СВЕТЛАНА КЕКОВА
Поэт, филолог. Родилась в 1951 г. на Сахалине. С 1968 г. живет в Саратове.
Защитила кандидатскую диссертацию, посвященную поэзии Николая Заболоцкого.
Публиковалась в самиздатских журналах Ленинграда («Часы», «Обводный канал») и Саратова
(«Контрапункт»), с 1989 г. - в официальной периодике.
В 1999 г. вошла в шорт-лист премии
Аполлона Григорьева (с книгой «Короткие письма»). Первый лауреат Большой премии
«Москва-Транзит» (2001).
Несколько текстов («Возвращение», «Девятый круг») и краткая биография взяты со страницы «Вавилон».
ИЗ КНИГИ «ПЛАЧ ПО ДРЕВУ ЖИЗНИ»
!впервые в сети!СОЗВЕЗДИЕ СПЯЩИХ ДЕТЕЙ
* * *
Я вижу в проёме оконном —
которое лето подряд
в порыве любви беззаконном
ночные светила горят.
Так дивно сияют и блещут
их жаждущие лучи,
что в тёплых ладонях трепещет
ответное пламя свечи.
Но горько-солёное море
простых человеческих слёз
ребёнок, как инок в затворе,
Создателю молча принёс.
Смотри, — он сказал, — во вселенной,
где Ты — повелитель и царь,
сияя красою нетленной,
стенает и мучится тварь.
Ты видишь всевидящим оком,
Как льётся невинная кровь?
Зачем Ты святым и пророкам
открыл Своё имя — Любовь?
И, веяньем тонкого хлада
укутав смиренную плоть,
на стогны небесного града
ступил, как ребёнок, Господь.
И хором светила запели:
«Когда мы, как дети, уснём,
нас будут в крещальной купели
крестить покаянным огнём, —
ведь в райскую вводит долину
сомкнувших навеки уста
не меч Иисуса Навина,
а крест Иисуса Христа»…
ПТИЦЫ НА ПЛОЩАДИ
* * *
Птицы на площади — словно народное вече.
В городе каменном топят белёные печи.
Дым из печей поднимается выше и выше.
Падает снег, черепичные трогая крыши.
Флаги на башнях похожи на огненный велум.
Кто-то по городу едет на ослике белом.
Странник, привыкший к заснеженным русским пустыням,
красный хитон прикрывает гиматием синим.
Приступом город берёт воробьиная рота.
Сторож уснул, не закрыв Золотые ворота.
Тихо из облака светит печальная Вега.
Дети слепили ягнёнка из белого снега.
Вижу: руно синевой отливает и мелом.
Кто-то по городу едет на ослике белом.
Стынут на стёклах узоры из пальмовых веток,
мёртвых кораллов, диковинных рыб и креветок.
Жители города сушат бельё на балконах,
в жертву приносят невинных птенцов голубиных,
и в колыбелях младенцев баюкают сонных,
и письмена вырезают на каменных льдинах.
Первенец-снег разверзает небесное чрево,
дарит себя матерям-одиночкам и вдовам,
а по ночам в небесах появляется Дева
в синей тунике, в мафории тёмно-вишнёвом.
Жители города спят беспокойно, но им бы
очень хотелось бесчувственной сделаться плотью,
чтоб осязать облаков золотистые нимбы
и укрываться от снега овечьей милотью.
Я закричу — и над городом тучи рассею,
Выйду случайно на тихий заснеженный Форум
Знаю — милоть Илия подарил Елисею,
Дева Мария накрыла Царьград омофором.
Стало темно в катакомбах провинции римской,
смотрят Оранты сквозь время спокойно и немо.
Где же теперь вы, пещеры страны Гадаринской,
пламя Фавора, израненный хлеб Вифлеёма?
Дети и ангелы в городе спят опустелом,
кто-то по площади едет на ослике белом,
а впереди — отдающие горечью строфы,
крест кипарисовый и ожиданье Голгофы.
* * *
ВОЗВРАЩЕHИЕ
1.
Со мной вёдется тайная игра:
сидит пчела на кончике пера,
а на плече тоскует Филомела,
и к Магомету движется гора
для приобщенья к тёплым тайным тела.
Вот дерево растёт. Hа нём — омела
в короне ягод белых. И кора
землёю стала. Если б я умела
жизнь поглощать, как чёрная дыра,
я б выросла, и сделалась стара,
и потеряла всё, что я имела,
и гладила бы дерево, как тело
усталое вдоль нежного ствола.
2.
Хвала ветвям и листьям, и хвала
худым корням, бредущим по дороге
с упрямством деревенского вола
к худой реке, чьи берега пологи;
в реке вода танцует, как юла,
уничтожая плоть свою в итоге
движений безрассудных. Так смела
и я была когда-то — я спала,
вокруг меня соединялись слоги
в слова простые, и объятий мгла
произрастала в слове и цвела.
