ВЛАДИМИР АРИСТОВ
40 стихотворений
из книги
«Избранные стихи и поэмы»
40 стихотворений
из книги
«Избранные стихи и поэмы»
Публикация подготовлена по изданию:
ВЛАДИМИР АРИСТОВ,
"ИЗБРАННЫЕ СТИХИ И ПОЭМЫ",
СПб, ИНАПРЕСС, 2008.
ВЛАДИМИР АРИСТОВ,
"ИЗБРАННЫЕ СТИХИ И ПОЭМЫ",
СПб, ИНАПРЕСС, 2008.
1.
МУЗЫКА
Как выбрал ты священные листки,
Обернутые в нотные прожилки?
Есть правильные звуки мире сем,
ты вынул их из мира,
И место поросло, как не бывало...
Остались пустыри и бред камеломен,
Небесных пуговиц сухая синева
На ватниках в кирпичных терриконах,
Лишь дратва уст, кустов, пересечений
Далеких еле всхолмленных небес,
Все заросло, все заросло до слез.
Как отгрузить нам хладобойный век.
С горы спускаясь в ледяном вагоне,
С откоса заблудившейся травы
Во мрак земли и тишину объятий.
О позабытом плещет тишина,
Не уходи, эпоха неолита,
С ружьем, направленным в простор реки,
С исчезновеньем поворота жизни
За блещущим колесиком воды,
Где вспухшее крыло стеклянной птицы
Подъято вверх циничной силой мысли.
Метеоритов век не наступил,
Еще подобные деревьям или людям
От сладостной земли не устремились камни,
Еще равнины нам принадлежат,
И волчий след наполнен талым слепком.
В открытое окно пустынный двор земли
Доносит голоса под полнолуньем,
Но этот мертвый хаос впрячь не удалось
Ни в звездные цирюльные пустоты,
Ни в города глубокого гранита.
Не уноси же в музыку наш звук,
И так безмолвно море перед нами,
Без звука разве больше опустеет?
Не надо музыки, не надо звезд,
Пред нашим древним морем без названий.
1977 г.
2.
*
Лошадь брошенная пасётся
У моста, у истоков Нерли.
В сумерках скрыты болотца
В голубых отвалах земли.
И эта лошадь из этих отвалов —
Только прихоть природы,
Так когда-то земля отпускала
Свои губы, глаза и воды.
1972 г.
3.
*
Пройдет ли в доме ночи
Белых искр пустынный плес?
Я вспоминаю, грудью загораясь,
(Как разогрет кирпич на солнце, как щербат).
Я вспоминаю превращенье рек,
Что на столе руками мы смешали,
Я помню тот земной испуг,
Когда из леса вдруг выходит поезд, словно зверь.
Но жизнь — безмолвная,
Не знаю, как понять.
Лишь прибавляет холоду и льду,
Лишь прибавляет ходу мне по снегу,
Но не хочу я объясненья жизни.
Еще остался мыльный галечник над морем,
Еще остались времени сплетенья —
Зацепы звезд за кровли родовые,
Прохрусты рук по танковым следам.
Еще остались дальние поселки,
Что видел я своим безмолвным взором
Из водопада поезда стекла,
Наплывы мудрые морщин равнинных
И возле глаз пустая борозда —
Все отдаляет окончанье жизни.
1977 г.
4.
*
Ночная опустевшая Москва...
И вот когда я возвращаюсь
По горькой улице, водой политой,
То я уже не знаю как назвать
Гранитные провалы, постаменты,
Что траурным стеклом остеклены.
Прохлада липовой аллеи,
Безмолвны каменные львы сторожевые,
И ловит смолкнувшую птицу,
Подпрыгивая в сквере, мальчик темный.
Так почему ж тоска стоит в пустыне...
Но вижу я, как мреют и горят
Набухшие водою автоматы,
И газированные пятна пахнут морем
И муторным отцветшим запахом свободы.
Лишь слабый свет, прозрачный и подземный
Исходит в этот город мертвый,
И видно, как внизу проходит поезд,
Последний голубой вагон метро.
1975 г.
Из цикла
"ИЗ ЧУЖОЙ ЖИЗНИ"
"ИЗ ЧУЖОЙ ЖИЗНИ"
5.
*
Треугольный пакет молока.
Если угол обрежешь,
То белая хлынет тоска.
Как письмо непрочитанное
Пропадает в ночи.
Тихо. Молчи.
Но росе разведенный,
Рассвет, помутившись, растет
За углом, где работа постылая ждет.
Я его позабыла,
Значит в памяти он никогда не умрет.
