ВАДИМ МЕСЯЦ
В СЕРДЦЕ ЗЕМЛИ
Из книги
БЕЗУМНЫЙ РЫБАК
Москва, изд-во «Русский Гуллвер», 2008.
Из книги
БЕЗУМНЫЙ РЫБАК
Москва, изд-во «Русский Гуллвер», 2008.
ОТ АВТОРА
Летом 2007 года моё совместное пребывание с родными, включая самых близких, сделалось невозможным. Я предпринял несколько попыток что-то исправить,
понимания не достиг, отчаялся и уехал в далёкую чужую страну, где когда-то жил, но обычаев уже не помнил. В самолёте бормотал молитвы о спасении любимых,
но думал про злой свободный дух, витающий над водой. В аэропорту взял напрокат дряхлый автомобиль, и, ориентируясь по вспышкам памяти, добрался к полуночи
до любимого озера. Мой высокогорный дом был в запущенном состоянии: забор рухнул, перила у главного входа выломаны с корнем, кто-то оборвал цепь в беседке на качелях,
электричество и телефон отключены, грузовик заглох. Чертёж зодиака над головой подсказывал правильность происходящего. Предстоящее хозяйствование должно было отвлечь
меня от ненужных мыслей. Я никогда не жил в лесу один, на стоицизм Робинзона Крузо или Генри Дэвида Торо не претендовал, но через пару-тройку дней смог наладить
свой быт и даже починил лодку. Озеро буквально кишело рыбой: почему я раньше не знал об этом? Басс, щука, красноперый окунь, форель, рыба-солнце,
ночью к берегу подходили сомы. Оленьи стада лениво уступали мне дорогу в свете фонаря, когда я возвращался с рыбной ловли, по утрам на доке прихорашивалась знакомая
выдра, медведь дважды ломал мусорный бак, пока я не сколотил новый из дубовых досок, надёжный как острог. Главной бедой стали тени прошлого, переполнившие жилище,
реликвии прежней жизни (иконы, самовары, гитары), щемящие фотографии счастья, подарки. Призраки очаровательных дачниц настойчиво тревожили мой безгрешный сон.
Я должен был бежать воспоминаний и перебрался во флигель, а усадьбу (двухэтажное кирпичное строение на берегу) стал сдавать охотникам и рыбакам на выходные.
Это приносило мне достаточный доход, а общение с интернациональными постояльцами учило жизни и деловитости. Мое одиночество оживил регулируемый маскарад из
многодетных хасидов, корейских беженцев, болгарских турок, польских пьяниц и американских военных. В свободное время я начал писать стихи, каковых не писал раньше. До этого я редко позволял вкладывать в своё творчество личные обиды, радости, следы отчаяния или надежд.
Мне казалось это неприличным. Зачем грузить людей своими печалями? Я был слишком возвышенным, проще сказать — надменным.
Незамысловатость бытия привела к простоте и внятности изложения. Эмоции переполняли меня, словно обиженного старшеклассника.
Я не пугался надрыва, романса, слезы. Они стали для меня обретением новой степени свободы. Я смаковал свое горькое горе,
бесстыдно предаваясь искушению «последней прямоты». Кто ещё из видавших виды поэтов может себе такое позволить? Я забыл о существовании «поэзии»,
о своей ответственности перед ней. Я строчил доносы об одиночестве, будучи уверенным, что откровение должно соседствовать с пошлостью.
Почти всё, включённое в этот сборник, сочинено прошедшим летом на отдаленном пресноводном озере в чужеземной стране. Неудивительно, что стихи получились о любви,
разлуке и родине. Сейчас я смотрю на некоторые из них с недоумением, сомневаясь в авторстве. Никогда не знаешь, как изменится твой голос в зависимости
от обстоятельств. Одно очевидно — это было самым счастливым временем в моей жизни.
Из ЦАРСКОГО ПОДАРКА
ПРОКЛЯТИЕ
Отсохнет вымя твоих коров,
отморозит гребень петух певучий,
огонь не согреет уютный кров
застыв под слезою твоей горючей.
И сердце лишится щедрот огня,
в нем чёрной дырой прорастёт могила.
Всё это за то, что ты меня
не спасла, не увидела, не полюбила.
