СВЕТЛАНА КЕКОВА
ИЗ КНИГИ «ПЛАЧ ПО ДРЕВУ ЖИЗНИ»
СОЗВЕЗДИЕ СПЯЩИХ ДЕТЕЙ
* * *
Когда устанет сердце спать,
а медный маятник — качаться,
мне нужно снопом света стать,
чтоб от звезды не отличаться.
И сколько можно здесь гостить,
есть хлеб и пить святую воду?
Пора смиренно отпустить
синицу сердца на свободу…
* * *
В небесах облака — как льняные покровы,
стали ягоды старше, а травы моложе,
и роняют бесшумно летящие совы
лёгкий хмель и малину на брачное ложе.
Не тебе говорить о любви и печали,
не тебе изъясняться возвышенным слогом.
Ибо Слово, которое было вначале,
снова сказано тихо невидимым Богом.
Я губами ловлю невесомые капли,
вылетает душа из обители тесной.
Как по нотам, разыграны птичьи спектакли
там, в обители рая, на сцене небесной.
Там из белого камня возводится город,
но у этого города рушатся стены.
Знаешь, видимый мир, словно сердце, расколот,
а невидимый — клочьями облачной пены
закрывает вершины свои и провалы,
где пока ещё Путь изгибается Млечный,
но уже, словно солнце, становятся алы
губы Девы небесной в фате подвенечной…
* * *
В этом мире беден и случаен
жалкий плод пяти неверных чувств.
Говорят, что хлебопашец Каин —
друг наук и сеятель искусств.
Авель мёртв. Беззвучно льётся время,
словно с неба — жаворонка трель.
Говорят, что Каиново семя
приручило гусли и свирель.
Важно не забвение, не память,
а уменье молча слёзы лить.
То, что ночью я должна восславить,
может утром Бог испепелить.
Только Бог — любовь, а не угроза
и спасенье от любых оков.
Только солнце алое, как роза,
смотрит из-за серых облаков.
* * *
Уже постель готова брачная
вдали, за облачной грядой,—
и одинокая, невзрачная,
летает бабочка прозрачная
над потемневшею водой.
Тебя, случайного виновника
любви и смерти наяву,
сквозь куст горящего терновника
увижу я — и позову
на вечный пир в палаты царские,
где пляшут ночью мотыльки…
В Тамбове, Ртищеве, Аткарске ли,
на берегу большой реки
ответных слов шаги неверные
звучат, как шорох за стеной,-
венчают духи атмосферные
твою беду с моей виной.
Так летний день венчают с радугой,
с прозрачным небом — стрекозу…
Так ангел где-нибудь над Ладогой
с соринкой маленькой в глазу
летит, и быстро мчится тень его,
и внятен нам его полёт,
и целый день над речкой дерево
стоит и слёзы молча льёт.
* * *
Я скажу негромко, минуя красоты слога:
«В небе вьётся птица — пернатый помощник Бога».
Умирает время, деревья к зиме лысеют,
но Господь сказал мне, что птицы не жнут, не сеют.
Посмотри на небо — и вспомни рассказ известный,
что питает птиц всемогущий Отец небесный.
Превращая в манну простую земную пищу,
им Господь внушает лететь к своему жилищу,
и они летят, их Господь, как отец, встречает,
в колыбелях круглых птенцов на ветру качает,
и щебечут листья, зелёные гнутся травы,
принимая песни небесной хвалы и славы.
* * *
Серая утица травку щипала.
С вербы серебряной капля упала.
Капля упала — и сделалось озеро,С вербы серебряной капля упала.
только послышался скрежет бульдозера,
вместо жужжанья мохнатой пчелы
слышатся визги железной пилы.
Перья у утицы серенькой выпали,слышатся визги железной пилы.
вербу спилили и воду засыпали,
и не горят уж на иве у речки
белые, белые, белые свечки…
белые, белые, белые свечки…
* * *
Липы в роще — как в комнате мебель,
только с места не сдвинешь — увы…
Но ударила молния в стебель
почерневшей от горя травы.
И земля разломилась на части,
как непрочный домашний уют,
стало слышно, как Силы и Власти
гимн незримому Богу поют.
Да, повсюду — разломы, разрывы,
гибель сущего, смерть вещества,
но покуда, нетронуты, живы
люди, ангелы, звери, листва —
вопрошают и стебли, и ветви,
и сплетение мёртвых корней,
вся душа мироздания — нет ли,
нет ли Бога бессмертного в ней?
* * *
1
Связать себя — и обрести свободу,
войти в огонь, в пылающую воду,
в глухую ночь, в зелёно-серый лес
осин трепещущих,
в младенческий ольшаник,
чтоб ощутить, как прочен свод небес,
где ты гуляешь, ангел мой и странник.
Ты невесом, невидим, бос и гол,
щегол и сокол, сокол и щегол,
твой след ищу я в зарослях лещины,
на светлом неприкаянном песке,
где след волны похож на след морщины,
в сплетеньях серебристой паутины,
где спит паук на тонком волоске.
Тебя ищу среди земных трудов
на торжищах безумных городов —
то чужестранца, то единоверца,
хотя порой я не пойму сама,
как смысл найти в ошибках горьких
сердца,
в печальных заблуждениях ума?А ночь поит меня густым вином,
луна сияет в небе ледяном,
тела осенних лип полураздеты.
Из облачных краёв, из дальних стран
летит синица через океан.
Ответь же, друг мой, где ты, где ты,
где ты?
2
Смирить себя — и обрести покой,
увидеть свет, горящий за рекой,
и лестницы невидимой ступени,
деревьев расписные терема,
пустые муравьиные дома,
ладони клёнов и сердца сирени.
Увидеть чайку на крутой волне,
татарку-иву в золотой чалме,
её сестру в серебряной папахе…
Уходят вверх — всё дальше от земли —
щегол и ангел в золотой пыли,
две мелких птахи в поднебесном прахе.
Смирить себя — и радость обрести:
душа прозрачна, как вода в горсти,
ты жив ещё, и большего не надо.
Пусть жизнь течёт, как слёзы по лицу:
седой пастух в горах нашёл овцу,
нечаянно отставшую от стада.
* * *
В дом войти, постояв на пороге,
свет включить и присесть на кровать.
Говорить о любви и о Боге
и вопросы себе задавать.
В небе птицы, как Божия милость,
ночью звёзды сияют во мгле.
Жизнь прекрасна, но что же случилось,
что случилось с тобой на земле?
Сад ли выстужен, дом ли отворен,
поводырь ли седеющий слеп?
Лунный серп ли срезает под корень
на холмах вырастающий хлеб?
Или, может быть, там, где не нужен
русский клён с золотой головой,
друг твой милый вкушает на ужин
хлеб изгнания с горькой травой
* * *
Страданье — ниже сухой травы
и тише, чем детский вздох.
Да, вещи, милый мой, таковы,
какими их видит Бог.
Зачем охотник и птицелов
готовят свои силки?
Господь на гребни морских валов
пернатые шлёт полки.
И крики чаек, и лай собак
Господь запирает в клеть.
И вновь усатый, как сом, рыбак
на землю бросает сеть.
Не может больше он рыб дразнить,
воздушной грозить тюрьмой…
Лишь Бог решает — кого казнить,
кого отпустить домой.
И ты, мой друг, не ходи ко мне
и песен ты мне не пой
про то, что в пропасть,
как в страшном сне,
слепого влечёт слепой,
что тело ночью теряет вес,
дневные забыв труды…
И вновь на землю глядит с небес
слезящийся глаз звезды.
* * *
Октябрь на страже. Близится Покров.
Парад светил поёт согласным хором,
что видит мир над розою ветров
Владычицу с воздушным омофором.
Откуда ж эти слёзы из-под век
и привкус в слове горечи — откуда,
когда трава, и зверь, и человек
живут одной надеждою на чудо?
Ответа нет. Но ты иди туда,
где жёлтый ветер пыль несёт
с Востока,
где оживляет беглая водазаржавленные жилы водостока,
где снег уже не тает на губах,
но соль блестит на досках мокрых
палуб,
где смерть в гробах и влага в желобахне издают ни возгласов, ни жалоб,
где цвета крови сладкое вино,
как свет заката в облаке багровом…
Пришел октябрь. Так что нам суждено
увидеть и узнать перед Покровом?
ТРИ ВАРИАЦИИ НА ТЕМЫ ПСАЛМОВ
1
В храме тела, убогом и тесном,
на изгибе солёной волны,
вторя травам и птицам небесным,
покаянные пели псалмы.
У Дающего милости много —
и являлся пылающий куст
тем, кто мучает Господа Бога
чуть заметным движением уст.
2
Глас Господень, рождающий
пламень,
зажигает огонь в небесах,разрешает от бремени ланей,
обнажает деревья в лесах.
Божий глас заполняет провалы
и пробелы всемирных пустот,
и звучит над потоками вод.
И садовник в пустых вертоградах
ждёт, что в брошенном мире опять
трубным гласом своих водопадов
бездна бездну начнёт призывать.
3
Входит смерть, как стакан
в подстаканник,
в тело жизни — и праведный судждёт тебя, очарованный странник,
камень, птица, разбитый сосуд,
сладкий корень забвенья былого,
из сосуда пролитый елей,
память, время, растение, слово
и сухая листва тополей.
* * *
Татьяне Кан
Ветку ясеня, дудочку узкую,
птичий щебет, следы на снегу —
всё возьмите — оставьте мне музыку,
я без музыки жить не могу.
Без неё я как город без имени,
как случайная тень на песке…
Пишет ангел рождественским инеем,
словно мелом на классной доске,
что вина прощена и заглажена,
что по-прежнему кровь горяча,
что судьба — как замочная скважина,
как закрытая дверь без ключа.
Но не пробуй проникнуть в таинственный
мир, где снег ослепительно бел,
где родился Господь,
где единственный
раз
я слышала музыку сфер.
* * *
Как морю сказал Господь:
«Здесь предел
надменным волнам твоим»,
так человеку сказал Господь:
«Есть предел у души твоей».
Как мелкий морской песок
лижут послушные волны моря,
так не сливается с воздухом
человеческая душа.
Есть человек, подобный засухе,
есть человек, подобный дождю,
который захватывает всё вокруг.
