца. Стучится гулко так, что блюдце в такт… пугает. Пугаться нечего. Пустого блюдца кто боится? РАБОТА Мне нужна работа, работа моему мозгу. Пусть он работает лошадью, Лошадью, впряженной в телегу, Телегу с названием жизнь. Пусть он её не вывезет, Только бы вёз, только бы вёз. СТРАННОСТИ Стихи — это странности, странности — это стихи, Странность слов, намагниченных чувством друг к другу, Странность букв, безучастных, в слове пылких и страстных. Необъяснимо речи явленье. Откуда? Куда? Что питает её? Не кровь ли? Кровь немыслима также — строки жил вытекают одна из другой в поэме вращенья, той, что люди читать не умеют. Странны, странны названья: гормоны, ферменты, нейрон, за ними толпы новых имен из дальних каких-то времен на подходе. А что существует, кто скажет? Нет объяснений тому, что меня разложили на печень и почки и прочее, прочее. Где же там я? Немыслим и сердца космический порт, кто хозяин? — Только не ты. Всё, чем владеешь: пара строк неуверенных, странных. Как такая: Странен Создатель поэта убогого. Странен. ВОРОНЦОВСКИЙ ДВОРЕЦ Алупка. Где же дворец? Потом разглядим наклоненные сосны и море в застругах и мыльных разводах. Скорей, скорей на свиданье. Свидание с кем? С большим хаосом, — не падая, падает он под взглядом облупленных хижин. С чёрной водой в узких каменных гротах. С медленным лебедем белым, в воде отражённым. С араукарией, пингвина сестрой одинокой, тот тоже в клетке стоит, только московской, и тоже не видит, не слышит, а, может быть, и не живёт. И всё же, и всё же, если погода невыносимо холодная, или дождливая, или дует с Ай Петри сильный, пронзительный ветер, и летят с вершины сухие шарики снега, — считай, что тебе повезло. Пусто в парке. Каменный замок, в ожиданье фантомов, странным взглядом тебя оглядит и исчезнет. От тёмных стволов ярче зелень лужаек наклонных. Синкопы воды, к морю летящей с разных сторон То ручьём, то струей, то потоком, Твои повороты пути, возвращенья, блужданья запутает, выведет к теме другой. И вот, детское счастье одиночества, непреодолимой бесконечности собственной жизни приходит к тебе. Из желания утешения незаметно возникает тишина солнца игрой по огромным лужайкам, крон высоченных несильным качаньем и, главное, приязненным поглядыванием на тебя сверху из неба вершины Ай-Петри, участницы каждого шороха здесь. Смолкает хаос не мыслей, не чувств, — их глупых обмылков. Душа незаметно встаёт на цыпочки, вытягивается, ты равняешься на неё, она на Ай Петри, — мы все вместе, и место наше прекрасно. Ну, а теперь, когда живёшь, а не под сурдинку обрываешь нити, что с жизнью непрочно связали, можешь вернуться. И в ожиданье автобуса неотрывно смотри, как иглы колеблются пиний, и мерное облако к верхушке второй дотянулось, и слушай, как ветра оркестр на ветке, коре и травинке свистит и гудит, и вздыхает. Слушай, смотри и ничего не вспоминай. ПЯТЬ ЛЕТ НАЗАД …и вдруг услышала: пять лет назад ты засмеялся, будто надо мной теперь, и сразу дождик аккуратный, городской по чистому асфальту побежал вдогонку исчезающему свету. И нескольких мгновений не прошло, как водосточная труба погасла, задрожала гулко и потекла прозрачною водой, которая не пенилась до лужи. И шум машин, и лязг асфальт латавших механизмов мягкость обрели, приятность — вот чудно. И лишь под липами чугун решёток — враг. Но даже, если б у меня был выбор, я б предпочла любой другой дороге идти между тобой и краем скользким, а, может быть, не видела пути… БОЛЬНИЦА №83 Лежать и ждать, когда больница пройдёт. Пройдут белые халаты, латы. Пройдут белые постели: пройдут, проплывут, проедут, и останусь я сама с собой. Вывернусь, как перчатка, и окажусь вся в узелках, колбасках