У СИНЕГО МОРЯ
Расскажи о рыбачке, о бросившем невод муже.
О желаньях, исполненных с глупою прямотой.
Я делал как лучше, но стало хуже.
Не успокоит грешник, и не спасёт святой.
Мы жили с тобой у тёплого синего моря.
Мы выбирали сами дорогу в рай,
но в радости капля за каплей копилось горе.
Вот и плеснуло теперь через край.
Море мёртвой воды затопило уши.
До небес поднимается над головой корма.
Хуже худшего, жизни и смерти хуже.
Мне страшно подумать, что ты сошла с ума.
Я другого не вижу понятного объясненья.
Где та девочка, что со мной жила?
А веленья щучьего и моего хотенья
оказалось мало без твоего тепла.
Так бывает, когда совсем иссякают силы.
И не спросишь совета у встречного на пути.
Здравствуй, милая. Здравствуй, мой сизокрылый.
Бог с тобою. И больше так не шути.
Не до шуток. Зачем мне пустые шутки,
раз над судьбой никогда не подняться ввысь?
Мы так долго стояли в томительном промежутке,
и потом стремительно разошлись.
Я готов заблудиться в заливах под вечным льдом.
Согласен сгореть в стогу, никем не разбужен.
Хуже не будет, некуда хуже,
даже если станет хуже потом.
Я считал, что добра от добра не ищут,
но душа теперь словно карман пустой.
Я дарил тебе платья за многие тыщи,
но ты получила счастья рублей на сто.
МОЙ ДОМ
Я живу в бесконечном сыром лесу,
в самом сердце сырых лесов.
Я в сердце своем задавил слезу,
и свой дом закрыл на засов.
Я забыл, как поют мои сын и дочь,
как звучит человечья речь.
По ночам в мои ставни колотит дождь
и трещит дровяная печь.
Я сжигаю замшелых бумаг листы,
не взглянув от кого письмо.
И я не был испуган, узнав черты
старика в глубине трюмо.
Моя лодка, уткнувшись в застывший плёс,
не шуршит чешуёю рыб.
И под праздник заходит голодный пёс,
я всё жду его нервный всхлип.
Каждый год забредает со стороны
чёрный зверь в мой спокойный быт.
В нём таится душа моей злой жены
или друга, что был убит.
Вертикально стоит над равниной дым,
прорастая среди стволов,
словно взглядом отчаянным и пустым
кто-то смотрит поверх голов.
Тёмный дом мой, зажатый в кольце лесов,
у озёрной стоит воды.
В нём не слышно задумчивых голосов.
и к добру не ведут следы.
СПАСЁННЫЕ СОБОЙ
Нательный крестик теребя,
шепчи заветный стих:
«Мой друг, когда, спасёшь себя,
то ты спасёшь других».
Когда во мраке забытья
увидишь ясный сон —
спаси не брата, но себя.
И будет брат спасён.
На самом главном рубеже,
где только смерть видна,
подумай о своей душе.
Она — твоя страна.
Горсть космоса в твоей горсти
теплее воробья,
хранит тебя в ночном пути.
Да, ты спасёшь себя.
И в воскресенье Бог придёт
в людской холодный хлев.
И горе счастьем возрастёт,
в тебе перегорев.
Толпа теней отступит прочь
под шорохи тряпья.
Воскликнет сын, заплачет дочь,
но ты спасёшь себя.
Цари забитые плетьми,
народы на убой.
Как ненавидимы людьми,
спасённые собой.
Пускай витает над водой
свободный, мрачный дух,
ко всем, расставшимся с бедой,
безжалостен и глух.
МОСТ
По ночам хорошо.
Затихают болтливые птицы.
И на чёрной воде,
словно в гладких больших зеркалах,
в равнодушной тоске
отражаются бледные лица
дальних звёзд и планет,
как посуда на мокрых столах.
У живого костра
непонятные греются люди.
Их огромные тени
дрожат на другом берегу.
Я не знаю дороги
среди зачарованной жути,
из дремучего леса
к ним в гости придти не могу.