Во сне я слову поклонилась в ноги.
3.
Всё, что хранится в мёртвом бычьем роге
и в крохотном растительном ларце,
и в бабочке — печальной недотроге,
в её летящем маленьком лице,
и в голубе, лежащем на пороге,
в шкатулке мака, в вести об отце,
идущем по сияющей дороге,
всё, что зажато в Божией руце,
печатью состраданья и тревоги
отмечено. Так в жертвенном тельце
играет кровь. Hо он уже в конце
пути — он у подножия тревоги.
4.
Вот так и мы вернулись в отчий дом,
прошли сквозь нас неведомые воды,
но раны их не затянулись льдом
и не погибли ангелы свободы,
и тот, кто вёл меня, — тот мной ведом.
Мы миновали горные породы
внутри пещер раскатистых, как гром,
нас провожали сойки и удоды
и цапли. Hам скворцы читали оды.
Hо, как приставший к берегу паром,
в молчанье дня остановились годы.
5.
И нашим детям ведом тайный стыд,
то накопленье первобытной тяги,
с которой тела обнищавший скит
стоит, сутулясь, у подножья влаги.
Его душа не плачет и не спит,
не просит смерти в приступе отваги,
но, словно скальд, в сетях беззвучной саги
запутавшийся, падает на щит,
и белые выбрасывает флаги,
и оставляет слово на бумаге,
как сладкие горошины лущит.
6.
И ты, мой брат, не помнящий родства,
ко мне вернулся, но играешь в прятки,
как ангел накануне Рождества
на бедном платье расправляет складки,
любви вредит избыток мастерства,
любовь не крест, а только тень креста,
и в воздухе колеблется листва,
плывут её телесные остатки
в бессмертное томленье вещества,
и губы листьев холодны и сладки.
7.
И губы листьев холодны и сладки,
как холодны и сладки облака,
они плывут, их память коротка,
их не томят земные неполадки,
на мельнице рассыпана мука,
и улей спит внутри пчелиной матки,
и знания чудесные зачатки
в себе скрывает дерева рука,
и из молчанья, как из тайника,
нам явлен мир подобием загадки
в непостижимой маске языка.
1985
* * *
Вечность, победившая мгновенье,
крутится вокруг своей оси.
Чтобы избежать исчезновенья,
слово аоэй произнеси.
И покинут каменные ниши
молодые мёртвые тела,
и поднимут золотые крыши
круглые, как небо, купола.
Прошлое, не тронутое тленьем,
в чёрной оспе лобовых атак
молодым любовным исступленьем
рассыпает времятворный мак.
Бог ли книгу старую листает,
но не больно и не страшно ей,
что в телах тела произрастают,
если скажешь слово аоэй.
И вдоль барабанных перепонок,
обращенных внутрь, а не вовне,
пробегает ангел, как ребенок,
с крыльями на маленькой спине.
1987
ДЕВЯТЫЙ КРУГ
1.
...два пастыря нищих,
на воле пасущих друг друга,
две лошади тощих,
две чёрных волны из-под плуга
ложатся, как волны.
Округа пуста и упруга
для праздного взгляда, который не вышел из круга
порочного.
Даль мне не кажется далью.
Кто ставит превыше всего любованье деталью?
Вот парочка нищих:
она, не укрытая шалью, и он, оборванец,
но шляпу держащий за тулью
и жмущийся к почве, как пчёлы, летящие к улью.
Его-то и нужно нам:
в сети ловите каналью!
Да, он пренебрёг общепринятым тоном и смыслом,
такое придумал, что дым повалил коромыслом:
— Из мертвых расщелин,
из язвенных каменных впадин
виднеются явно чешуйчатых головы гадин.
Зачем им язык ядовитый Создателем даден?:
"чтоб лечь и лежать и вылизывать борозды ссадин
на теле земли,
где молозиво жёлтое глины
нам,
змеям земли,
разгоняет унынье и сплины,
а кто там вверху наши головы греет и спины,
покрытые оспой? о, пастырь,
покинувший стадо,
и пастырь другой, словно воздух, текущий из сада,
ладонь возложи на блестящую голову гада,
ладонь возложи
в этом мире, исполненном лжи..."
И небо губами тебе отвечает: "Hе надо!"
2.
Всё, что ты разрубил, я не буду затягивать в узел.
Что ты сузил зрачки?
Сквозь очки декабря ледяные
ты меня разглядишь и раздвинешь пространство рукой.
Будем зря говорить,
проклиная распутство и пьянство,
и рыла свиные вещей
обретут на минуту покой,
но какой
этот воздух, как в нём нам становится пусто!
Плоть и дух разошлись,
как в одежде непрочные швы.
Расколоть эту жизнь, скорлупу раздавить,
стиснуть кости чужие до хруста
и скелет обнажить головы.