На окне на ночном цветных пирамид молока
Громоздятся мучные бока.
Молока струйку чувствуя нить —
Эту память уже не прервать, не продлить.
1979 г.
* * *
6.
*
Невозможно быть добрым или жестоким,
Можно быть только встреченным и одиноким.
Потому и не верю, что о тебе говорят мне соседи,
Когда утро встречаем с тобою в знобящей беседе.
Вижу, как тяжело наклоняется профиль твой тонкий
К освещенной рассветом скользящей холодной клеенке.
Вижу: спишь ты и снится: качает вас строй поколонный
В той фантастичной долекой стране покоренной.
Видишь: держишь лоток ты с водой золотою,
И рассвет протекает сквозь пальцы рекою.
Но уж двери дробят и голос доносится дикий:
Открывай, отвечай, за тобою из леса пришли твои земляники.
1978 г.
7.
ВОСПОМИНАНЬЕ
Учительница музыки жива,
Но не войдет уже в свою квартиру.
Там хоровое пение портьер
И хлеб посередине комнаты вечерней.
И низкий коридор, и кухонный сквозняк,
И пыльное в привычных скрепах небо.
Там улица покорная прошла.
И вечный дождь Вахтанговского театра.
Там в сырых складках сотканных колонн
Пустынность летняя скопилась.
На мшистых шинах быстрая машина
Уходит длинными шагами.
И вечер наступает наконец:
Оркестр театральный сушит ноты.
И в даль Смоленской торною тропой
Дверь приоткрыв, уходят музыканты.
Учительница музыки жива,
И множиится склная книга детства.
Но дверь закрыта, ключ оледенел,
И в сонный бархат двинулась машина.
Испытанные кресел локотки
И тающий бинокль на коленях.
1979 г.
8.
*
У стен ночных Иерихона
Молчаливо стояли мы,
Только слышался шорох травы,
Да изредка в воронту трубы
Пробегал обессиленный раб с донесеньем.
Туда заглянули мы, прелью садов
Родимых тянуло из бездны,
Но гладкие твёрдые своды
Сходились, тая в глубине
Орех непроглядный хрусталика гнева.
И тихий оркестр разводил
Неуемную песню вразброд,
Но знали мы: солнце не встанет,
Как жертвенный город падет
От звуков протяжных, словно холмы.
И с другом у темного входа
Не знали мы, что же нам делать.
Спадала вода с медного края в овраг,
И можно было в забвеньи заснуть
Меж глиной и теплой трубой,
Волосы под утренний ветер подставив
И уши заткнув пучками сухой травы.
1979 г.
9.
*
И мягкой проволоки в руках
Виток. Что, жизнь не получилась?
Что, летней ночью, гущиной крапивной
Стоишь под тенью дома в высоте?
Не сдвинуть тень
И правде не взглянуть в глаза.
1979 г.
10.
*
Из подмышечной мякоти, плоти зефирной,
Целым парком из шин шелестящих,
Уходящих в зеркальную ночь галерей магазинов,
Где отрезы натурного тела
Отогнули во тьму манекены.
И с шуршащей и влажной решеткой асфальта
Минеральную воду дождя прорежая,
В этом городе поминутного детства не спал.
Ничего нет, что с боагодарностью нам бы не дали:
В фарфоровой дымке заката
Высотные здания с папиросной бумагой
Клали между страниц в гербарий.
И пустоты прохладных подъездов
Нам открыли в ночных колоннадах,
Выемки вы, счастлые выемки детства.
Ах, зачем это знать нам,
Ведь порхающий самолёт —
С настоящей не ангельской тенью,
Если мы может железо от железа отъять,
То это и есть благодать вековая.
Чудесам волшебными тихо нам застили свет,
И вода загоралась, и вращались вночи телескопы,
И лиловые стебли огня
Задавали загадку безмерней,
Чем сфинкс бы придумал
На всю предстоящую жизнь.
Что ж наша жизнь?
Только повод умыться на страшном рассвете
И уменьшиться в дали глазницы?
Неужели родились мы, чтоб железную трогать загадку,
Да и рождались ли мы?
Разве уличные крики сирен
Уши заставят заплавить нам воском,
Чтоб не рваться в проклятую ширь,
Проходя по земле с шипами перекати-поля,
Оставляя питоновый след.
Не раздаривать глупо во тьму бытие,
И уткнувшись в сверток одежды -
Завиток от колонны морской
На самом дне улицы мира,
Море схлынуло в сток дождя,
Спи, спасенная атлантида детства, без сна.
1977 г.
11.