Я стою у воды,
не решаясь вернуться обратно,
в дом, где топится печь,
и по стенам тревожные сны
кружат стаями птиц, и мелькают
как яркие пятна,
и летят голосами
из светлой блаженной страны.
Я узнал в голосах
безмятежные песенки сына,
своей маленькой дочери
понял разумную речь.
Между нами лежит
океана седого равнина,
но зияет в боку корабля
безвозвратная течь.
Тихо строится мост
между береговыми мирами.
Но слезятся глаза,
и трагический привкус во рту
подтверждает, что кто-то идёт
за пустыми морями,
чтоб возникнуть из тьмы,
если долго глядеть в темноту.
ОСТАВЛЕННЫЕ ГОРОДА
Опоры пронзает мелкая дрожь.
Рушатся своды моста.
Я знаю, что ты меня не спасёшь,
в душе твоей пустота.
Безмерность застыла в самой себе
пронзительней мглы могил.
Осталось лишь доверять судьбе,
бежать из последних сил.
На воды ложится рассветный дым,
шумит бесконечный сад.
Не обернись столпом соляным,
обернувшись назад.
Там плечи смыкая, стоят города,
принадлежавшие нам.
Их взором крутым, как удар кнута,
повергли в ненужный хлам.
Я знаю, что ты не спасёшь меня.
Я жду как последний трус,
когда твоё сердце, хлебнув огня,
стряхнёт неотвязный груз.
Моя нерассказанная вина
не ввязываясь в разговор,
падёт на колени как тишина,
взглянёт на меня в упор.
Ты в жаркие угли уронишь нож,
ты станешь сгустком тепла.
Я верил, что ты меня не спасёшь.
чтоб ты меня не спасла.
ВСТРЕЧАЙТЕ ПОЭТА
Ни крова, ни пойла, ни девичьей ласки.
Стоптались мои башмаки.
Обломы, подставы, гнилые отмазки,
решётки, глухие замки.
Никто не отважится встретить поэта.
Захлопнута каждая дверь.
Забыли, что это плохая примета.
Не висельник он, и не зверь.
Он мирно идёт по звериному следу
в пути на закат и рассвет.
Отдай хоть полцарства больному поэту —
поэту пристанища нет.
Вы раньше любили шальные напевы
визжащей волынки моей.
И я засыпал на груди королевы,
в уютном гнезде соловей.
Любой землепашец, лудильщик и плотник
был нежно со мною знаком.
Любимец народа и дамский угодник,
гулял я всегда под хмельком.
С безоблачным прошлым разорваны нити.
Певец стал разут и раздет.
Спросите его, что угодно спросите.
Он в мире гостил тыщу лет.
Он знает что будет и помнит что было,
хоть промысел Божий непрост.
Лишь зеркальце в сердце мерцает уныло,
ловя отражение звёзд.
Однажды нам станет тревожно и страшно
от звона монет в кошельке.
На мелкие буквы рассыплется башня,
снега растворятся в песке.
Здесь волчьего не принимают билета,
но раз мои очи светлы,
любезные люди, встречайте поэта.
Скорей накрывайте столы.
И всё повторится как в ласковой сказке,
но воздух исполнен тоски.
Обломы, подставы, гнилые отмазки,
решётки, глухие замки.
ЛЮБОВЬ
Глнешь, и ясно, когда предаст.
Поставлю на десять лет.
Мёртвой земли чернозёмный пласт,
словно стекло на свет.
В мёртвой земле прорастёт зерно.
Горечь сожми в горсти.
Рано ли, поздно — мне всё одно.
Нам с тобой по пути.
Из СВИДАНИЙ С БРАТОМ
СКАЗКА НЕ ПРО МЕНЯ
К пьянице ночью приходит зверь,
всеми забыт совсем.
Как я оставил открытой дверь,
лампу зажёг зачем?
Я с давних пор разлюбил гостей,
с которыми незнаком.
Он от жены не принес вестей,
лакомится молоком.
Я поутру нахожу цветы,
подброшенные на порог.
Чую — не миновать беды.
Из них я сплету венок.
Землю копну, и наткнусь на клад,
горсть золотых монет.
Счастью дурному я был бы рад,
только тебя здесь нет.
Я от удачи раскис, устал…
Мне больше не до чудес,
если всё то, что Господь мне дал
видит лишь тёмный лес.
