«От века и навек всего лишённый,
Отверженец, ты — камень без гнезда.
Ты — неприкаянный, ты — прокаженный,
С трещоткой обходящий города.

Как ветер, обездоленный и сирый,
Своей ты не прикроешь наготы,
И потому с роскошною порфирой
Готов сравнить обноски сироты».

(Р.М.Рильке «Часослов»)

Красота не постижима ни через вчувствование, ни через интуицию, ни через акт. Она приоткрывается только через «бедность и смерть» (die Armut und der Tod), по удивительному слову Рильке.

Если художник думает, что он делает великое дело, пусть займётся чем-нибудь другим, действительно великим — или пусть поймёт, что делает малейшее дело на свете, одно из самых невеличайших, которое в глубине сердца презирают все. «Недуховные» люди считают художника праздным; те же люди, которых «недуховные» почитают «духовными», просто полагают, что художник занимается делом пустым и даже опасным: развлекает, отвлекает, тщится Бога превзойти… Пойми, художниче, что ты один в этом мире, кому даровано лютоe право на безграничное молчание, в мире, где всё держится на неосторожно сказанных словах и не выносит безмолвия… Ты иногда выходишь из своего одиночества, берёшь детей за руку (а все люди, кроме безмолвников, дети), показывая им и говоря: «Поглядите, это прекрасно, и этого нету в вас», или: «Берегитесь, это вас сожжёт…» В лучшем случае дети при этом сжигают тебя вместе с твоими картинами: они ведь думают, что вся жизнь твоя — в картинах! — а для них нет низменней человека, живущего в опасности молчанья. Говоруны завистливы: на языке быстро обнаруживается, что не можно словами выразить невыразимого, приобщиться к Неприобщимому, — а через икону можно, через вкушение — можно, и через картину — можно иногда… Музыкант изливает сердце без слов, но всё ж таки в   с   л   у   х; а ты говоришь просто: «Зри!» — а об остальном молчишь; и потому тяжела твоя доля, хуже всякой твари на свете… Ведь ты не умеешь иначе… самое страшное, что работаешь ты больше самых больших работяг.

Иконопись — это не искусство, хотя она и остаётся «художеством», убогостью, премудростью немудрых. Весь мир видимый и невидимый есть икона. Правда, над этой иконой немало поизмывались люди и бесы… Но тот, кто сподобится узреть мир в целом как икону, и все события мира — как икону, тот сумеет быть художником. А остальные художники — и не художники вовсе, а скорее выдумщики, мечтатели, пленники мастерства, умений и собственных чувств… Икона ускользает от их взора. Им видится мир как мир, и они всю жизнь пытаются в нём расположиться или создать новый мир. Они – искусники. Художник полагает сердце своё к Богу, и мир для него озаряется, становится символом — или, если угодно, Напевом (ein grossen Gesang). А сам художник остаётся бесприютным, подражая Сыну Человеческому.

Художник живёт на стыке мира видимого и невидимого, на меже — И посему он будет отвергнут всеми людьми, и духовными, и мирскими. (На древних иконах даже святых иконописцев изображают без нимбов!). Люди духовные, живущие одним только миром незримого, скажут о нём: «Он не духовен, он создаёт образы образов, в лучшем случае — неподобные подобия, а сердце чистое должно быть чисто от всякого образа, чтобы истинно молиться Богу и узреть Его». Мирские скажут просто: «Он не наш, потому что любит жить один. Ну и пошёл вон!» Кто это понял? Все. Кто сказал об этом? Единицы. Кто заплакал об этом? Никто.

Художник ходит с лозой, ищет воду или руду. Сердце его должно быть очень тихо, а руки легки и крепки, чтобы почувствовать, когда лоза дрогнет. Тогда настаёт конец света; Апокалипсис; новое творение… Да только бедный художник будет всеми отвергнут, до конца. Горе ему! Он вызывает исконную Красоту, призывает имя её — и настолько упоён этим призыванием, что забывает забить себе место в её грядущем Царстве.