*
Память уснула... еще нет, но тяжело
Плакать и плыть на просторе ночном.
Гибкое мыло проходит и в щель руки,
Мыло на зеркале сохнет
И смоется темной водою,
Кто вспомнит, кто вздохнет?
Кто ждет, что ждем в пустоте ночной?
Как будто все сном опоясаны,
Как будто в бессильной примерке
Под вздохом сжимаем коричневый метр,
Не выхохнуть сквозь слизь санитарной клеенки,
Не встать, не стряхнуть башмаки
В подшедшую грязь при дороге.
Откуда ж целинная крепость
И ноги убивша глина.
Ни запаха, ни фонаря,
Не помним мы прошлого вовсе,
А будущего знать не хотим.
И если мы жизнь переводим,
То это и слава богу.
Растений коснувшись домашних
Под бешеный окрик-укус
Прививки от бешенства в холоде полном
Под голой овчиной, под ванной
Проявим под красный передательский свет.
1978 г.
Из цикла
"ЛЕТО ОЛИМПИАДЫ ТАКОЙ-ТО"
"ЛЕТО ОЛИМПИАДЫ ТАКОЙ-ТО"
12.
*
Жадную влажную рукопись ночи встряхнуть,
И я в этих свившихся, росистых листах был
Меж капель, застывших в летнем полёте
К Карпатам под дальние ели в голубящих глазах.
И в ночи отомкнул эту ночь почти —
Замочки от молнии,
Скважинки чёрные
На пальце во тьме благодатной крутя.
Почти подступился я к жизни,
И лица знакомых
Отпуская объемным дневным поцелуем —
Чуть длящую глину его.
Но в жизни сильнее, чем губы, мне толпы людей шелестили.
И если бы от свившегося края губ до укропа пахучего
Достать хоть губами,
Не знал бы и горя я,
Знал бы, что жизнь
Не мягкая вода, что проходит в ушах шумом полночным,
Но только, что я покорно и нежно твердею
И воздуху тихую твёрдость верну.
13.
*
Старится тихо вода...
Ключами звенят проходя...
Солнечными звеньями по дну проводя...
Тихо застывшую тень удильщика роняя
И тень поплавка
На морщинистой дрогнувшей возвратной воде.
Рыбы жестяная тень мимо во глубь ушла.
Мойры шепчутся в тихих хорах...
Порт занесенный полуденной сыпью и светом
В лишних бликах по стенам.
Медленно тень... ах, лепетно жизнь... тень
Отходит вперёд.
Серебристую сетку кефали
На звездчатой чешуе руки
Струйкой воды обводит рот наклонившийся жадный твой над фонтаном.
1980 г.
14.
*
Что я помню еще
В погоне за метром —
Жизни метром и крови размером.
Помню, я вечером предгрозовым
Поезд вышел к украйнсокму мелу,
Где в синеющей близи
Тот берег реки
Синим белым молчал.
Лишь щелочные травы обрыва
Желтой пеной кипели внизу.
Помнишь, жизнь,
Мне почудилась сладость твоя.
Сколько черпать из ласточкиных гнезд
Их счаных,
Из песчаной горы полной щедрою грудью.
Если б так не палила земля,
И в молчании не облизывать губы.
1978 г.
Из книги стихов
"БЕССМЕРТИЕ ПОВСЕДНЕВНОЕ"
"БЕССМЕРТИЕ ПОВСЕДНЕВНОЕ"
15.
*
Я осень вспоминаю позднюю,
Когда венчальный серебристый желудь темный
Вниз сквозь редеющие руки пролетает
И сквозь редеющие сети солнечные
Друзей твоих.
И смутный дуб в падении злаченых желудей увидишь,
И клена влажного нездешнюю стальную красоту.
Заглинии дороги вдоль оврага,
Копытца давние печально отзвучали.
Но эхо дальнее всё ближе,
Чудесный вкус воды
Все искренней в твоих ладонях.
И шар прозрачный соберется
Из тысячи умытых маслянистых брызг,
И гладкая его поверхность
Вдруг на колени хлынет к нам под солнцем.
1981 г.
16.
*
Сергею С.
Темный друг мой
С ущербленной гитарой своей,
Где, в каком безымянном дворе
Потерял ты ее
В обмен на безрукую легкость.
Средь каких металлических блюдец
Хранилась она
В рассыхавшейся лучитой улыбке своей.
Там средь соломчатой паутины и мое лицо сохранилось.
Где ты? Иные миры из молекул
Гудят в кофемолке
И под сахаросборочным языком,
На столе между звука мне не знакомого ложки о чашку небесную,
Пробиваясь соленою нитью за ножом вдоль никелевой дорожки.