Спрячу в тяжёлом я сундуке
каждый лесной трофей.
Вспомню о славном моём сынке,
о доченьке о своей.
Вы для меня плывёте вдвоём
в лодочке лубяной
майским цветущим бескрайним днём
в дальней стране родной.
И в этой кукушечьей тишине,
на троне сырого пня
сказка рассказывается не мне,
и вовсе не про меня.
Письма лисичьи, подарки фей,
шорох ночных шутих…
Если оставишь своих детей,
не обретёшь чужих.
БИБРАКТ
В белой рубахе приходит из тьмы,
молча садится за стол.
Я для него зажигаю огонь:
передо мною — слепец.
Удивительно длинное лицо,
вертикальное, как свеча,
скулы как сильные костыли,
легкие руки…
Я кормлю его ягодою лесной
из медного дуршлага:
я не знаю её названия
и мне стыдно его спросить.
Наконец я решаюсь и говорю:
«Как ты меня нашёл?
Я сам тут вчера заблудился...»
Он ухмыляется, будто услышал
самый глупый вопрос на свете.
Разминает ягодки пальцами
обеих рук,
зловещие бельма на бледном лице
вспыхивают и гаснут.
Вдруг с необъяснимой злостью
и убедительностью
он выкрикивает непонятное слово
«Бибракт»!
И покачнувшись, наклоняется ко мне
через стол.
«Бибракт» — сказал, словно отрезал.
Я испуганно смолкаю,
пока он привычным жестом
словно надевают очки
вминает две ягоды черных в свои зрачки,
две ягоды чёрной черемухи
прямо в зрачки…
СВИДАНИЯ С БРАТОМ
Который раз я встречаю брата во сне,
двойника, которому тоже вокруг сорока.
Он умер когда-то в любимой моей стране.
И приходит теперь из тёмного далека.
Он хотел бы дать мне надёжный совет.
Я вижу это по выраженью его лица.
Он изысканно вежлив и хорошо одет.
Он — мой близнец, но не похожий на близнеца.
Он на вид красивей и моложе, чем я.
На том свете нет и в помине земных забот.
У него есть дом, а в доме — его семья,
но мерцает над домом его ледяной небосвод.
Он владелец загробных сокровищ и вещих снов,
рядом с которыми жалок наш ветхий быт.
Он доверяет мне, как лучшему из сынов,
намекая, что в царстве мёртвых я не забыт.
Брат знает, что я остался совсем один.
Совершенно один, лишённый любви и дел.
И хотя не дожил до первых своих седин,
когда-то именно этого и хотел.
Он укоризненно смотрит в мои глаза,
словно я перед ним в чём-либо виноват.
Я ушёл от людей как зверь в сырые леса.
Ко мне часто приходит во сне мой брат.
Я не понимаю причины его тоски.
Разве не был я щедр, великодушен, смел?
Я сумел разорвать свое прошлое на куски,
я песню допел, что ранее не допел.
В чём я должен раскаяться в необозримый миг?
Назови перед Всевышним мой главный грех.
Почему ты молчишь? Или ты проглотил язык?
Почему ты едва сдерживаешь смех?
Дай мне руку… Тогда прикоснись к руке.
Никто так давно не касался моей руки.
Мы отправимся в путь свободные налегке.
Но он уходит. Я слышу его шаги.
ПАНГЕЯ
Пусть за веру твою разорвёт на куски
тебя стая голодных волков,
но ты видела море, идя сквозь пески,
распростёртые до облаков.
Первозданное море ложилось у ног,
обретая торжественный штиль,
чей неведомый сердцу бескрайний порог
не разрезал ни якорь, ни киль.
И приветствуя встречу в глухой глубине,
усмиряя страданья и гнев,
золотые сады колыхались на дне,
к небесам свои ветви воздев.
И сомножества рыб окружали тебя,
но дружила ты только с одной,
что летела, трубой костяною трубя,
за звездой как за жёлтой блесной.
Красота твоя мудрости древней сродни,
непрочтённая правда листа.
В ней свобода и холод ночной полыньи,
горб дельфина и чрево кита.