Есть человек, охраняющий свой очаг
и жилище.
Есть человек,
выбирающий жёлтые одежды.
Есть человек, создающий слова.
Слова ткутся, как тело младенца
из крови матери,
возникают,
как ледяная статуя Будды
из воды в подземной пещере.
Как дивное дерево
с широкошумными ветвями
вырастает из горчичного зерна,—
так вырастает из слова
новый мир, склоняющий голову
перед Господом.
Господи, прими слово мое
как покаяние души моей.
Господи, прими слово мое
как обет вечно служить Тебе.
Господи, прими слово мое —
и пусть растает оно
в лучах Твоей славы.
* * *
На тебе, как на арфе, играет Господь,
посылая земле ослепительный снег,
а душа разглядела сквозь грешную плоть:
Вифлеемской звезды проплывает ковчег
там, в ночных небесах, среди прочих светил,
среди карликов белых, хвостатых комет…
Мрак Синайский, мой друг, плодороден, как ил,
а в его глубине — не Фаворский ли свет?
Райский сад на земле пожелтел и засох,
что ж ты ходишь по этим забытым местам?
Нужно сердца врата запереть на засов,
ставить крепкую стражу неверным устам.
Кто удержит течение пламенных рек,
кто надменным волнам установит предел?
И ещё я спрошу: кто тебя, человек,
искупил и бессмертною славой одел?
Так прими благодарно немыслимый дар,
жизнь отлив в совершенную форму креста.
Медный маятник сердцу наносит удар,
а в пустых небесах пламенеет звезда.
* * *
Знакомый мир поймать не может взгляд:
уже исчез старик, сидящий в кресле,
и сон исчез, и дом исчез, и сад,
и звёзды в небе мелкие исчезли.
Худой скворец клюёт болиголов,
и смерти плод скрывает жизнь в зачатке,
а зренье выбирает свой улов —
следы лучей и бликов на сетчатке.
Какой создать из этих бликов мир —
тоской ума, игрой воображенья,
чтобы в слепом движении светил
узнать закон сердечного движенья?
И где-то в сокровенной глубине
Бог милосердный совершает чудо:
покинув дом, дитя идёт ко мне,
сад шелестит листвою из-под спуда,
в высоком небе водят хоровод
созвездья, птицы, ангелы и дети,
а там, внизу, из галилейских вод
рыбак усталый выбирает сети.
* * *
Идти по дороге в сияющей тоге
и видеть, что звери прекрасны, как боги,
ловить насекомых нелепым сачком,
на тёплую землю ложиться ничком,
смеяться и руки держать на затылке,
и выпустить джина из светлой бутылки,
и вдруг — сквозь биение крови земной —
увидеть. что кто-то крадётся за мной.
Я знаю по звуку чуть хрустнувшей ветки,
что каждый мой шаг у него на заметке,
любое движенье, улыбку и взгляд
он тут же в магический впишет квадрат.
Ему повинуются римские Парки,
и Мойры резвятся в его зоопарке,
и в клетке сидит, как простой бабуин,
случайно на волю отпущенный джинн.
Осины трепещут, качается ельник,
как лёгкое пламя, гудит можжевельник,
и к небу восходит его аромат,
пробившись сквозь толщу воздушных громад.
Хохочут русалки в жемчужных коронах,
ныряя, как иволги, в лиственных кронах,
и держат стрекозы себя на весу
как ангелы в сумрачном этом лесу.
Да, здесь откупорили асти-спуманте
под зябкой осиной Вергилий и Данте,
и пламенный дух молодого вина
чертил на бумаге свои письмена.
и чей-то вдали разговаривал голос
с языческим богом по имени Хронос:
от собственной гибели невдалеке
оборванный дервиш сидел на песке.
Не этот ли дервиш в лихую годину
волшебную лампу дарил Аладдину,
не он ли за мною ходил по пятам,
как шмель полосатый по тёплым цветам?
Не этот ли дервиш, худой и сердитый,
смеялся и с пёстрой дружил Афродитой,
его ли я чувствую волчий оскал
в улыбке пространства? Не он ли искал
пылинку в потоке нетварного света —
заблудшую душу в сетях Интернета?
И мне на мои отвечают вопросы
прозрачной реки молодые откосы,
и рыбы, чьи лица светлей серебра,
и птицы, чья песня, как солнце, добра:
— Оставь, дорогая, опасные шутки —
в зелёной траве расцвели незабудки,
опять златоустый запел соловей
и вышел пустынник из кельи своей.
* * *
Завершая земные труды,
я хочу напоследок шепнуть:
«Где оставлены были следы,
там и был твой единственный путь».
Я уже понимаю с трудом,
что за жилка дрожит на виске,
и зачем твой единственный дом
возведён на сыпучем песке?
Над землёю плывут облака,
«Быть беде, — говорят, — быть беде:
там, внизу, погребает река
своё тело в солёной воде.
И земли сокрушается кость,
и небес разрушается твердь,
и горчит виноградная гроздь,
потому что предчувствует смерть». Завершая земные труды,
почему я забыла о том,
что затянется рана воды
на рассвете сияющим льдом?
С голубой незабудкой в руке
Ангел твой над землёй пролетит,
и воскреснет вода в роднике —
и в сиянье себя превратит…
* * *
1
Сегодня пятница, и жизнь прошла
впустую.
В пустом саду качает ветер тую.Что ждёт тебя — потоп, замлетрясенье,
повальный мор, суббота, воскресенье,
подарок фирмы — телефон мобильный
иль свадебный гудок автомобильный?
2
Что ждёт тебя сейчас, сию минуту?
Подобен ты не Цезарю, а Бруту,
Преступник Брут,
а кто его подельник? —
Бездельник, бородатый понедельник,который вновь, хотя его не просят,
над воскресеньем ржавый нож заносит.
3
Сегодня пятница, а будет ли суббота
не знаешь ты, и не твоя забота
сурово добиваться ставки очной
ключа со старой скважиной замочной,
чтобы открыть ту потайную дверцу,
где есть приют измученному сердцу.
4
А некто в чёрном говорит
в пространство,
что жизнь свою мы прожили напрасно,—болтали, пили, ели мандарины,
устраивали времени смотрины —
и в этот миг любимым изменяли,
и жизнь на смерть, как фантики, меняли.
5
— Мы ляжем рядом на холме
пологом,
нам нечем оправдаться перед Богом,-ты говоришь, и эту мысль простую,
как эхо, повторяет вхолостую
мой прежний голос, тронутый распадом
живущий меж чистилищем и адом.
6
Мой прежний голос — грешник
и затворник.
Он в узах тела был похож на вторник,который заключает день вчерашний
в стеклянный шар над Вавилонской
башней,
в луну стальную над стеною плача……Мой голос плакал, ничего не знача.
7
А в доме отмечали день рожденья,
и раздували уголь для кажденья,
чтобы курился ароматный ладан,
чтоб, как всегда, катились слёзы градом,
и под привычный звон ножей и вилок
среда стреляла вторнику в затылок.
8
Посмотришь на времён
круговращенье —
повсюду страсть, и ненависть, и мщенье,Не человек ли сеет эту смуту?
Уже секунда целится в минуту,
горит четверг, подорванный на мине,
пылает время, как огонь в камине.
9
Да, времени убийственно движенье.
Но жизнь твоя — не жертва
всесожженья.
Смотри: простой горшечник любит
глину,
отец опять идёт навстречу сыну,хотя он умер в старом доме блочном
и прах его укрыт ковром цветочным.
10
Гвоздики, георгины, маргаритки,
те, что росли в деревне у калитки,
в саду дрожали и в гробу лежали,
и украшали времени скрижали —
теперь они в своей красе нетленной —
дни нашей жизни — звёзды
во Вселенной.
* * *
Михаилу Ильичу и Ирине Ильиничне
— с любовью
— с любовью
В окнах города заиндевелого,
на ладонях его площадей,
среди снежного марева белого
вижу тени идущих людей.
Вот берёз обнищавшая рощица
от мороза дрожит поутру,
вот идёт человек — и полощется
край одежды на резком ветру.
Снег мелькает, колышется, крутится,
то взлетает, то падает ниц…
А его молчаливая спутница
кормит хлебом замёрзших синиц.
Как орех позолоченный греческий,
спит луна в одеянии тьмы.
Что же делать душе человеческой
среди холода этой зимы?
Спать, расставшись со слухом и зрением,
в ожидании завтрашних мук
или молча принять со смирением
хлеб надежды из ангельских рук?
* * *
1
Уснула липа, что-то лепеча,
над ней опять зажглась звезды свеча,
мать молится о чадах непослушных,
темна вода во облацех воздушных.
2
И знаю я — среди пустых полей,
где бродят овцы пажити Твоей,
скрывается приют для плоти бренной,
застеленный ковром травы смиренной.
3
Кто говорит у жизни на краю:
«О Господи, прими свечу мою,
пусть свет её растёт в ночи холодной,
как тощий злак среди земли
бесплодной...»
4
Просящему, о Господи, ответь,
как в этом мире научиться петь,
как тронуть струны гуслей и псалтири,
чтоб слабый звук в холодном этом мире
5
Тебя хвалил, Тебя благодарил?
Чтоб в высоте степной орел парил,
чтоб здесь, в степи, у стен земного града
собрал пастух рассеянное стадо?
6
Всех, кто влачит вериги нищеты,
в чьих душах всходят кротости цветы,
всех алчущих и жаждущих доныне
в холодном этом мире, как в пустыне,
всех изгнанных из мёртвых городов,
всех проклятых на тысячу ладов,
всех плачущих, больных и прокаженных,
отверженных, юродивых, блаженных.
7
И ты в сплетенье виноградных лоз,
за пеленой солёных детских слёз
внезапно различишь в дали туманной
неясный свет земли обетованной.
* * *
Буду птицей, в светлом тумане реющей,
иль осокою, щеку пространства бреющей,
то лисицей хитрой, то резвой белкою,
на твоих часах — часовою стрелкою.
Опустилась ночи завеса плотная,
закричала в воздухе выпь болотная,
за свою свободу от сети ратуя,
сом в осоку спрятал лицо усатое.
Затихает к вечеру ветер дующий,
брошу я кольцо в океан бушующий,
чтобы быть причастной земной материи,
стану каплей крови в твоей артерии.