Белый сын твой
Гитарного звука трезубец
Между редких зубов сохранил,
Но хоть тысячу раз мы повторим себе броневую подземную влагу —
Тень дворца городского...
В летний день ночь от пепла во тьме папиросного солнце разделит.
То, о чем мы мечтали, делением света укроет.
1982 г.
Из "ДЕЛЬФИНАРИЯ"
(стихотворения в четырнадцати частях)
(стихотворения в четырнадцати частях)
17.
II.
Кто слышал крик дельфина?
Я не слышал...
Кто дешифровывал в ночи их голоса
Из влажной донаучной тьмы
Родного переулка,
Кто с ними говорил на эсперанто междометий?
И погружаясь с головою
В поддельные осциллограммы
Их голос на руках вздымал?
Но разве мы там его ищем?
Плещется в нас ночной дельфинарий,
Не усидеть у окошек его.
Выйдем к внешнему морю,
Где мы плыли без глаз.
Где оголенные спали
У раскаленных вод
И нараспев считали
Длинный перечень лет.
Ах эти бани —
Вот наш забытый сад морской...
Как описать их?
В предбанной ночи ссохнут полотенца
Их махровые пальцы залетают в мир,
И мыло прижав к самой груди,
По переулкам мы шли как в мастерские.
Мастеровые или лингвисты
С языками спрессованными из бронзовых мелких опилок,
Все мы стеклись во тьме в оружейные бани.
18.
VI.
Кто ты вставший и певший,
Чтоб нас судить?
Если ты гитарный бог
В безводную ночь
С ними заговоришь просто на их родном языке...
Но они при виде тебя
Закрывают уши,
Так что камфора капельками выступает.
И ты, застывший, ничего им не сможешь сказать
На языке окаенских наречий,
Ты, снявший маску бога морского,
Ведь сух дельфинарий.
19.
VII.
Повернись же к себе
И в себя вглядись...
Кто ты там за очами своими сухими?
Вспомни, к городу ты подъезжал,
Что вечерний темнел на горе,
И, признайся, сильнее руками ты сжал
Поручень бархатный в коридоре вагона.
Там на холме ты стоял
В рост неземной,
Достойный, ты думал, для человека.
И как будто друзья твои разом заговорили в поезда броневом стекле,
И радостью светились маленькие блики их лиц,
И резные листья заката
Облепили твоё лицо.
Так тебя воздвигали...
И когда закатное солнце втянуло, казалось, всю кровь с плеч твоих,
Ты увидел,
Что лишь между статуй своих ты стоял.
Так тебя добивали
Верноподданные твои.
Дайте крови моей, ты шептал,
Дайте крови!
И расыпал лишь горсть чешуи,
Прикоснувшись к своей улыбке.
Но долёкие башни больших городов
О забытой ночи напоминали,
Где над рекой
Любимая твоя прошла.
20.
VII.
Она тогда тебя искала,
Поверь мне...
Прошла она под арками ночными,
Где ветер, словно легкая косынка, притягивал к себе ее земное платье.
И замерла под тенью серой моста,
Переступив на лестнице гранитной,
Чтоб вытряхнуть из туфли летнюю былинку.
И видела за темною рекою
На гребнях крыш туманных часовых
С осыпавшейся тяжкою пыльцою
От каменных венков колосовых.
Над набережной ты покачнулась
И поплыла над окнами у замершей воды
И над всеми лицами в сиреневой пыльце.
Но лишь одного тебя она искала, —
Ты спал здесь между статуй
С румянцем мрачным на лице.
Ты рубиконы рук переходила
По стынущим часам с запястий,
Ты промежутки лиц переплывала.
И над сияньем умершим остановилась,
Застыв на облаке
Над образом лица.
А ты не видел ее, а ты покинул ее...
Ни дельфины и ни тритоны
Не трубили в пустую ночь.
Ты увидел, как за шахматной далью паркета
Между карликовых нежных лимонных деревьев
Ты ушел, поклонившись,
Шагом шахматного коня.
Оглянувшись, ты вынул ключ из груди.
21.
Х.
Зачем голодные смеющиеся рты
Рассеялись по всей долине,
Расселись по водам и весям,
Вы, перевесясь, никните на проводах,
Дельфины,
Зачем вы слушаете меня?
Скажите!
Ну!
Прошу вас!
Но вы припали в страхе к телу друга
И слушаете, слушаете, слушаете:
Как за грудной решёткой бьётся сердце.