Говорили на равных с тобой старики,
чародеи с далёких планет,
те, что видели море из-под руки,
над водой преломившийся свет.
Восхожденье и гибель арктических рас
сдвиг осей, размыкание глыб.
Всё, что можно испуганно слышать сейчас
от людей, превратившихся в рыб.
Истлевали не знавшие влаги суда,
завершив погребальный обряд,
ибо души могли бы уйти в никуда,
но живут там, где сами хотят.
Но когда лёд и пламень отхлынули прочь,
ты оставила Божий народ.
И на гору взбирались мы каждую ночь,
и встречали священный восход.
ЗОЛОТОЙ ВЕК
Пойми, дорогая, что жизнь легка.
Накрыты её столы:
на них больше мёда и молока,
чем чёрной пивной смолы.
Пусть сердце ударит всего лишь раз,
и сбросит извечный груз,
преодолеет навет и сглаз,
рассыпавшись ниткой бус.
Позволь искушенью коснуться всех,
кто чтит человечью речь,
но если пред Богом есть главный грех,
то это согбенность плеч.
Поверь, наши души легки как шёлк,
как парус из поволок,
забудь про свалявшийся шерсти клок,
забытый в углу клубок.
Ещё совершенна творенья ткань,
где нити одна к одной
лежат, услаждая Господню длань
несмятою белизной.
Просторны моря, хороши леса,
как птицы быстры корабли,
но нас вынуждает сомкнуть глаза
роптанье из-под земли.
В неправедном гневе стреножив бег,
наполнив любовь тщетой,
нам мстит за свободу свободный век,
ушедший век Золотой.
И страшен его безнадежный зов
из дальних гробниц ночных.
Зимою постель из сухих цветов,
весной — из цветов живых.
БЕЗУМНЫЙ РЫБАК
Юноша с жарким взором,
яростным словно сталь,
бредит морским простором,
цедит сырую даль.
Тёмной прямой полоской
рот горделиво сжат.
Дикой петлёй бесовской
блёсны над ним визжат.
Ветер раздул волосья,
как шутовской колпак.
Всё чем он жил, сбылось,
и он человек–рыбак.
Тонкой руке нервозной
верит тугая снасть.
Кровью гудит венозной
коловращенья страсть.
Каждую горе-рыбу
он поцелует в рот.
Скажет сестре спасибо,
бросив в пучину вод.
Долго не перестанут
блесны над ним взлетать.
Годы в безвестье канут,
смолкнут отец и мать.
Сколько волшебных чудищ
позалегло на дне.
Значит, однажды будешь
гостем в морской стране.
Или по жизни лживой
зыбкий продолжишь путь,
чтобы башкой плешивой
лечь на девичью грудь.
Может, услышав всхлипы
первых твоих крестин,
у поднебесной рыбы
Божий родится сын.
ДВОЙНИКИ ГЕРАКЛА
Забудем навсегда высокий слог,
которым мы себя привычно лечим.
Любить людей способен только Бог,
и нам с тобой Ему ответить нечем.
Пуста и бесполезна красота,
стыдящаяся права воплощенья.
И невозможность скорого прощенья
черна как чёрной пахоты черта.
В пустынных снах седеют мертвецы:
им не остаться вечно молодыми.
Мы продолжаем путь совместно с ними,
мы в этом мире общие жильцы.
Мы презираем благодарный труд.
И небо отвечает нам презреньем.
Мы силой гравитации и треньем
гордимся, словно эту жизнь вернут.
Я не уверовал в неповторимость
своей души, но это торжество
сомнительно и вычурно, как мнимость
любви и смерти, сущего всего.
Из ЖЕНИХА
НАСЛЕДНИК
Чтобы ты родила
разграбили десять гробниц,
сожгли разноцветные косы
великих блудниц,
заключили временный мир с силами зла.
Мы сделали всё,
чтобы ты родила.
В последнем кургане
был найден наш первый царь,
в ладье обгорелой
стоял вожделенный ларь,
в нём государев пояс с остатком тепла.
Мы сделали всё,
чтобы ты родила.
Это наша земля,
и на этой промёрзлой земле
мы охватили два мира
в священной петле,
смешались ржаная мука и сырая зола.