Вместо звёзд горят над землею факелы,
вместо птиц парят над водою ангелы,
без больших надежд на своё спасение
буду мёртвым, чающим воскресения.
* * *
Не уйдёшь ты — мне гласом победным
говорят — от сумы и тюрьмы…
Как нам быть, если к истинам бедным
прилепились людские умы?
В детской сказке, где эльфы и гномы
и волшебный откормленный конь,
можно жизнь, как охапку соломы,
бросить весело в синий огонь.
Знать, что горькое лечит лекарство
от тоски, от любви молодой,
ускакать в тридесятое царство
за живою и мёртвой водой.
У истока Каялы иль Истры
на коленях стоять поутру
и смотреть, как последние искры
на пронзительном гаснут ветру.
* * *
1
Искать любви — и смерть найти в углу.
Она, во всём подобная объятью,
то затевает с будущим игру,
то прячется, как кошка, под кроватью.
То прыгает — и время рвёт в клочки…
(Мы слишком близко подошли друг к другу.)
И вот зелёно-узкие зрачки
подобно стрелкам бегают по кругу.
Не странно ли во сне открыть секрет:
есть и во тьме сияние Фавора.
И озаряет ночь зелёный свет
невинного, как ангел, светофора.
2
Почему-то осенью не спится,
виден в небе ангела портрет,
над могилой лиственной струится
светофора ярко-жёлтый свет.
Смотрит мать на нас с улыбкой кроткой,
и в лампадах не иссяк елей,
и летит над спящею слободкой
пара нумидийских журавлей.
3
Мы ищем путь во тьме и плачем — но порой
набросится на нас докучных мыслей рой:
рабы и пришлецы, отшельники и воры,
всё тот же с ними дух и те же разговоры,
что нас влекут туда, где нам спасенья нет.
Но чувствует душа, что тьма скрывает свет,
как дверь на улицу скрывают коридоры,
а там — тишайший снег, хрустально-чистый лёд
и в небе россыпь звёзд — и человек идёт
на красный свет ночного светофора.
* * *
Время твёрдое ангелы вздыбили,
жизнь ушла, как земля из-под ног.
Мы — последыши, люди погибели,
сесть пытаемся в утлый челнок…
Как доплыть нам до твердого берега?
Роет воду копытами бык,
спит Европа, смеется Америка
и подводный молчит материк.
Нет одежды, чтобы дать её голому,
а для хлеба голодного нет.
Лишь венок из веревки на голову
и любви ослепительный свет.
А вода, как работа подённая,
как любовь — и внутри, и вовне.
говорит, как дитя нерожденное,
словно смерть шевелится во мне.
Не предатели мы и не воины,
не разбитое войско Иуд...
И кресты, что для казни построены,
по высокому морю плывут.
* * *
Здесь речь не о любви, а о тщете,
о слабости её и нищете.
Однажды мне приснился инородец,
словами он зарос, как бородой.
Он был похож на куст или колодец,
заполненный сияющей водой.
Последний кмет из воинства любви
(кмет в переводе означает воин),
он был с самой любовью визави,
а, стало быть, горяч и беспокоен.
Луна магометанская плыла
там, в небесах, с медлительностью бальной,
а воин спал. Душа его была,
как и вода в колодце, вертикальной.
Он говорил (он говорил во сне):
«Да, я могу поклясться на Коране —
когда зима приблизится к весне,
она сама покинет поле брани.
А с кем любовь сражается? Воздам
я должное и пылу, и усердью,
с каким любовь, умна не по годам,
всегда воюет с собственною смертью.
Её поля засеет рожью смерд
(по-русски это значит земледелец),
и каталог её бессмертных черт,
её причуд и маленьких безделиц
пополнится, как житница зерном,
какой-нибудь чертой недостоверной...
Луна — богиня. В ракурсе ином
она, быть может, кажется каверной
на теле ночи. Отмирает ткань,
в усталом лёгком образуя полость...
Любовь жива, и, как её ни рань,
она мечтает сохранить весёлость».
И он умолк, потоком, сна влеком,
он долго спал, был сон его несносен.
Уже оцепеневшим языком
не трогал он ни альвеол, ни дёсен.
А я сидела рядом, как в черте
оседлости. В Казани ли, в Чите,
в сиятельном и пышном Петербурге
речь шла о страсти, о её тщете,
о том, что страсть гнездится в пустоте,
где скачет смерть, как всадник в чёрной бурке.
* * *
Она пришла — и жизнь взяла взамен.
Не помню я — когда всё это было.
Мне друг гадал по Книге Перемен —
и вот китайским веером Кармен
на краткий миг лицо своё закрыла.
Есть у любви хороший адвокат,
и это смерть. Но в смерть нельзя поверить.
Был в окна виден розовый закат,
и некто в чёрном, весел и рогат,
учил печальных духов лицемерить.
Уже не отражали зеркала
лица Кармен. И, значит, смерти зона
съедала время, ширилась, росла —
так рос огонь. А жизнь моя была
как пыль дождя на влажных листьях клёна.
Куда ты дел бумажный веер, нож,
надетые на пальцы кастаньеты?
По телу жизни пробегает дрожь,
и ты, Кармен, уже не подберёшь
разбросанные по полу монеты.
Уснул давно тебя воспевший Блок,
и злые духи топчут потолок —
я их следов разглядывать не стану.
Они твердят, что смерть-запретный плод,
что ты танцуешь, пряча алый рот
как срезанную розу или рану.
* * *
Мне ночами бессонными снится,
что земной я оставила путь
и огромная райская птица
мне когтями раздвинула грудь.
Смотрит тело глазами пустыми,
как уходит душа между строк,
и лежит в Аравийской пустыне
Серафима зовущий пророк.
Если тело сгорает, как уголь,
то и дух мой подвластен огню.
Я не ведаю — недруга, друга ль
я сияньем и жаром маню.
И свою покидает обитель
восходящий во мраке ночей
Марс, неведомый бог, покровитель
врачевателей и палачей.
В этот час с непонятною силой
источает свеча парафин,
и по небу летит шестикрылый,
шестикрылый летит Серафим.
И со мной, трепеща и сгорая,
говорит, как мертвец с мертвецом,
птица Сирии, посланница рая
с человеческим жалким лицом.
* * *
Было тихо. Каштаны цветами сорили.
Я не помню, о чем мы с тобой говорили:
о тоске ль залетейской, о печали житейской,
об обилии меда в стране Иудейской,
иль о том, что каштан, как большой иероглиф,
проступает вдали па сырой акварели...
Пан — языческий бог — был рогат и уродлив,
он преследовал нимф и играл на свирели.
Он родился в Аркадии. Нимфа Дриопа
испугалась, увидев косматого сына.
А еще говорят, что его родила Пенелопа.
В это время дрожала осина:
были листья объяты паническим страхом,
потому что мерещился людям и птахам,
насекомым и рыбам, освоившим сушу,
Пан — полуденный бес, искушающий душу —
Так и наши желанья и прихоти тела
нам страшны после смерти Великого Пана.
Помнишь, солнце садилось и иволга пела,
и в ладони небесная сыпалась манна?
Скажешь слово на грани смертельного риска:
«Облака — словно Третьего Рима руины» — и увидишь, как пыльный скелет тамариска
там, в пустыне Синайской, трясут бедуины.
Ты увидишь привычную рану заката
и услышишь, как чёрная воет собака,
потому что на небо выходит Геката,
трёхголовая ведьма охоты и мрака.
Нас пугая виденьями, страшными снами,
изощренным набором мучений и пыток,
для возлюбленных бывших, покинутых нами,
вновь Геката готовит любовный напиток.
Так когда-то Медея добилась Язона,
но её привело волшебство и коварство
не в Коринф, не в Колхиду, не в штат Аризона;
а к слепому Аиду, в подземное царство.
Как земля под ногами черна и упруга!
С тихим шелестом падают листья на кровлю.
Мы сидим на траве, не касаясь друг друга,
говорим про охоту и рыбную ловлю.
Всё у нас хорошо: есть еда и одежда,
и детьми нас с тобою Господь не обидел:
спят, как ангелы, Вера, Любовь и Надежда,
так закрой же глаза, чтоб никто не увидел,
как беспомощно льются горячие слёзы,
потому что небес молчаливы угрозы,
и покуда живем мы и воздухом дышим,
мы но помним, не знаем, не видим, не слышим...
* * *
памяти Саши
Смерть живёт в земле, ничего не знача,
не буди её и земли не трогай,
безымянный странник в долине плача,
человек, идущий своей дорогой.
Свет сдирает чёрную кожу ночи,
гробовые двери срывает с петель.
Стала смерть длиннее, а жизнь — короче,
и Господь, бесспорно, тому свидетель.
Серебрится тополь, как стая рыбы,
омывает крону поток эфира,
и землистых туч громоздятся глыбы
в раскаленных недрах иного мира.
Сквозь сиянье славы и свет пророков
раздается голос между гробами:
«Исполненье будет времен и сроков,
насыщенье тысяч пятью хлебами».
Ничего не слышит печальный странник.
И звезда для грешника — многогранник,
Стали вдвое уже глаза Адама.
и ночное небо — пустая яма.
Мир пронизан болью и светом полон,
и залита кровью пространства тога,
и опять на юг улетает ворон —
нет для мёртвой плоти живого Бога.
Ты вступаешь в вечность, не зная броду,
кто ж, мой друг, венчает тебя па царство?
Держит ворон в клюве живую воду —
и проходит тело сквозь все мытарства.
Небеса в жару, а земля в ознобе,
но свободен путь и открыты двери.
Ты спокойно спи, как дитя в утробе,
как невинный зверь в ледяной пещере...
КОЛЛЕКЦИЯ СНОВ
1
Вот дом на берегу замёрзшей Цны.
Здесь по ночам отчётливее сны —
они подобны знаменьям небесным.
То мне огонь приснится, то змея
и толпы тел бегущих, ибо я
живу одна, питаюсь снегом пресным.
Да, был твой хлеб замешен на крови.
В сухом и белом пламени любви
горел какой-то куст, а в сердцевине
виднелся ангел Ягве в полный рост.
Роились в небе злые духи звёзд,
и лунный свет подобен был лавине.
Навек остыла в очаге зола,
и окна превратились в зеркала,
сгорело всё, чего нельзя исправить.