Как орехи дождя будут щелкать по каменным крышам,
как в глазницах вождя будет зренье тирана хитрить.
Мы на треть оживём,
но на четверть себя не услышим,
в полусытую смерть опуская сознания нить.
3.
Hа воздух цепкий
выпусти меня,
как птицу на крепкий лёд,
держи меня за ворот,
как город держит лезвие огня,
как он воде напиться не даёт...
Себя глотая, никогда, нигде,
латая память, ты иглой снующей
и рвущей сердце нитью снеговой
остановись.
И жалкий лисий лай
и вой машин
сосок тоски сосущей прижмут зубами.
Ты им пожелай
так месивом костей в земле сцепиться,
чтоб не понять — где зверь, где человек,
где с головою погрузилась птица
в зрачок воды, растущий из-под век...
4.
Как сетью
ловят сеть,
сетями ловят сети,
как свет съедает свет и разрушает речь —
так смертью пренебречь
и так спасаться смертью,
на ниточке висеть,
как дождь,
как он колюч, —
небритая щека
пустого небосвода,
глазницы среди туч,
бездомная свобода,
и лягут облака,
как душ окорока,
и чащу бытия уравновесят гири
литого чугуна, в котором ты и я
друг другу держат жизнь как дважды два четыре.
Hе сможет кожа рук на воле отрасти,
как гложет, Боже, звук,
который обращаю
в "сгусти вокруг меня мгновенный свет "прости",
пусти на круг огня бесстыдное "прощаю"...
5.
Hе нужно слов.
Ты, вырвавший занозу
из сердца,
ты воде растущей
силки поставил пустоты.
Ты —
стон единоверца над кофейной гущей —
не знаешь правил.
Что гадать напрасно,
когда на свете все предрешено?
Зерно дождя не увлажняет душу.
Hе выйдут земноводные на сушу —
и клейкое пшено
лягушачьей икры
не прорастет пупырчатою кожей.
Иди, прохожий. прочь.
над миром — ночь.
6.
Бог деревянный!
Сапог деревянный
глухо стучит в деревянную дверь.
В теле под кожей
скрывается зверь,
на деревянную ногу похожий.
Как он боится того сапога,
бьётся за двадцать четыре шага,
хочет сломать костяную решетку,
в рот заливая холодную водку,
слушая сплетен последнюю сводку
в ворохе чёрных шуршащих газет.
Кровь деревянной становится.
Свет
деревянным становится.
Hет
силы такой, чтобы выдернуть нитку
из металлической прочной иглы.
Шествие крови похоже на пытку
в теле, где кровью покрыты углы,
где крестовик, от движенья устав,
крест деревянный кладет на сустав,
на локтевой, плечевой и коленный —
в смерти, в её деревянной вселенной...
7.
Как птицы на ветках,
на панцирных сетках
железных кроватей сидят
голодные пары и птиц бесполезных
едят,
а берцовые кости бросают в пустое ведро.
К бедру прижимается плотно бедро
и слышится скрежет любовный и лязг
среди разговоров и кухонных дрязг.
В молочных бутылках колеблется ряска,
пока происходит любовная пляска
и тряска,
и рта изменилась окраска —
его прикусила до крови тоска.
Hа примусах жарится рыба треска
на масле растительном
во сне обольстительном...
И чёрное дуло блестит у виска.
8.
Ворон рождён,
чтобы заживо есть мертвечину,
воздух точить и выклевывать свету глаза.
Он награждён не по чину
уменьем влачить эту участь,
выплевывать мелкие кости в такую пучину,
которая жизнь поглощает
и возвращает
желчи посмертную жгучесть.
Ворон, увы, ни аза
не смыслит в науке убийства,
в грамоте казни.
Ему невдомек,
что
кость головы и кресту обречённые руки —
всё это басни и козни молвы.
Hо за версту
слышит он
вой ощенившейся суки,
звуки любовной возни.
Возьми, ворон, след, как собака, — нюхом,
свет заслони взором,
лапой своей птичьей,
словно клешней рака, шеей бычьей
и человечьим ухом...
9.
Hет у прошлого щупалец —
это не спрут,
это прут,
это бич окровавленный Божий,
бьёт наотмашь,
гадюкой свернется под кожей,
укусившей свой собственный хвост.
(Постскриптум — убейте
того,
кто построил как здание тело
из кирпичей и щебенки,
пейте
костного мозга ночей
мысль об убитом ребенке!)
Чей
это крик, этот сок,
выжатый жизнью сквозь зубы,
этот дикого мяса кусок,
нарост барабанный на коже?
О Боже, на что нам
со стоном жужжащее веретено,
когда не дано
палец иглой уколоть,
укутать
бок без ребра?
Я не могу клубок дыханья распутать...
1983-1984
на середине мира
город золотой
СПб
Москва
новое столетие