Но почему не слышите, о чем пою я вам?
22.
XIII.
Если ночью вода войдет,
Опустевшие души прольются горячим дождем.
И вы застывшие по банным полкам,
По кафельным полкам,
Понахохлившись, в мыле по брови
Отгребаете руками радугу пены
К ступеням у входа
Вы скользите кафельным глянцем
В источимой тоске,
И отпущенный пар сойдет
Над открывшимся чистым морем.
1982 — 1985 г.
* * *
Из поэмы
"КИНОРЕЖИССЁР"
"КИНОРЕЖИССЁР"
Памяти Андрея Тарковского
23.
*
3-й план, эпизод
Но можно ли хотя б сквозь эту щелку вернуться в жизнь,
Протиснуться в ту дверь,
Куда пускают лишь невинных?
Куда свободно величаво
Идут на четырех ногах,
Не оглянувшись,
Лишь лошади, да, может быть, собаки.
Не стать мне тонким, как фанерная борзая.
Построены здесь пограничные отсеки.
Пещеры бункеров
Ощеряс улыбаются
Под козырьком стекла непроницаемым
С изюмом на губах.
И все ж влечет меня туда
Ко входу темному
По просекам,
Куда сгущаются лесные рельсы.
Здесь эта дверца
На перекрестке лесных дорог
Где на распутье - все,
И вещь от образа неотделима?
Но в прежний мир
Сквозь ту подковку,
Сквозь скобку самолетную,
Через кордон отнюдь не из картона
Мне, пошатнувшись, не пройти
С железным отпечатком пальцев на горле.
Чтоб тайный зуммер не звенел
Во всех ушах ненасытимых,
Во всех очах малахитных
Да, во всех очах ненасытимых.
Здесь где путь раздвоенья
По ту или по эту сторону двери.
1986 — 1987 гг.
* * *
24.
*
Свет в решетку течет.
Снег решетку сечет.
Чет. И нечет. И чет.
Сад нечетных камней,
Сад нечетких детей,
Анемии теней
Из огромного времени вызванный.
Летний свет
Сад — и нет.
Здесь кончается склад.
Тени школьных оград
И ребят вводят в сад,
Бреют в ряд под баянный обряд.
А за школьной листвой начинается кладбище.
Твой мучительный взгляд.
Через весь вертоград
Ты проходишь в белесом платочке —
Проницая сетчаткой листвы решеток скользящие сети.
Здесь
На свете.
1989 — 1991 гг.
25.
ИНФЕРНАЛЬНЫЕ ПОВТОРЕНИЯ.
Бункера стены
Крупными буквами
Вы перестукивались
Рыжая сбрита щетина на пальцах
Иероглифика факелов и кинжалов
Словно в берлинском метро
Древне-готичные стены
И сквозь решетку — струна антенны.
И здесь в аду
Не отвечали вы на допросах.
Крупно-горбатыми буквами
Вы перешептывались:
Время!
Нам не пристало, Иосиф,
Адольф!
Еще не настало, Иосиф.
1990 г.
Из поэмы
"ПОЯВЛЕНИЕ ЧЕЛОВЕКА"
"ПОЯВЛЕНИЕ ЧЕЛОВЕКА"
Из первой части:
"УВИДЕННОЕ"
26.
Первое прощанье
Слушай, нам серьёзно о прошлом подумать...
Мальчик, познанье его в зоопарке
Черные лебеди, волки или олени
Гибки и плавны в движениях скрытных
Ласковы или возможно угрюмы,
Но приглядеться: они необозначимы
И от рисунков неотличимы наскальных.
Мальчик, застигнутый полднем большим
У фортепьяно, прижавшись к темнеющему отраженью...
Рытвины твердые нот в белом простом переплете.
Но, приоткрытый увиденным полднем и гаммами без измененья,
Ты лишь сейачс понимал единственность своего молчанья.
Как ты заучивал громко,
В клавиши как ударял, замедляясь,
Слушая в окнах далеких рокот прохладного эха,
И осторожно, чтоб руки не замечали, прекращал играть.
В чистой и летней комнате,
В воздухе подступившем
Мучило тебя далекое грядущее обещание.
В щепотке земли с подоконника
Ты вырастил свою привычку,
Чтобы потом заслоняло ей, улыбаясь,
От нмзкого вечернего солнца
И в долгой тени ее замолкать,
И видеть изгиб лебединый,
И знать, что игрушки и животные
Не прикасаются уже к тебе.
27.
Посередине времени.
Деревянные башмаки на ногах.
И откинувшись в темные травы...
Отдыхая на берегу большого канала...