И кто-то шепчет, выйдя на крыльцо:
«Уже мой взгляд забыл твое лицо,
мой умер голос, слух утратил память.
И только телу чудится порой,
что дух оброс древесною корой;
что слово сон есть жизни очерк
краткий
И как мне плакать, если влага слёзподобна влаге виноградных лоз
и помнит кровь свой вкус
солено — сладкий?»
2
Могучий дуб, как зуб больной в десне,
стоит, людским грехом обезображен.
Я ключ ищу, потерянный во сне,
ищу в снегу следы замочных скважин.
Я дверь ищу, закрытую на ключ,
я дом ищу, ищу дорогу к дому.
Твоей любви погас последний луч,
и, месяцу не рада молодому,
я чутко сплю под светом неживым,
доверясь снам, как псам сторожевым.
Но сон ужасный мне мешает спать.
На теле ночи багровеет рана:
Эринии рождаются опять
из крови оскопленного Урана.
Да, это Хронос держит острый серп,
оскал его ночному миру явлен.
Прозрачны ветви серебристых верб,
убиты звёзды, месяц окровавлен.
И ты, виновник ада, человек,
закрыл во сне лицо свое руками,
а рыбы еле движут плавниками
под бледным льдом едва текущих рек.
3
Как старый нищий, в дом войдет пейзаж.
Дрожь пробежит по старым занавескам.
Украсив мир сиянием и блеском,
промчится лёгкий птичий экипаж.
Сквозь пол дощатый прорастёт трава.
Склонится георгина голова
над той, что спит в дубовой колыбели
там, под землёй, среди сухих корней.
Её зовут любовь. О ней, о ней
шумят в лесу зелёным шёлком ели.
И мы с тобой среди могильных плит
когда-то — помнишь? — плакали
навзрыд,
потом забыли взгляд её и голос.
А где-то там, за тридевять земель,
в раю забытом ангел Саммаэль
шуршит в траве, как большеглазый
полоз.
4
Тебе явился ангел сатаны.
Он был как царь. Но не были даны
ему ни власть, ни торжество, ни сила.
Соблазн греха и близкая могила —
вот что являл и прятал ложный свет.
Он обещал тебе двойное зренье,
и в сладком корне тайны — в озаренье
любви преступной — он тебе ответ
давал на все вопросы. И паренье,
полёт свободный двух свободных тел
он озарял шипучим фейерверком.
Но был твой лик любовью исковеркан
совсем не так, как он того хотел.
5
Что отнято у нас — то мы вернём.
Под шум дождя, под птичьи пересуды
греховным наполняются огнём
листва и жилы, стебли и сосуды.
Что отнято у нас — принадлежит
навеки нам, и тем бесповоротней,
чем прошлое становится бесплотней,
чем сердце безнадежнее дрожит,
чем с каждым мигом горестней и слаще
жить в гулком одиночестве, как в чаще.
Мир для тебя становится чужим,
и смерть страшна, и вечность
непонятна,
но виден Лик — сквозь линии и пятна —
Того, Кому мы все принадлежим.
* * *
1
В наших душах есть следы ожога,
ибо дух похож на вещество.
Всякое суждение убого,
всякое сравнение мертво.
Но опять душа моя окрепла,
как весною заросли ольхи,
потому что восстаёт из пепла
человек, судимый за грехи.
Как Ты, Боже, плоть его оформишь —
может, в виде адского огня?
Вспыхнет он — и Ты меня накормишь
хлебом наступающего дня.
2
В небе души мечутся нагие,
попадая в пропасти мытарств.
Мёртвому нужны глаза другие,
чтобы видеть свет подземных царств.
Чтобы видеть корни, камни, кости
и глазное яблоко слепца,
я прошу у ангелов — отбросьте
покрывало с моего лица.
Остов мой — заржавленная лира,
бренный дух мой выцвел и засох...
Знаю я: два имени у мира
и его второе имя — Бог.
* * *
О чем ещё нам говорить с тобою?
О чем молчать, прощаясь на бегу?
Ведь только небо бледно-голубое
да голуби на мартовском снегу
так безмятежны, так красноречивы,
что лишними становятся слова…
Но скоро, скоро ветви
старой ивы
надумают — и сменят кружева.Зашевелятся лиственные тени,
своей игрой скрывая некий клад,
и белым, влажным пламенем сирени
однажды днём зелёный вспыхнет сад.
И мы, томясь своим порывом странным,
друг к другу безбоязненно прильнём…
Как можно жечь таким благоуханным,
таким безгрешным неземным огнём?
Но тянется совсем другая повесть,
где сердца стук — как поступь
каблуков…
И только солнце, как больная совесть,выглядывает из-за облаков.
ДВА СТИХОТВОРЕНИЯ
1.
Недоступные нашему зренью,
души грешников стонут в аду…
Сладко пахнет персидской сиренью
летним вечером в Летнем саду.
Ничего за живых не решая,
молвил Бог, что в назначенный срок
вновь Медведица будет Большая
головою стоять на восток.
Но, друг друга обняв, мы забыли,
что нам звёздный сказал алфавит:
из забвенья, тумана и пыли
наша бедная жизнь состоит.
Из печали, греха, покаянья,
из любви, покаянья, греха,
из объятия тьмы и сиянья
в еле бьющемся сердце стиха.
Бог ли держит меня за запястья,
куст ли каждым дрожит лепестком,
как короткое летнее счастье
в запыленном саду городском?
2
Кровь видна под корою осины.
Летний сад облетел и засох.
Плоть младенца из высохшей глины
в чреве женщины вылепил Бог.
Я услышала то, что хотела,
в городской запыленной глуши:
тень — не копия смертного тела,
а рисунок бессмертной души.
Не потрогаешь душу руками,
как созревший до времени плод…
Сердце бьётся, как птица о камень,
как усталая рыба о лёд.
Сердце бьётся, а песня поется,
так что грудь начинает колоть.
Да, когда-нибудь в землю вернётся
из земли сотворенная плоть.
Минет жизнь — и покажется длинной,
как протяжное эхо в горах,
глина снова смешается с глиной,
новым прахом насытится прах.
Но и смерть — лишь любви средостенье.
Из земных вырываясь тенёт,
с тихим трепетом лёгкою тенью
дух мой в Божьи объятья скользнёт.
ДВЕ МОЛИТВЫ
1.
Xолодным лунным светом осиян,
меж нами спит огромный океан,
где рыбы молят Бога о пощаде.
Открыв лицо небесному огню,
я мысль об аде от себя гоню —
и масло умножается в лампаде.
В потоках слёзных на лице земли
деревья гибнут, тонут корабли,
над каждым домом слышен плач
ребёнка.
Но сколько нужно бурь перебороть,чтоб не в огне явился нам Господь,
а в тишине, в дыханье хлада тонка.
Как хочет рыба лечь волне на грудь,
так хочешь ты забыть меня, уснуть,
иль, превратившись в облако иль птицу,
слагать стихи, в огромном небе плыть
и Бога милосердного молить:
«Чувств просвети простую пятерицу
и попали мой грех, мою вину,
пусть в этом небе я пойду ко дну,
как камень, что случайно брошен
в воду…»
И вот, среди житейских бурь и битв,
услышит Бог слова твоих молитв
и, как ребёнку, даст тебе свободу.
2
Меж нами льётся времени поток,
и надевает вдовий свой платок
моя любовь. В цветной её одежде —
заплаты слёз, страданий лоскуты…
На все мои мольбы, любимый, ты
молчаньем отвечаешь,
как и прежде.
Как некий мёд, добыт из горьких трав
полынный сок. И ты, конечно,
прав —
мы не одни грешим на этом свете.Нам в этом мире больно жить, пока
нас помнят реки, камни, облака,
растения, животные и дети,
и чёрный мак, и алый цикламен…
Из Книги жизни в Книгу перемен
перетекают имена и числа,
а там — бежит вода, танцует мох,
и бог разлук — какой-то странный
бог —
всё слёзы льёт, ни в чем не видя
смысла…
3
Когда умрёт простая жизнь любви,
я Господу скажу: «Благослови
детей, чьи лица скрыты именами,
чьи крылья серебристы, как зола,
чьи души спят, а бедные тела
скитаются, как тени, между нами».
Худые руки на груди скрестя,
меж нами вечно наше спит дитя,
как светлый ангел в облачной кровати.
И я взываю к Господу: «Прости,
и спящего младенца окрести
в огромном океане благодати…»
* * *
Полжизни проплутав в сухих лесах любви,
охотником себя не мысля, но добычей,
я говорю тебе: за тихий щебет птичий,
за боль сплетённых тел — сей варварский обычай —
прости меня и путь иной благослови.
Да, заросла тропа прожилками огня,
узорною травой, терновником колючим,
но путника она ведёт к небесным кручам —
и Ты на этот путь благослови меня.
Пусть будет дождь шуметь и тёплый ветер дуть,
и ранят неба грудь внезапных звёзд уколы,
пусть тихий блеск озёр и рек живая ртуть,
и пенье волн морских, и вешних гроз глаголы
вольются в душу мне…
* * *
В жилище убогом и тесном
живём мы без всяких затей,
не видя на своде небесном
созвездия Спящих Детей.
Кончается вечер короткий ,
и длинная тянется ночь.
и Ангел, смиренный и кроткий,
ничем нам не может помочь.
Сердца ли трепещут и бьются,
как малые дети в ночи,
иль с неба невидимо льются
нездешнего света лучи?
Ласкают они поселенцев
в жилищах лесов и морей,
но души уснувших младенцев
не ищут своих матерей.
Там, в звёздном надмирном покое,
им Ангел, как Божья гроза,
своей светозарной рукою
закроет на время глаза.
Для люльки им дерево срубит,
и дудочку даст, и свирель,
обнимет детей, приголубит
и будет качать колыбель.
И жестом одним обозначит
ту область скитаний своих,
где тихо и жалобно плачут
несчастные матери их…
* * *
Это — моё прощенье, это — мой дар тебе:
эхо в пустом ущелье, отблеск луны в воде,
шелест листвы осенней, тени летящих птиц,
это — моё спасенье — помнить одно из лиц,
то, где любовь гостила, словно в реке вода…
Да, я тебя простила, да, я простила, да.