шерсти, в кусочках налипшего мусора... Где ты, я? Растолклась, разошлась по чужим губам, зубам, языкам, застряла в ухе врача, у повара прилипла к ногтю, ухнула в мусоропровод. Кто видел? Кто слышал? — Все забыли, никто не запомнил… А пока лежи и смотри в окно. Зелёная шерсть леса замерла, не шелохнётся. Весёленькая церквушка, вращаясь, зыркает глазками, отзвякивая положенное. Раздвинув железные ноги, стоят люди высоковольтки в остроконечных шлемах. Стоят, напряжённо связанные линией. Линия льнёт к купам крон. Кроны в тумане огромны, а под ними маленькая окружная дорога день и ночь катает свои игрушки туда-сюда, туда-сюда. Большой гул сопровождает игрушечное движение, как сотни охранников маленького президента. И только там, наверху, далеко-далеко белый рыцарь-князь неподвижно сходит к реке. Впереди белые латы, сзади белые латы, сбоку белые латы и жёлтый шлем купола. Это призрак города Дзержинского, Великомученика Феликса оживает на земле монастыря… *** Коричневые сны, коричневая бодрость, Толпой по улице проходит тишина, И глухоты моей коричневая полость Внутри меня, как звук, напряжена. С утра, на взлёте дня, на бычьих жилах зноя Висит чугунный гул, очнувшихся томя. То стул повалится, то слово злое Застрянет в нервах и стоит стоймя. Я в этот гул расту, в него вбираюсь, Вот-вот начну я гулу подражать: На бормотанье дизеля сбиваюсь, Где слов живых погибла благодать. *** Москва-волчица спит. Тревожится кузнечик. Из тысячи сосцов дым вверх идет столбом. Лопух и лебеда волчицу степью лечат: Сухою речью трав и ливневым вином. НЕСКЛАДНАЯ УТКА ТЫ Год за годом вглядываясь в тебя, себя я в тебе разглядела, и увидела, что я плывёт в море. Плывёт далеко, и ко мне доберётся, когда я умру ЗЕЛЁНАЯ ЛУНА Зеленая луна — затылок зоркий Бога. Недвижная река течёт по небу строго. Прозрачный у окна, свет — мастер приведений, Ложится, как рука, и оживают тени. И кучей муравьиной закопошился шкаф: То на пол что-то кинет, то втянет, задрожав. Я пристальней вгляжусь, рукою свет закрыв, Вот я, я здесь держусь… В меня вместился взрыв… Но бой часов шипит, не начинаясь, Лохматый шкаф в углу стоит, не превращаясь. ГОРЫ Счастье — это тошнота, Очень светлое сознанье, Где всё вместе: мирозданье И бесплотная мечта. Это боли окаянство, Где искусственны часы, Как фальшивые усы, И проклятье постоянства. Это страха тяжкий гнёт. Это гладкий, гладкий лёд, От мерцанья красоты И от света пустоты Содрогаясь, вверх ползёшь И на помощь не зовёшь. СУТЯГА Смотри, ведь жизнь проста, ей хватит слов немногих: Цепочки чёрно-белых работяг. Жила бы, радуясь, без горя и тревоги — Зачем мне слава жалобщиц-сутяг! Но чтоб назвать траву травой, чужого братом Где силы взять, какой огонь зажечь!? Фантазии беречь — игра не стоит свеч, Но выдумка умрёт — зачахнешь от утраты. ДВА МУРАВЬЯ Мы с тобой два муравья, наткнувшихся друг на друга. Ходят вокруг моря, хлещут волной упругой. В каждой волне народ: люди, зверьё, деревья. Каждой волне — урод, гений, судьба, смиренье. Ты всё как будто не ты в мутной воды преисподней. С тридцать девятой версты, может быть, станешь свободней? Вот ты взнесён на гребень, секунда — и снова внизу. Я в это время о хлебе думаю, воз везу. Ты, как четыре я, всюду граница круга. Мы с тобой два муравья, чувствующие друг друга. В ОМУТЕ Я в омуте. Мне надо долго плыть, В пространство хитрое ввернувшись умной гайкой. Я к вам вернусь, ну, предположим, чайкой, Но чёрною, — к чему мне белой прыть? И буду звать безлунными ночами, Пугая странным воплем, тех, кто ждёт. Я в омуте. Все птицы замолчали. Неслышный дождь четвёртый день идёт. СУДЬБА Улетаем? — Улетели. Взлёт — закон. Прилёт — урга. Крики-камни бьются