Голоса незнакомые тихо над морем...
И только средневековое голландское небо.
Тв стоящий в подмосковном лесу,
Где бетонные прочные зданья,
Ты, стоящий, вполне совершенный,
Завершенный строительством мира.
В прошлом помнящий только одно:
Лишь нависшее серое небо,
Или море, иль мачту, иль что?
Только дерево сброшенных башмаков?
Как давно поселились в мое просторное тело
Чьи-то умершие звуки и голоса,
Но они — это отклик сегодняшний.
Верим, что в будущем мы повторимся
Хоть бабочкою бесплотной,
Верим, что этот день стоять еще будет
Хотя бы смутным стеклом из осеннего воздуха
На незнакомом столе у окна.
Почему же прошлое так умирает?
И почему изо всего любимого и совершившегося
Только дерево треснувших башмаков?
28.
Появление на мгновенье
Я встретился, о наконец-то встреча
Со всем, что было зреньем восковым.
Как не исчез я в этом сильном мире?
Ведь самый слабый звук сильней меня,
Предметы все страшны существованьем.
Ведь вещи все улыбками авгуров
Роднят нас в первобытном восхищеньи,
В единстве общем бешено скрывают.
И это вот прикосновенье — только скрытность,
Чтоб в равновесьи очутиться с миром.
Но вот растения стоят у входа
И робко тень засовывают в карманы.
Потом оглядываются безучастно,
И наши глаза встречаются.
И в этот миг ты появился в мире,
Оказывается, у тебя походка
И у тебя широкое пальто.
Как удивляются: ты наделен отличьем,
И ощущают всей корой тебя,
Лаская твои медленные пальцы...
И ведь растения не прозревали
До этого прозренья твоего,
Но эта правдазамкнута, как пламя,
И скрытая от ветра и в руке.
29.
Из четвертой части:
"ТВОРЧЕСТВО У ПРЕДЕЛА".
О чем ты поешь, человек пространства?
В личной своей однозначной одежде,
Голоса даже не слыша.
И разве ты инструмент колебаний
Или протока для музыки свежей.
Темное дно торфяного ручья,
Которое чувствует вкус воды?
Но почему жк ты думаешь так обо мне?
Ведь не забвение кожи, ресниц и изгибов ладоней...
Это вселенная трогает границу свою — горло мое и лицо.
Так почему не могу я вспомнить о скорбных пределах?
И позабыть, и перенять за телом моим глаза других,
Нервы цветов, листьев, ладони иные...
Голос окликнет меня, имя произнесет мое.
Что ты, имени мне не дари:
Неназываемо поющее устье реки единой,
Горло такое одно!
1972 — 73 гг.
* * *
30.
ОПЕРАЦИЯ
Прощальный и встречный за окнами день,
Открытая в небо палата,
Врачи надевают привычную тень
И входят в свои маск
халаты.
А здесь, где глаза глубоки как река
И плещется ужас и опыт
Уходит далеко долина виска
И сердца горячего топот...
И скальпель как выстрел в долине сверкнет
И страшно звучит по равнине,
Равнина безмолвно и тлеющий пот
Стекает по мерзлой щетине.
Как тихо нас просят открыться луга
И гуща воды под корнями
И руку не отнимать от песка,
Чттоб слушать и жить вместе с нами.
Мы войн не играем, но всех под землей
Роднит нас болезненный иней,
И здесь не раъять инструмент боевой
И скальпе пред телом в долине.
И чтоб докричаться без страшного языка
В войны столь глубокое эхо
Мы сердце растили века для броска
Без войн добиваться успеха.
И вот где свернулась корявая кровь
И кость навсегда отступила
Раздвинулся снежный наш твердый покров
Мучительный тонкий и стылый.
Что наши болезни, когда вдалеке
Увидят сквозь снежность и сирость,
Как красное устьице в твердой руке
Легонько у нас отворилось.
Какой еще болью ответить земле,
Каким же молчаньем глубоким
На узком операционном столе
В молчании одиноком.
Блестящ и беззвучен рассвет на столе,
Спят люди на белой холодной земле.
Был день бесконечен, и все, кто в живых
Легли на холодный и стылый
Их к жизни вернут, ну а ты... ты отвык
Как эти просторы, мой милый.
1971 — 1972 гг.
31.
*
Я пересчитывал людей на нынешней войне...
И раздвигались лица чуждых жизней,
Как будто нежная и жаркая долина
Все ниже уходила в медленном полете,
И заволакивало просторы
Губной обтянутою синевой посмертной.