Славила милость Божью, тайной судьбы узор,
и осквернённый ложью, ведомый всем позор.
Помнишь, что мир, как танец, рос в глубину и вширь?
Баловень, иностранец, прыгал в снегу снегирь.
И очевидец тайны, брат моего греха
вдруг обрывал случайно тонкую нить стиха.
Да, не могу понять я — кто ты и что с тобой,
Ангел меняет платье в вечности голубой.
Старая ткань слиняла — лёгкий покров души.
Помнишь, как я меняла жизнь на твои гроши?
Стало тепло на свете, ландыши расцвели,
плачут тихонько дети в разных концах земли…
* * *
Я вижу в проёме оконном —
которое лето подряд
в порыве любви беззаконном
ночные светила горят.
Так дивно сияют и блещут
их жаждущие лучи,
что в тёплых ладонях трепещет
ответное пламя свечи.
Но горько-солёное море
простых человеческих слёз
ребёнок, как инок в затворе,
Создателю молча принёс.
Смотри, — он сказал, — во вселенной,
где Ты — повелитель и царь,
сияя красою нетленной,
стенает и мучится тварь.
Ты видишь всевидящим оком,
Как льётся невинная кровь?
Зачем Ты святым и пророкам
открыл Своё имя — Любовь?
И, веяньем тонкого хлада
укутав смиренную плоть,
на стогны небесного града
ступил, как ребёнок, Господь.
И хором светила запели:
«Когда мы, как дети, уснём,
нас будут в крещальной купели
крестить покаянным огнём, —
ведь в райскую вводит долину
сомкнувших навеки уста
не меч Иисуса Навина,
а крест Иисуса Христа»…
* * *
1.
Жизнь опять очнулась, надела гиматий синий.
Что мне делать с телом — этой тёмной ночной рабыней?
Бить её бичами, смотреть на неё в печали,
задавать вопрос: для того ль нас с тобой венчали,
чтоб рабыня эта опять госпожою стала,
завернулась в шёлк — как похож он на блеск металла!
Мой вопрос, я знаю, сегодня звучит, как вызов,
не случайно ночь приближается в чёрных ризах,
что же делать мне — не в моей это, видно, власти
на чужом кресте распинать молодые страсти.
2.
Обними меня и одежду ночную скомкай:
к нам приходит свет белошвейкой с иголкой тонкой.
Буду я следить, чтобы дерева тень дрожала
и река бежала во время ночного жара
в те края, где дева укрылась в пещере тёмной
и её стережёт, как цербер, дракон огромный.
Не ключ, а крест отворяет земные недра —
и теряют цепи Тезей, Ариадна, Федра,
на лугах зелёных цветёт голубой цикорий :
победил дракона сегодня святой Егорий.
* * *
1.
Никто мне не скажет ни слова: я слишком мала и глупа.
Лицо накануне Покрова сечёт ледяная крупа.
Что может случиться со мною в младенчестве — лучшей из Мекк?
Быть может, сплошной пеленою укроет минувшее снег?
А может быть, прошлое станет водою, сбегающей с гор?
Над будущей жизнью протянет Владычица Свой омофор.
2.
Ребёнок лежит в колыбели, и катятся слёзы из глаз —
то ранняя Пасха в апреле, то в августе — яблочный Спас,
то время гудит, словно пчельник весной на цветущем лугу,
то утром в крещенский сочельник купается голубь в снегу,
то каплями в зреющем хлебе горят васильки вдалеке,
то ангел купается в небе и зеркало держит в руке.
3
Но горькие детские слёзы для нас непомерно сладки:
я помню июльские грозы и ветлы у тёплой реки,
цвела полевая клубника под деревом в форме креста,
слезою с Пречистого Лика катилась на землю звезда,
и матери, кутаясь в шали, от нас отводили беду,
и пыльной листвою шуршали деревья в колхозном саду.
4
Мы память свою растревожим и, пробуя время на вкус,
на жертвенник сердца возложим какой-то немыслимый груз —
беспутная жизнь кочевая, горючая правда одна,
любовь, как вода ключевая, прозрачна до самого дна,
а грех обезглавлен и связан, и будущий путь предрешён,
и крест приготовлен, и Лазарь умерший уже воскрешён.
* * *
Сердце хочет любви — и не может себя превозмочь.
Рыба-ангел в воде выгибает узорную спину.
В храм уснувшего леса приходит монахиня-ночь,
и к рассвету она принимает великую схиму.
Воду чёрных небес бороздят облаков корабли,
звёзды слабо мерцают, луна одинокая светит…
Ты у сердца спроси — почему оно хочет любви,
ты у сердца спроси — но оно ничего не ответит.
И не скажет волна, что с тобою нас ждёт впереди,
на остывший песок набегая в волнении светлом.
Сердце хочет любви, даже если не бьётся в груди,
а мерцает в ночи, словно уголь, подёрнутый пеплом.
Тихо дерево стонет, кричит на лугу козодой —
эта птица ночная пророчит тебе катастрофу.
Повтори ещё раз — сердце хочет любви молодой…
Лунным светом на мантии ночь вышивает Голгофу.
* * *
Кто в воздухе жилья, как в коконе прозрачном,
на кухне режет хлеб и чайник кипятит?
А бабочка летит на свет в окне чердачном,
а бабочка летит, а бабочка летит.
Ночь достаёт звезду и лунным светом плещет
из старого ковша на почерневший лес.
А бабочка летит, а бабочка трепещет,
у светлого окна почти теряет вес.
Кто отпустил её в роскошном платье бальном
лететь на этот свет, сияющий в ночи?
Но вспыхнет новый луч в окне полуподвальном —
поставит на окно ребёнок три свечи.
Пей свой остывший чай, томись о беспредельном,
тебе смотреть на свет никто не запретит.
Тьма за твоим окном обшита швом петельным…
А бабочка летит,
а бабочка летит…
* * *
Уже пора за стол садиться,
пустые рюмки ставить в ряд…
Мы так же хлеб едим, как птицы
клюют созревший виноград.
Берёза ветку завитую
опустит вдруг на тротуар…
Мы так же воду пьём святую,
как пчёлы в поле пьют нектар.
Вдруг загудит над этим полем
грозы могучий контрабас…
Мы так детей своих неволим,
как ангелы целуют нас.
Но как, скажи, нам научиться
на перекрестке двух дорог
так полюбить цветок и птицу,
как человека любит Бог?
* * *
Любовь отбрасывает тень тоски и торжества,
как это делает сирень — цветы её, листва,
и узловатый узкий ствол, и ветви на весу,
как я тягчайшее из зол в груди своей несу.
Любовь, лицо рукой закрыв, не видит наших слёз.
В буддийских храмах старых ив, в больших церквах берёз
засвищут птицы, запоют о счастье без вины,
кукушка наведёт уют в часовне бузины.
Травою зарастёт пустырь, и съест огонь зола,
и будет леса монастырь звонить в колокола.
А ты, любовь, пройди, как тень, волною в небо хлынь,
как эта сладкая сирень, как горькая полынь.
* * *
1.
Мне сон удивительный снится: каштаны уже отцвели,
какая-то грустная птица сидит в придорожной пыли,
а ветер, как ангел бесплотный, мне шепчет, листвою шурша:
когда-то была беззаботной, беспечной и легкой душа,
сердечные раны лечила, читая аббата Прево…
Зачем же ты днём расточила сокровище сна своего?
2
Мне сон удивительный снится: на мир я смотрю с высоты
и вижу — в одежду из ситца оделись лесные цветы,
а вишни уже облетели — и тонут в зелёных шелках,
и сердце в оставленном теле похоже на птицу в силках.
Да, память — великая сила, но сердце — сильнее всего…
Зачем же я днём расточила сокровище сна своего?
3.
Откроется мне понемножку какой-то таинственный путь,
и жимолость бабочки брошку приколет на пышную грудь,
а ива увидит сквозь слёзы летучей июньской грозы
в растрёпанных прядях березы капроновый бант стрекозы.
И будет шиповник царапать цветущею веткой меня…
В какое хранилище спрятать сокровище этого дня?
4.
В какую великую книгу сокрыть, уберечь от Суда
стрижей боевую квадригу, подземных кротов города,
зари угасающей алость, воды ледяное стекло
и эту щемящую жалость к тому, что навеки прошло?
Над веткой сирени, быть может, тяжёлые пчелы гудят,
и память былую тревожат, и раны её бередят.
5.
Смиреннее память, чем инок, надменней она, чем гордец.
Но где вы, в каких палестинах, сокровища наших сердец?
В каком вы покое великом нас будете в вечности ждать,
пред Божьим таинственным Ликом вы сможете ль нас оправдать?
Над райской цветущей долиной верните нам зренье и слух…
Иль вы — только пух тополиный, мерцающий в воздухе пух?
* * *
1.
Он тих, но смиренье ему не к лицу,
он ночью заблудшую ищет овцу
в стране, для него неизвестной,
ни другу о нем не скажу, ни отцу,
ни ангелу в тверди небесной.
2.
Кто сыт настоящим, кто будущим пьян,
кому-то судьба не по вкусу,
кто знает, что будет крестить Иоанн,
и мёртвой водою греха Иордан
омоет стопы Иисусу?
3.
Мы были как те — не сомкнувшие вежд,
на брачном пиру, но без брачных одежд,
в чаду лихорадки любовной,
и сердцем постичь не могли — почему
возьмут нас и бросят во внешнюю тьму,
где слышен лишь скрежет зубовный?
4.
Давай же, любимый, с тобою пойдём
туда, где не зреньем, не слухом,
а любящим сердцем услышим о Нём —
Он крестит людей не водой, а огнём,
и Духом, любимый, и Духом.
5.
Как южная ночь глубока и тиха!
К невидимой ангельской рати
свой лиственный лик обратила ольха,—
и сердце уже не источник греха,
а чистый родник благодати.
* * *
Смотрит на небо — и видит святой Лука:
в Бельгии белой с неба летит мука,
в синей Шотландии сеют крестьяне лён,
в рыжей Ирландии слёзы роняет клён.
Смотрит на землю и видит святой Матфей:
ходит в Британии некий слепой афей,
Бога хулит он и птиц убивает влёт,
а на вакации Пушкину письма шлёт.