Мы сделали всё,
чтобы ты родила.
И в ночь, когда
огалтело поют соловьи,
мы поясом медным
опутали бёдра твои,
одеждою бога, сожжённого нами дотла.
Мы сделали всё,
чтобы ты родила.
Один за другим,
в обряде длинных ножей,
в шатёр твой вошли
вереницы лучших мужей,
чтобы их сосчитать нет на свете числа.
Мы сделали всё,
чтобы ты родила.
Народ беспощадный,
кто же теперь мой отец,
ты, или в шапке собольей
звёздный мертвец?
Земля стала плоской, а раньше была кругла.
Она сделала всё,
чтобы ты родила.
ЦЫГАНСКИЙ ХЛЕБ
В муке копошась, требуху вороша,
чернавка, пропащая в небе душа,
ты вся, словно вящая пища.
с похмелья дарёная тыща.
В ней жертвенный дар пепелища.
В ней тайного гроба тяжёлый озноб,
прочней поцелуя в надуренный лоб,
знакомый с тоской казнокрада.
Ей многого надо, но то, что не надо,
утоплено рылом в сугроб.
Морозные ночи, глухие дворы,
к утру петухами скрипят топоры,
железо смелеет под утро.
Проснуться и чувствовать мрак конуры,
как в пасти дворцов полыхают костры,
пургой возметается пудра.
Нам дарят четыре тяжелых свечи,
для Матери Божьей простые харчи.
Вот стало теплей и светлее.
Какие волхвы, чернецы, дуралеи
ежа достают из горячей печи,
горящего словно светила лучи?
Наш солнечный хлеб, безымянный изъян,
волшба недоумков, забава крестьян,
соперник орла и лисицы...
Но ёж забирает прекрасные лица,
в крапиву, шалфей и бурьян.
Он индевеет, чудачит и снится.
Накрыты столы, да забыты углы.
Колодцами стали хладны подолы.
Рука хочет жить в диком стаде.
Какого же чёрта,
чьей милости ради,
чавелы ведут свой обряд круговой,
склоняясь над мёртвым ежом головой?
Он солнце, что спит у меня на столе.
Не будет царя, при другом короле —
нас вместе снесут на кладбище:
всмотрись в эти злые глазища.
Увидь партитуру в зверином числе.
Корону ежа на усталом челе.
И нас уходящих как песня во мгле,
уже по колено в золе.
ПАВЛИН
Сложи мне костёр, надежнее, чем острог,
сколоченный на морозе январским днём.
За такой урожай государь не берёт оброк,
здесь крепость моя и дом.
Из деревень не собирай трудовой народ,
кому надо, сам на огонь придёт.
Топорами сверкает иней седых бород
и ветрами изодран широкий в улыбке рот.
Гляжу на людей, а вижу в снегу погост.
У девки молоденькой на дорогом платке
вышит павлин, распростерший узорный хвост
на Иордане, иудейской реке.
Вот она радость, которой никто не ждал,
лучший подарок в день моих именин.
Яркий, как многоцветный резной кристалл,
райские перья в толпе распустил павлин.
На Иордане, непостижимо глухой реке,
на одном берегу стоит поп, на другом — раввин.
Купает крылья свои в золотом песке
голубь запретного мира, чудной павлин.
Зачем ты, родная, сегодня пришла сюда?
Покрасоваться? Ни у кого нет таких платков.
В просветах сосен тлеет моя звезда,
а сосны стоят рядами до облаков.
Алмазные горы, коралловые леса…
Сколько чудес я оставлю на этой земле?
Чудесней, чем все чужеземные чудеса,
это то, что где-то люди живут в тепле.
Сложи мне костёр, уютный как мамкин дом,
горячий как овчинный тулуп отца.
Великие реки скованы крепким льдом,
в народе молчат отмороженные сердца.
И мир согревает только большой павлин,
укутавший девичьи косы в цветной узор.
Павлин, расколи неподвижность угрюмых льдин,
распахни бескрайних лесов зеленый простор.
И ты, моя девочка, вспомни крещенский день,
выйди на берег навстречу моей звезде.
Копны русых волос для меня раздень,
и отпусти платок по талой воде.