Но вот последний взвод последней роты
Ушел, ушел в ночную тишину дороги,
И острожно завершая путь,
Их догонл с гремящим котелком
Хромающий солдат отставший.
И роднички светились в теме травяном.
И всех пространств хватило бы на всех.
Как мало нас, еще кровавой плотью
Мы тщимся стать родней друг другу.
Как мало нас, не отставайте ночью!
Ведь хор пустынных голосов зовущих
Три раза обежит земли прозрачный омут
И станет эхом войн нам не известных.
Как будто войны все совершились из-за тебя —
В отчаяньи людей перед отставшим человеком.
1976 г.
32.
СВИДАНИЕ
Нежная, в половине седьмого отходит автобус...
В вечереющей робкой одежде...
Город низких бульваров
И проселков трамвайных рельс.
Раскывается даль жизни ненастной,
Но душной и жаркой к вечеру.
Почему же так близко болит темнота
И глаза твои бодрящего тела.
И опять говорю, затихая, устав уставать:
Как ночная, в прожилках, жизнь...
Бедная дверь взаперти
И морок осколочной ночи,
Белых фар за окном кусковые пески,
И долина белая бесцветная тела земля.
1978 г.
33.
ЗАМЕТКИ НА СТЕНЕ
I.
...Но если ты идешь за овощами,
Шатучей каменною лестницей спускаясь.
И старческие плечи придавив пальто.
Во двор далекий из-под каменных бровей
И вдоль стены с бойницей застекленной.
И недра гор видны, палатки и арбузы,
Забыться в земляном рассоле...
И в очереди песен не поют,
Но жутко прижимаясть по стене,
Живут в тебе...
II.
Кто вилку черную здесь вырвал из стены
И разводным ключем скользнул по горлу?
За дверь двери, люди в удивленьи,
Пройдя квартиру, выйдешь на балкон.
Дымы по горизонту, ветер справа,
И валится соседское белье,
И пуговица на воздушном животе.
Благодаренья родственники славят.
Чугунные колонны на барьере,
Который не перешагнуть.
Дымятся люди в ветренную ночь,
Кричат тебе из глубины двора:
"Куда ты, ветер здесь сильнее".
И об антенны — о кровли руки ободрав
И обернувшись, и в слезах, застынешь над землею.
34.
*
Счастливое язычество поэзии,
Конца пятиесятых, геростратно
И я когда-то берил съездами
С квартиры и обратно.
И не был я знаком с кватернионами,
Над вздыбленными стойбищами-стадионами,
Непрожитою молодостью оттененными
Мы мировыми были чемпионами.
Я помню как во тьме пожектора
По пояс снизу мрамором обдатый
Читал стихи с безумьем человектора
В плаще перековавший мяч,оратай.
И сразу за Сокольнической просекой
Плаща вздымая клапан жаберный...
Стой! И, знаешь, довольно.
1978 г.
35.
Из цикла
"СТЕРТЫЕ ПРОРОЧЕСТВА"
"СТЕРТЫЕ ПРОРОЧЕСТВА"
Прочтем мы в книге будущего:
Стимфальским озером сберется ураган,
И летний день падет на нас стрелами стальными,
Сгустившись у земли лишь в капли теплого дождя,
Так что никто тревоги не узнает.
И будет град дарованный стоять
И рокотать единым языком.
Даруют нам за хлеб из камня
По тонне снега за черв
И золото за рубль железа,
По выборному человеку в поле чистом
За холод нынешнего дня.
Вот так, архаики, любители пирожных сухарей,
Шарфов пирожных, щек ворсистых,
Чинящие в университетских желтых стенах
Расправу скорую любви
Вот наше будущее, you will better
Then future in the past.
Вот наше тело, вот его поверхность,
Которую пронижет теплый дождь...
Что здесь сейчас читаем:
Птиц стимфальских
Мы в стенах университета услыхали.
Молва.
1979 г.
36.