Светлой листвою шумит царскосельский парк.
Нас ли, неверных, святой вопрошает Марк:
— Что ж вы ушли в плотяные свои сердца
и не хотите на родину, в дом Отца?
Ангел летел по небу, потом исчез.
Мы же, бескрылые, ловим в последний раз
взгляд Иоанна на русский осенний лес.
Евангелист и апостол не видит нас.
Ибо душа для молитвы не ищет слов,
только считает раны, клянёт судьбу.
Что ж мы — не в силах небесных принять послов?
Родины тело в свинцовом лежит гробу.
А над могилою высится крест простой,
сад неприкаянный мёрзлой шумит листвой,
как же забыли мы славу свою и честь —
Русь, Вифлеем, Голгофу, Благую Весть?..
* * *
Свет неяркий. Короткое утро.
Чуть присыпала снежная пудра
ветки клёнов и плоскости крыш.
Улетели кукушка и стриж.
А недавно судачили бойко
чиж-подросток и девочка-сойка,
и деревья стояли вдали
в дождевой светозарной пыли.
Всюду жалобы, стоны и хрипы,
лес прекрасный почти облетел,
умирают осины и липы,
как толпа неприкаянных тел.
Льётся листьев сухая лавина.
Есть ли в этом людская вина?
И горит на ветру не рябина —
неопально горит купина.
У ТАТАРСКОГО ВАЛА
1.
Кто уходит из дома без меча и шелома,
чьи одежды — как белые хлопья?
Поднимайте знамёна против стен Вавилона,
заостряйте незримые копья!
Что-то воинов мало у Татарского вала,
и забыты они, и убиты.
Их нетленные кости спят на нищем погосте,
виноградной лозою увиты.
Как же мать их блудница не смогла повиниться,
что сыновьих не слышала стонов?
Не любовь, не свободу — помутневшую воду
из разбитых пила водоёмов.
Мокнет дерева крона, чует падаль ворона,
солнце скрылось давно за горами…
Поднимайте знамёна против стен Вавилона
и готовьтесь к невидимой брани!
Время движется, время — словно тяжкое бремя
давит грудь и поникшие плечи.
Но за страшным порогом всё, что создано Богом,
станет местом невидимой встречи.
2.
Пока ещё во временной гробнице
лежит твоё поверженное тело,
любуется свободная душа
летучей красотой цветного луга,
шатром небес, излучиной реки,
движеньем рыб в её глубинах тёмных…
Следит душа за стаей вольных птиц;
её влечёт орла полёт державный,
волнуют крики чаек, плеск волны,
песок зернистый и сухой ковыль,
которым зарастает вал Татарский.
Что ты, душа моя, ещё увидишь,
в то время, как уснёт немая плоть?
Быть может, тех, кто умерли, живыми
увидишь ты? И будешь говорить
с любимыми, невидимые слёзы
невидимым стирая рукавом?
3
Поздней осени лист неожиданно входит в пике,
и душа говорит на невнятном своём языке,—
так лепечет дитя, что вверху, в дождевых облаках,
пролетает Архангел с оливковой ветвью в руках,
так бормочет ручей, спотыкаясь о спины камней,
что во время грозы будет небо ещё зеленей,
и прозрачней, чем слово, озёрная будет вода,
и печальней, чем Ангел, последнего ждущий Суда,
будешь ты, человек, собирающий лиственный хлам,
созидающий заново духа разрушенный храм…
4
Лик омыли мы, сердце очистили,
грудь открыли навстречу беде,
чтоб сияли нездешние истины
в нашем сердце, как звёзды в воде.
Сколько мы понапрасну растратили
и, не зная значенья утрат,
за семью мы искали печатями
непонятный, неведомый клад.
Лишь нежданная милость прощения
снимет с сердца проклятия груз —
так прими, словно знак очищения,
чудный звон налагаемых уз.
5.
Уже не шелестит песок в стеклянной колбе,
не молится звезда, как мёртвый о живом,
мы плачем на земле, в юдоли зла и скорби,
стирая капли слёз прозрачным рукавом.
Как источает свет луна в небесной тверди,
пока лежит в земле прозябшее зерно?
Зачем одел Господь нас в это тело смерти
и дал нам в пищу хлеб и красное вино?
Но целый мир молчит преступно иль беспечно
на голубых холмах и в устьях тихих рек…
Нам всё дано, мой друг, сейчас, и здесь, и вечно,
но дивный дар принять не хочет человек…
Не держит душу плоть — ах, только б сил хватило
понять, что вновь Господь последний миг дробит
на тысячу частей — и движутся светила
по новым чертежам расчисленных орбит.
6.
Ещё нам далеко до Рождества,
хотя повсюду — ёлки, ёлки, ёлки…
Разрушенной империи задворки
украсил снег, как белая листва.
Жизнь раскололась, как пустой сосуд,
и на снегу лежит осколков груда.
Грядёт не Новый Год, а Страшный Суд,
и всё же мы надеемся на чудо —
на то, что с нами встретится Господь
как с сыновьями, а не с должниками,
и земляную, злую нашу плоть
пересоздаст любовными руками.
7.
Распростёр над миром объятья огня костёр.
Мы встречаем ночь под созвездьем семи сестёр.
А одна сестра не смыкала всю ночь очей,
собирала тихо золу из семи печей —
и уже доносится отзвук семи громов,
на простор выносится соль из семи домов,
и слепые молнии землю огнём кропят,
и в святом безмолвии дети в кроватках спят.
8.
Когда приходит время нам разомкнуть объятья,
святая Катерина приходит в белом платье.
В лесу пустом и голом мороз побил рябину,
смеясь, встречают дети святую Катерину.
Осины молча стынут, берёз белеют свечи,
и белый снег накинут, как шаль, на чьи-то плечи.
Пока любовь играет на дудочке старинной,
согреты наши души святою Катериной.
И мы с тобою видим — одни на свете целом,
как вновь парит над нами незримый ангел в белом,
как дорогую пряжу на белые рубахи
прядут в туманном небе невидимые пряхи,
как еле слышно тает свеча из стеарина…
святая Катерина, святая Катерина…
9.
Чёрный ворон летит с вороницею,
огибая святые обители,
а в лесу над холодной криницею
голосят их слепые родители.
Если воля вручается вольному,
а врагу не прощается кровному,
как же звону звучать колокольному,
как же пению литься церковному?
В чёрном небе, усыпанном звёздами,
и в колодезных срубах бревенчатых,
и в деревьях, вороньими гнёздами
словно чёрной короной увенчанных,
до сих пор тишина монастырская
отзывается горько да солоно…
Не бессильна ли рать богатырская
против сытого чёрного ворона?
Всё, что плохо лежало,— попрятали,
всё, что чудом не продали,— пропили.
Чёрный ворон летит с воронятами
над глухими болотными топями,
над крестьянскими избами бедными,
над резными ларями купечества,
а ещё — над дубовыми, медными,
золотыми крестами Отечества…
* * *
Когда говорят телескопы,
Земля начинает кричать,
о том, что на теле Европы
оттиснута Рима печать.
Ей чудится в смертной истоме,
что мир умирает от ран.
Безжалостный кесарь на троне,
отстроенный заново храм.
* * *
Последний потомок Данов
в одежду жреца одет.
На влажной листве платанов
сияет нездешний свет.
И, сотнями игл исколот,
скрывается до поры
за сетью тумана город,
стоящий в верху горы.
Ты видишь: легла усталость,
как камень, на грудь жрецу?
недолго ему осталось
златому служить тельцу.
Исчезнет заслон тумана,
останутся дым да гарь.
Поверженный город Дана
возьмёт ассирийский царь.
И будет при свете резком,
несущем живому смерть,
телец окаянным блеском
на склоне холма гореть.
* * *
…и этот пёстрый день, пустой и многолюдный,
свой завершает круг. Готовит ужин скудный
измученная мать. Сочится тусклый свет
сквозь узкое окно. Мать затворяет ставни.
Узоры в небесах, сплетенья жил на камне
и в воздухе сухом дыханья лёгкий след —
всё остаётся там, в пространстве заоконном,
на страждущей земле и в небе беззаконном,
где славит Бога хор сияющих светил.
Ты стены и углы кропишь водой святою,
но ум отягощён житейской суетою,
а сердце говорит, что Бог тебя простил.
Где шепелявый дождь, где ветра звук гортанный,
где лёгкий стук в окно, таинственный и странный,
где за рекой, вдали, внезапный стук колёс?
Ты понимаешь вдруг в минуту озаренья:
нет в этой тишине ни музыки смиренья,
ни лепета любви, ни памяти, ни слёз.
И эта ночь пройдёт, пестра и многолика,
и от неё одна останется улика:
в подсвечнике простом сгоревшая свеча.
И будешь ты скрывать и прятать трепет тайный,
сжимать в одной руке простой билет трамвайный,
в другой — держать скелет железного ключа.
Всё, чем ты прежде жил, в огне перегорело,
помолодела смерть, а время постарело.
Кто может угадать, что ждёт нас впереди?
Пылающий закат нам даст ответ невольный —
и Пушкин в дом войдёт с цевницей семиствольной,
и Лермонтов с горячим пеплом на груди…
* * *
Марине Вишневецкой
Есть дерево — спица и дерево — райская птица,
есть небо над ним — синее, чем озеро Рица,
и чувствую я у подножья горы Магдалены:
в земле европейской пульсируют русские вены.
В Европе прохладно и пусто. Ты знаешь, Марина,
в отечестве нашем внезапно созрела калина,
и кисти её — как пространства открытые раны…
А здесь на ветру раздеваются молча платаны.
Я помню, Марина, обложку неизданной книжки,
и в воздухе влажном — нездешний огонь фотовспышки,
и каплю дождя на блестящем стекле объектива,
и дивную горечь звучащего в сердце мотива.
Так что нам, скитальцам, покажется тише и проще —
молится Создателю в храме платановой рощи
иль видеть, как осень — худая цыганка в монистах —
рыдает и трогает кожу стволов шелковистых?
А время идёт, облака над Россией редеют,
а кисти калины так ярко, мучительно рдеют,
и мне, дорогая, то имя любимое снится,
то дерево — спица, то дерево — райская птица…
* * *
По совокупности примет
жизнь стала тусклой и дешёвой —
ну что ж, мой друг, я славлю свет
неяркой лампочки грошовой.