Из МОГИЛЫ
МОГИЛА
Я стоял на краю пустой могилы.
Был отверстой дырой мой открытый рот.
Я кричал — и земля дарила мне силы.
Я знал, она бы меня отпустила,
если б пришел мой черёд.
Я кричал, как кричат душевнобольные,
что не знают, чего хотят.
Омуты солнца — дымы степные
в душах своих топили котят.
Я кричал, как кричат душевнобольные,
когда видят, как птицы летят.
Я был должен посыпать голову пеплом,
опустить долу глаза,
но по сравненью с июльским пеклом,
стучащим в виски роковым напевом, —
было так, что хуже нельзя.
Ни плача, ни песни, ни зрелого чувства во мне не было.
Зверь на цепи,
я кричал, словно увидел чудо:
яму, вырытую посередине степи.
Почему она здесь? Откуда?
Я чудо увидел, увидел чудо.
Посмотри на него, полюби!
Ты любил когда-то родную маму,
никого нет ее родней.
По утрам вы ходили к белому храму,
вечерами к тому, что черней.
Так черемухи цвет превращается в грозди.
Так сбывается слово «потом».
И желанные, дорогие гости
подожгли твой уютный дом.
Три дня я мчался с письмом секретным,
на четвёртый — загнал коня.
Не повезло мне с попутным ветром.
Час за часом как метр за метром,
я продвигался к лучам рассветным,
имя Господне кляня.
Степь опасней, чем западня.
Почему же в крике высокомерном,
заглушающем грай воронья,
я считал доказательством достоверным
простоту воровства и вранья?
Нет, могила — не для меня…
Она для кого-то другого…
И он вот-вот подойдет…
И его я зову, составляя слово,
доходя до хрипящих нот.
Я жду товарища на угощенье,
что во все двери вхож.
Я охраняю его помещенье,
я за пазухой прячу нож.
Я забыл, кто меня в путь отправил.
В какие края? Зачем?
В безвестности я свой дом оставил,
на чёрную яму в игре без правил
променял опрятный Эдем.
По утрам мы ходили до белого храма,
вечерами под тёмный свод.
Теперь ни я, ни любезная мама
пути туда не найдет.
Опустеет закатная панорама,
потускнеет степной восход,
обрушится неба оплот…
И останется мрачная яма.
Я кричал, как кричат душевнобольные,
следя перелёты птиц.
В глазах моих мельницы ветряные
размывались вращеньем спиц.
Завершаясь, наши пути земные,
сквозили разрывами лиц.
Сквозь арматуру небесного града,
час, лишенный привычных черт,
приближается медленно, как утрата,
как души моей мрачный смерд,
когда, наконец, я пойму, что мне надо
и вскрою чужой конверт…
Я достану письмо, позабыв про совесть,
про суровый солдатский долг.
С никудышным прошлым своим рассорясь,
обреченно приму подлог.
Сатанинские литеры дланью твердой
порасставлены в нём впритык.
И кривляется там многоликой мордой
бесполезный чужой язык.
Несусветные басни времён Хаммурапи,
Балтасара и Хатшапсут
раскрываются в тысячелетнем храпе,
мерзкой тайной о каждом былом сатрапе,
чешуёй небес на мохнатой лапе.
И в безвестность тебя несут.
От сотворенья, до дней последних,
за пределом житейских схем,
оказалось, ты был всего лишь посредник
между этим миром и тем.
Шум рая, глухие зарницы ада —
все было предрешено.
И луч рассвета, и свет заката,
свобода моя и моя засада,
и я, поднимающий меч на брата,
сольюсь с ним в одно пятно.
В центре пустыни я встретил чудо,
не дворец, не горящий куст.
Дан мне знак, доводящий меня до зуда,
его смысл безнадежно пуст…
Приходит пора, заглотнув отваги,
смиренье приняв на грудь,
задумчиво скомкать листок бумаги
и в пропасть его швырнуть.
И правда моя безвозвратно канет
в бесцельной ночной дали,
столетия лязгнут семью замками.
И эхо замрет, когда ляжет камень
на самое сердце земли.
многоточие
на середине мира
вера-надежда-любовь
алфавит
новое столетие
корни и ветви
город золотой
москва