ПРЕДМЕТНАЯ МУЗЫКА
Отдаленный города гул
Ты заслышал зимним утром
Глаза закрыв
Ты вспомнил: в метро-переходе играли так же гусли-самогуды
Ты пробегал с привычной сумкою через плечо
и ощутил под пальцами
всю городскую музыку, трепет и людские разговоры
то был его источник, слабый родник этого гула
ты чувствовал, как мир играл, переходя в простой предмет
но некому его собрать, создать
город везде и где-то
но там тебя нет
отдаленно болит голова
еще в сумерках ты нащупал звук —
внезапный лай отдаленный — узор незнакомого смутного перламутра
ты думал, что сможешь вернуть тот рисунок
И в мерзлом трамвае
Где музыка отдаленная
Остекленная холодом
Твой портфель на коленях под руками звучит
Словно ты гитару перевернув
Струнами вниз
В желтом дереве музыку слышишь
Затрепетав, как лира полевая
Город вокруг — не видит тебя
И ты лишь ладонь его чувствуешь
что это... легкая дрожь купюры, детский флажок или вымпел под ветром
и вокруг снег — руина, но все ж нерушим
просит город-мир, чтобы ты бродил
по улицам его, садам
даря ему его отдаленный смысл
Ты играешь пальцами
на сумке своей
или дереве старой гитары
И хотя город каждым жестом своим
торжественно тебя опережает
он не произойдет без тебя.
2006 г.
37.
In memoriam Раича
Раич — литературный воспитатель Тютчева и Лермонтова
Ты сорвешь стоп-кран
Вбугая внезапно на платформу Москва-III
Оглянувшись на путепроводе:
Ты где?
Ты здесь и там,
Удаляясь к Москве в электричке
И на 3-ей Мытищенской
Тополей пропилеи пыльные
Ты взглянул уже вниз в антрацит вагонный
Разом все припомнив:
"Приключения Мишки Стрекачева", "Профессия — репортер" и "Эроика"
И на улице остановился человек с волосом конским
в куртке с броневыми заклепками
Определи
Где ты ищешь
Ты где-то рядом
По следам забвенного Раича
Входишь ли в железный проем в ограде
Припадая взглядом кживописной руине
времен перестройки
Или дальше уже?
В перевитых путях привокзальных
Дальше, где
На крыше разрушнной полуротонды
Береза шумит
Где-то Пятницкое, здесь —
Женские указуют персты
Но глухая кладбищенская стена
И заметает свой путь
Заводская тропинка
Где-то рядом
Эта память не жива, но и не мертва
Ты удалишься по ту сторону в просек Лучевой
Несколько фраз из хриплого застряло транслятора:
"Атлант на Гиппогрифе"...
Пригарный пригород
Но где-то рядом
вьется былая вязь
О Раиче Семене Егорыче
Воспитателе пестователе детей
Муравьева-колонновожатого и Ланских
Что осталось? Всего пара фраз:
"Вскипел Бульон, течет во храм"
Но ведь не было этого
У создателя Готфреда Буйонского
И Роланда Буйного
перевесили вечером эолову арфу
с окна на окно
от форточки к форточке
все следил его слух за ней
разысканье воздушной могилы
И напрасно Флоренский в словесной его упрекал глухоте
Когда "Магию слова" писал на глухом октябрьском дворе
положив тетради на жесть ведра
в клинике где служила сестра его милосердная
в клинике для умалишенных октябрьскою ночью
2004 г.
38.
ОКСФОРД
Я не был в городе таком
Себя опровергая
Хоть на вершине факта
На свершенье
Я помню несколько зонтов
Зонтов и струн, и молодые трости
Том Фаулера или Фаулза in folio
А гребешка железного,
Через который уходят гривы воды
Под землю
Нет, не помню.
Не было дождя в то лето
1995 г.
39.
Из "КНИГИ ОБЩЕЖИТИЙ"
Из "КНИГИ ОБЩЕЖИТИЙ"
Чудной нелепый этот город трудный
Шапки из снега налепленные набекрень
Я не видал, наверно, его прудов
долгих
Они хранились где-то там
дальше еще, чем в сознаньи
Я зимним днем вновь к ним приблизился
и белый абрис корпуса лабораторного
вызыоолили из сна
Лишь стала тоньше кость
той ручки деревянной,
той тени застекленной,
что столько раз я приоткрыл тогда
Да проступили яснее сады заснеженные
за недоступным штакетником
недостижимее тех льдин
от повернувших облаков
на Водники, на Хлебниково,
что против памяти оставили свой след
столь бледно-искренний
неискоренимый в нашем грядущем —
облачный сахар, проницаемый лицом.
1998 г.
*
40.
Может быть в северны странах
Светофоры стрекочут
И ночи светлы.
Но у нас, где на перекрестках
Скрещен красный свет в темноте
Здесь в Хамовниках мягких
Я не спас тебя той июльской ночью
Я не спас тебя
Мы все спасли нас
2001 г.
ВЛАДИМИР АРИСТОВ
на Середине мира
на Середине мира
Бессмертие повседневное :
из поэмы.
Зрение и слух странника:
ЧНБ о поэзии Владимира Аристова.
на середине мира
город золотой
СПб
Москва
новое столетие