Ведь без неё так трудно мне
листать страницы Вечной Книги…
Деревья в зимнем полусне
надели снежные вериги.
Я не замечу второпях,
что встали рядышком в овражке
рябина в ледяных цепях
и дуб в смирительной рубашке,
что жжёт дыхание огня
сквозь зимний воздух монастырский,
что молча смотрит на меня
с иконы Александр Свирский.
* * *
1.
Утром вербы срезать ветку
и потрогать тонкий ствол…
Постелить клеёнку в клетку
на большой дубовый стол,
зачерпнуть святой водицы
в узкий ковшик жестяной.
Видишь — ангелы и птицы
делят трапезу со мной?
Скрипнет старая калитка,
дрогнет воздуха вуаль,
электрическая плитка
изогнёт свою спираль,
а потом огнём нальётся,
и начнёт в ночи светить,
будет воду из колодца
в медной кружке кипятить.
Затрещит на стенке счётчик,
словно маленький сверчок,
ангел, как усталый лётчик,
плащ повесит на крючок.
И за стол дубовый сядет,
словно он пришёл домой,
и крылом меня погладит,
и заплачет,
Боже мой…
2.
Облетела листьев груда
с веток старых тополей.
Из небесного сосуда
изливается елей
и кропит крестообразно
руки, грудь, чело, уста…
Жизнь болтлива, несуразна,
окаянна, нечиста.
Издавая запах тлена,
листьев гаснущая плоть
тихо плачет, ждёт смиренно,
что простит её Господь.
* * *
1.
Я ушла далеко по дороге, заросшей бурьяном,
миновала пустырь, где репейник торчит Д'Артаньяном,
заглянула в окно низкорослой последней избушки —
на стене крепостной в это время палили из пушки.
Тополь рядом с избушкой был светом пронизан багряным,
а в зелёной листве соловей заливался Бояном,
было самое время мне вспомнить о Чёрной Каяле,
но меня зазывали купцы и манили бояре,
и задумчивый князь мне рассказывал детские сказки,
что купцам и певцам не страшны половецкие пляски.
2
Я плыла по реке, по реке я плыла в половодье,
загоняли коней или в воду бросали поводья
то потомки Трояна, то Велеса юные внуки,
из зелёной воды я тянула прозрачные руки,
с ожерельем на шее, с браслетом на левом запястье
воздух я целовала — и это считала за счастье.
А волна на волну набегала прозрачною кровью,
чтобы в шуме прибоя любовь рифмовалась с любовью.
3.
В доме, брошенном мною, пелёнки над печкой сушились,
а в зелёной траве муравьи и жуки копошились,
и в саду за забором, под старой мичуринской сливой
с толстым томом подмышкой сидел мой отец молчаливый.
Как ребёнок большой, он рассматривал ложки и вилки
и гранёный стакан сквозь стекло от зелёной бутылки.
Мама резала хлеб (о, как сердце усталое сжалось!),
и сестрёнка моя за подол материнский держалась.
4.
Я не знаю сама — фарисея прощает ли мытарь?
Блудный сын Святослава, ты, птиц убивающий Игорь,
или воин безвестный, умерший с улыбкою детской, —
русским золотом выстлано ложе реки половецкой.
Все богатства мои спят на дне окаянной Каялы,
чьи огромные волны бывают черны или алы.
А волна на волну набегала прозрачною кровью,
чтобы в шуме прибоя любовь рифмовалась с любовью.
Я пространство земли за холмами теряю из вида —
и выходит из вод не блудница, а дева Обида.
5.
А отец мой, уснув на высокой кровати из тиса,
держит в правой руке, как жемчужину, зёрнышко риса,
чаша с синим вином на квадратной стоит табуретке,
а в пространстве ином над могилой качаются ветки.
Нужно ночью вставать, одеялом детишек укутать,
задремать и очнуться, окончательно всё перепутать,
колыбельную петь так, как листьями плещет осина,
на старинный мотив "возвращения блудного сына"…
ПО ДОРОГЕ ДОМОЙ
1.
Ты помнишь, как с тобой мы по дороге шли?
Терялся край земли в сиянье и пыли,
томились листья ив под тонким слоем пыли,
и только облака легко по небу плыли.
Одно из облаков нас, как звезда, вело
по местности простой в знакомое село,
где перекинут мост кирпичный через речку,
где дерево стоит, напоминая свечку.
Там, у оврага,— дом, а в доме — тишина.
Лежит в густой пыли на чердаке икона.
Я знаю, что давно закончилась война,
остался только прах от стен Иерихона,
и рухнула уже Берлинская стена.
А мой отец-солдат через Европу шёл,
молилась бабушка, и рыла мать окопы…
И память о былом, как светлый ореол,
таинственно сквозит над картою Европы.
2.
А мы всё шли с тобой, и колосилась рожь,
и поле кое-где сияло васильками,
и тёплый ветер дул, и пробегала дрожь
по зеркалу реки, и тонкими руками
касалась ива волн, взбегающих на брег,
лягушки квакали в своём речном Париже,
и стрелки на часах вдруг замедляли бег,
но только дом родной не становился ближе.
Мы шли с тобой и шли, и убыстряли шаг,
и щурили глаза от солнечного блика…
Вон там стоит ветла, вон там — растёт овраг,
вон там журчит родник и зреет земляника.
Давай передохнем и спустимся к реке,
умоемся и руки вытрем полотенцем…
Вот-вот возникнет дом, где спит на чердаке
измученная Мать с Божественным Младенцем.
3.
Я помню, как паук висел на волоске,
как утром шёл народ к пустому магазину,
как пахла лебеда, как, сидя на песке,
мой дядя из ветвей зеленых плёл корзину.
Где волны той реки, где ветви гибких лоз?
Увяли лепестки кроваво-красных цинний…
Их запоздалый цвет уже убил мороз,
и у корней волос чуть серебрится иней.
На мир спустилась ночь, и в облачном кремле
так тихо и светло горит луны лампада.
Раб Божий Николай давно лежит в земле,
оплакан и отпет,— и большего не надо.
4.
Двух осторожных птиц я видела в окно:
сиял в снегу снегирь, как девичий румянец,
а в доме на стене — застывшее кино:
случайный блеск стекла и фотографий глянец.
Синица снег клюёт и просится ко мне.
В каком прекрасном сне, в какой волшебной сказке
я вижу целый мир, висящий на стене:
Младенец в люльке, мать, солдат в железной каске?
Вот это — наш погост, а это — город Брест,
здесь — стриженый малыш отважно сел на санки…
У деда на груди — Георгиевский крест,
а у отца — медаль и орденские планки.
5.
Росла в лесу трава, шумел колхозный сад,
скучали лопухи и пыльная крапива.
Ты помнишь, как тому уж сорок лет назад
ты перед сном меня святой водой кропила?
Потом гасила свет, и тихо я спала,
мне чудился во сне какой-то конь и всадник,
невидимых церквей сияли купола,
и свет лила луна на бедный палисадник.
6.
Плачут птицы больные, вспоминают весну.
Я вас, тени родные, перед сном помяну.
Как рыдание арфы, птичий строится стан.
Спят Димитрий и Марфа, Параскева, Иван.
Никакого зазора нет в пространстве ином
между ангельским хором и провидческим сном.
Между сушей и морем, между ночью и днём,
между будущим горем и слезами о нём.
Мне как будто открыли старой хроники кадр:
в безымянной могиле спит солдат Александр.
Сколько воинов верных час свой смертный нашли
в развороченных недрах материнской земли.
Кто отпет и оплакан, и Всевышним прощён,
кто невидимым знаком — красной кровью — крещён.
Снег ли в воздухе тает над молчащим селом,
или ива читает поминальный псалом,
или хочет оставить над пространством полей
крест и «Вечную память» вещий клик журавлей?
7.
Вот ребёнок на мир сквозь волшебное смотрит стекло:
там деревья омыты дождём, как душа покаяньем.
Каждый лист — изумруд, и прекрасно кругом, и светло,
мир наполнен до края каким-то нездешним сияньем.
Веселится ребёнок и зеркальце держит в руке,
зная смысл Благодати, не ведает буквы Закона…
И не видит дитя, что на пыльном лежит чердаке
из разрушенной церкви спасённая дедом икона.
8.
Мой ангел был мне дан, когда пришла весна,
прилипла к сапогам кладбищенская глина,
трава была нежна, вода была пресна,
и набивали цвет крыжовник и малина.
Мой ангел был нездешним светом осиян,
он был изображен с мечом и эдельвейсом.
Ещё шумел в крови великий океан,
и сердца стук звучал, как стук колес по рельсам.
Но огнь, вода и Дух преобразили плоть,
и стала вновь земля лишь бренной оболочкой.
Ещё я научусь слагать персты в щепоть —
и сжалится Господь над капитанской дочкой.
9.
Жизнь наша бедная — жалость и милость.
Ива к холодной воде наклонилась.
Плачет, голубка, а ветка одна
хочет коснуться песчаного дна.
В тихом сиянии, в центре вселенной
молится ива в одежде смиренной,
видит сияющий звёздный поток,
плачет, надев свой узорный платок.
Плачет о тех, кто с войны не вернулся,
в гибель свою с головой окунулся,
в вечность ушёл — и Господь их простил,
Кровью Своей перед сном причастил.
Как же слезам покаянья не литься,
как об усопших живым не молиться,
как не дарить им любовь и тоску
иве-красавице, ветром колеблемой,
воздуху стылому, птице серебряной,
дереву, камню, речному песку?
10.
Будет куст рябиновый пылать,
дань отдав возвышенному слогу…
Дорогие, что вам пожелать —
Ангела-хранителя в дорогу?
За земные тяжкие труды
вы уже рукой коснулись неба.
Вам награда — блеск речной воды
и знакомый вкус ржаного хлеба.
11.
Нам с тобою к лицу слабый отсвет любви и страданья.
День подходит к концу, наступает пора увяданья.
Это в келью души открывается тайная дверца…
Здравствуй, тихий закат моего непокорного сердца!
Я не знаю, о чём в небе птицы кричат, улетая,
как листва, на деревьях сквозит красота золотая,
нам её не понять, мы ещё не простились с весною,
и кого мы пленять будем инеем, льдом, белизною?