в теле — А! Распроклятое пространство. Ни привета, ни души. Мы в машине долгих странствий, — Мы ушли. На зимовье, на сосновье, Сон не сон. Звуки льются, шьются, бьются. Звон? Не звон. Остроухое гуденье за бугром. Дом-душа, и тело снежное кругом. Острокрылое рыданье не по мне. Я в коробке у зимы На самом дне. НЕСКЛАДНАЯ УТКА Я сегодня опять не умру. Буду жить ещё целые сутки. Видно, снова пришлась ко двору Чайной розе, уснувшей к утру, И нескладно написанной утке. БОЛЬШОЙ ОВРАГ 1. Лес ласковый, весёлая вода, Лучей неярких сохнут невода, И показался папорота мех: Колёсико спиральное, орех. А там, где снежная лежит ладонь, Стоит чудесной смерти белый конь, Цветком засохшим ночью шелестит, А днем незримо к облакам летит. Пружинит жизнь и высыхает топь, Уж лепестков летит по ветру дробь. Потом плоды. — И шлёт прекрасный конь Без пламени сжигающий огонь. 2. Ветви кустарника в холоде дремлют, Лоно оврага, как гулкий пустырь, Сонные ангелы сели на землю, Чудо готовят — простой нашатырь. Грубые, цвета лиловой гнили, Птичьими перьями на ветру, Мёртвые листья весну сохранили, — Ангел увидел её к утру. Встанет она над высокой берёзой С чёрной на белом лице землёй, Солнце взойдёт, и обильные слёзы Хлынут из снега прозрачной струёй. 3. Давно душа устала слушать Шершавый, булькающий дождь. На солнце ей бы стало лучше, А может хуже, не поймёшь. Спрямляя солнечные блики, Бежала бы, но нет, — опять, Собрав все чёрные улики, Удастся туче нас подмять. Даль подведенными глазами Размытыми не дорожит, И за кисейной занавеской Дождя безропотно лежит. Ромашка смяла оперенье, Дуб, ампутант с одним крылом, Посол травы в небесный дом, Ушёл читать стихотворенье. Бу-бу, и свист, и будто оклик, Несовершенная любовь. Душа, как лист, висит и мокнет, Обсохнет и зальётся вновь. 4. Уйдёшь, как ветер в ноябре, Чуть свет блеснёт на бурой луже, И лесу сделается хуже, И станет тише на дворе. Даль почерневшая сомкнётся, И камнем ляжет тишина. И жизнь твоя листом сожмётся И будет шелестом слышна. И в этой странной тишине С её сухими голосами Пойдёт пятнистыми кругами Свет, замирающий во мне. БЕЛЫЙ КАМЕНЬ 1. Берёзы плавали, покачиваясь, Надеясь твёрдость обрести, И, на меня не оборачиваясь, Кружили птицами кресты. В ударах звона похоронного Отрывисто рыдала медь, В тумане запах леса сонного, Дурманя, не давал взлететь. А так хотелось закружиться С берёзами у края туч И ангелов увидеть лица, И ощутить небесный луч В себе самой, — и засветиться, И разорваться, и в реке Водой холодной расплескаться На белый камень вдалеке. 2. Ничего нет в мире тише этих вод, — По земле распластанный белый небосвод. На свете не бывает белее этих мест, Где, как рыбы, плаваем в молоке небес. Разгадать стараемся, что там впереди: Тишина, и птица нам кричит «уйди». Всё, что прошагали, кануло в туман. Где светлей, там солнце? Оптический обман? 3 СИВЕРСКОЕ ОЗЕРО Когда покой дотянется до неба, Наполнив монастырь, леса и даль, И люд рабочий поспешит за хлебом, И жизнь, как рыбу пойманную, жаль, Тогда обитель наша понемногу, Прислушиваясь к дальней тишине, Забыв себя, готовится в дорогу, Ночное путешествие вовне. У келаря дрова заметно таят, Их прячет на ночь длинная трава, Свой век века стоят на тёмных сваях, И слушают кузнечика слова. Предчувствие чудесного повсюду, В нём прошлое и будущее всё. Но мы в себе не доверяем чуду. Мы дети ветра. Ветер нас несёт. 4. Берег мой береженый, брат по белой реке, Улицей поражённой, клоуном в кувырке, Кралею в телогрейке, карликом в картузе, Розовой канарейкой, бронзовым Грангузье. три сказки Наталии Юлиной на середине мира Вера. Надежда. Любовь. новое столетие город золотой корни и ветви москва |