Нам пора хоронить то, что умерло в юности, в детстве,
кто нас будет винить в незаслуженном, горьком наследстве?
И серёжки ольхи тихим светом горят на рассвете.
За былые грехи наши бедные молятся дети.
Вновь сияет луна там, на дне опрокинутой чаши.
От тяжелого сна отдыхают родители наши,
и тоскуют о нас, и лицо закрывают руками,
талым снегом, листвой, испареньями рек, облаками…
* * *
В который раз отец выходит на дорогу
гречиха зацвела, стеной стоит овёс…
В безмолвии старик приносит жертву Богу,
в груди его щемит, глаза красны от слёз.
А старший сын пасёт вблизи деревни стадо,
он слышит странный шум сквозь блеянье овец,
на сердце у него смятенье и досада —
Он думает: зачем покинул дом отец?
* * *
Солнце мира померкло и в облачной скрылось гряде,
дождь смешался со снегом, им ветер приходит на помощь…
Вот уже подоспела Неделя о страшном Суде —
и сегодня Спаситель овец отделяет от козлищ.
В храме полупустом на скамейках сидят старики,
держат в слабых руках золотисто-янтарные чётки,
и плывут рыбаки по просторам великой реки,
чтобы сети закинуть по правую сторону лодки.
— Что случилось с Россией?— Борис вопрошают и Глеб
сквозь струение ладана смотрят на нас страстотерпцы.
За живых и усопших ещё преломляется хлеб,
и в младенческом сердце горит обновлённое сердце.
Ледяная вода в деревенских колодцах чиста,
и поверхность её представляется зеркалом птице…
Страшный близится Суд — и дай Бог нам дожить до поста,
дай нам Бог помянуть всех усопших на сырной седмице.
* * *
Все мы куплены кровью — ценой дорогой,
и на мир опускается меч.
Ради воли благой будет миру слугой
тот, кто слушает царскую речь.
Рыбы рады воде — своему серебру,
лёгким струям сияющих рек.
Каждый служит, как может, любви и добру —
птица, дерево, зверь, человек.
Но запомни, мой друг, меч булатный остёр,
он блестит на свету, как вода.
Двух случайно заснувших в постели сестёр
он разделит ещё до Суда.
Он разделит свекровь и невестку её,
сына с пастырем, с дочерью мать…
да прославится, Господи, имя Твоё!—
Как нам царскую речь понимать?
Мы, как рыбы, играем в воздушной среде,
мы не видим опасных сетей,
и волнуются утром в блестящей воде
отражения наших детей.
* * *
Я никак не пойму смысла этого слова — «свекровь»,
не могу разобрать — кто золовка, кто деверь, кто шурин…
Тихо льётся мука, словно тёплая белая кровь,
вижу: бабушкин лоб почему-то сегодня нахмурен.
Месит бабушка тесто, какие-то шепчет слова,
и святая вода выливается в белую миску…
А за длинным столом примостилась соседка-вдова:
как всегда, по слогам поминальную пишет записку.
То стрекочет сверчок, то собачий доносится лай,
вспоминает вдова, как пришла похоронка на мужа,
а с иконы на нас молча смотрит святой Николай,
на просторах России лютует январская стужа.
Здесь над белой мукою невидимый ангел летал,
сердце бедных детей защищая от смерти и мрака,
здесь когда-то мой дед у святого Матфея читал
родословье Христа: «Авраам же роди Исаака…»
Я не помню его, умер он до великой войны,
знаю: бабушка Библию в старый упрятала китель.
Ну, а я до сих пор всё томлюсь ощущеньем вины,
потому что не знала Твое родословье, Спаситель.
Не могла прочитать я и собственной книги родства.
Умер проклятый век — а теперь уже сделалось поздно.
В палисаднике вновь шелестит молодая листва,
но на лике Святителя брови сдвигаются грозно.
Я в помянник пишу: Параскева, Димитрий, Иван —
и коснеет рука, вспоминая о Божией каре…
Тихо бабушка Марфа садится ко мне на диван.
Помнишь ты, дорогая, кто Зару родил от Фамари?
* * *
В окаянных созвучьях метели, в её заунывных напевах
я пытаюсь услышать рассказ о юродивых девах,
в чьих сосудах иссяк золотистый елей.
Ветер воет, как волк на луну. Век становится злей
кровожадной гиены, голодной собаки.
У юродивых дев пять светильников гаснут во мраке.
Ты же, Господи, их пожалей.
Пожалей их, юродивых, словно овец шелудивых,
Нас, Господь, пожалей — обнажённых, худых, нерадивых,
нас, забывших затеплить огонь негасимых лампад,
выбирающих смерть и распад.
Было время сиянья, о, эти мгновения, где вы?
Были дни покаянья как некие мудрые девы,
что безлунною ночью выходят встречать Жениха.
Их сосуды полны драгоценною влагой елея.
Снег лежит на земле, сиротливо и смутно белея,
Закрывая собой незажившие язвы греха.
А когда-то — ты помнишь? — цвели медуница и клевер,
Белый голубь садился на тёплый колодезный сруб,
Как прозрачные тени, слова отделялись от губ —
так, наверно, Господь отделяет пшеницу от плевел.
И не думали мы, по ночам отражаясь друг в друге,
что разбилось былое, как некий скудельный сосуд,
что уже приближается свадебный пир — и на Суд
скоро нас позовут расторопные слуги.
* * *
Я сравняюсь с землёй в покаянном поклоне земном —
пусть узнает нечаянно плоти смиренная глина,
кто в святом алтаре причащается красным вином,
чтоб принять по достоинству яблоко царского чина.
Я спрошу Тебя: где Ты? — и скоро услышу ответ:
— Неужели слепа ты и крови невинной не видишь?
Но ещё над Россией не меркнет божественный свет,
В злую, стылую воду уходит невидимый Китеж.
Нем голодный народ, молчаливы соборы Кремля,-
видно, время не вышло раздаться небесному грому…
Только слышно, как ночью родимая плачет земля
оттого, что идёт самозванец по царскому дому.
Но покуда душа нераскаянной бродит виной,
строит инок молитву, как прочную крышу ковчега,
и в глухом январе над ещё не умершей страной
распускается пряжа белейшего русского снега. И еловое семя клюют на поляне клесты,
и голодные дети спасаются жертвою вольной,
и монахи во льду вырубают для верных кресты,
чтоб услышали люди торжественный звон колокольный.
* * *
Стемнело. Месяц молодой
растёт в своей пустыне чёрной.
Над потемневшею водой
вознёсся крест нерукотворный.
Расстаться с прошлым не спеши,
не слушай соловьиных басен:
всё так же пуст пейзаж души
и тёмный путь её опасен.
Зачем спасённый человек
в тоске раскидывает руки,
когда земля, и дождь, и снег
сотворены из крестной муки?
* * *
Какую тайну ты вдруг нащупал,
припав к могучему лону жизни?
Молитва держит небесный купол
над красной глиной в твоей отчизне,
растит могучие корни кедра,
раскаты грома родит глухие,
скрепляет силой земные недра,
сияет солью морской стихии.
Покуда ночью звучат над миром
в лесной глуши соловьёв коленца,
покуда хочет безбожный Ирод
в девичьем чреве убить младенца,
молись дыханьем, молчаньем, словом,
молись, во сне проливая слёзы,
смотри, как в мире, простом и новом,
ныряет ангел в листве берёзы,
как безмятежно смеются дети,
как рад ручей водяному платью…
Живи спокойно на этом свете,
открытым сердцем припав к Распятью.
* * *
Какая-то птица, как цепи воздушной звено,
приветствуя Бога, в лазури купается чистой.
Нас сеет Всевышний, как сеятель сеет зерно,
мы спим при дороге, на почве лежим каменистой.
Исполнятся сроки, и Бог тебе скажет: Восстань!
Ты будешь расти, не имея для тела границы.
И тополь серебряный, ткущий древесную ткань,
сплетет из ветвей серебристую люльку для птицы.
* * *
Тянет с севера тленом и холодом,
подо льдом цепенеет река,
и опять над разрушенным городом
кучевые плывут облака.
Проплывут над столицею древнею,
над зубчатой кремлевской стеной,
над заброшенной русской деревнею,
над огромной усталой страной.
Равнодушное небо безбрежное,
этот синий воздушный простор,
бороздят облака — белоснежные,
как вершины невидимых гор.
Злого времени ветер пронзительный
над тобою не властен, пока
в неземной красоте ослепительной
над Россией плывут облака,
очертанья меняют, колышутся,
и, покуда не кончился день,
как бесшумно, стремительно движется
по земле их летучая тень!
* * *
В объятьях неба нет желанья власти:
там ласточка висит на волоске,
о смысле жизни, о природе страсти
на варварском щебечет языке.
Её подруги строят дом на склоне
какого-то убогого холма.
Стоит у речки старый клён в короне,
как стих из покаянного псалма.
В воздушной синеве, по бездорожью
отчаянные носятся стрижи…
Как мне сложить псалом во славу Божью,
невидимая ласточка, скажи?
Как мне найти тот тихий рай под ивой,
тот детский неприкаянный пустырь,
где муравей, монах нищелюбивый,
зовёт проворных братьев в монастырь?
Как мне войти вторично в эти воды,
где некогда в безоблачном раю
Священное Писание природы
вошло навеки в плоть и кровь мою?
* * *
Над изгибами рек, над вершинами гор
над земной красотой несказанной
виден ласковый свет, слышен ангельский хор —
он звучит над Россией осанной.
— Мы зимой ледяные алмазы граним
и, когда зажигается Вега,
опускаем на грудь среднерусских равнин
вологодское кружево снега.
Здесь, в России истерзанной так повелось —
снег ложится на мёртвые лица…
Столько крови невинной уже пролилось,
что слезам невозможно не литься.
Божий храм осквернён, дом родимый сожжён,
Кровь Христова смешалась со снегом…
Только Божьим смотрением мир окружён,-
так вода ограничена брегом.
Пусть плетут кружевницы свои кружева,
ангел жив над кремлёвской стеною,
он неслышно поёт, что Россия жива,
как земля под корой ледяной.
страница Светланы Кековой
птицы на площади
на середине мира
город золотой
СПб
Москва
новое столетие
