ДЕВОЧКА СВЕ@ И ОЗЕРО — ТАТЬЯНА ГРАУЗ

я лежала на плоских камнях и пыталась читать твою книгу.
какая-то женщина ходила по пляжу, наклонялась к мусорным бакам и причитала, что старая и больна. я уже знала — женщина собирает баночки из-под пива, так ласково их она называет. шуршит башмаками. что-то в женщине этой давно надломилось от этих заглядываний под лавки, от этих наклонов к мусорным бакам, там, где копеечные ее драгоценности поблескивают опустело. но щурясь в кроткой улыбке, шумчик (так про себя я ее называла) шепчет кому-то «вы приходите я буду рада только к вечеру ближе»

впервые я заметила её неделю назад. она чуть полновата, узкие запястья, в осанке благородство. поэтому, вероятно, когда думала о ней, хотелось поместить её туда, где «тёплая вечерняя прохлада. поскрипывают деревянные ставни. голубоватая выцветшая краска приближается к глазам, потом отдаляется. приоткрываются те (дальние) берега. какая-то птица, какие-то шорохи, всхлипы. шумчик вглядывается в сияние вечера. звякнула ложка. кто-то из обитателей дома размешивал чай. запах листа земляничного. и так защемило в груди, будто только сейчас поняла как быть и как жить в том милом кругу, где перешептываются, улыбаются, где скатерть бела как еще ненаписанное, а лимонница за край вазочки зацепилась и опускает свой хоботок в янтарное и абрикосовое. а у петраиваныча ворот рубахи расстегнут и узкий шрам (телеграфная строчка) восходит к яремной ложбине. кожа петраиваныча от солнца чуть красновата и притягательна. петриваныч шутит, припоминает подробности ранней рыбалки, а шумчик мило так уклоняется от нелепых расспросов, смотрит то на петраиваныча, то на деда.

пол чердака усыпан орехами. мята, чабрец, иссушенные духотой позднего лета, дурманят. старинная карта с терракотой двух полушарий, синькой чуть выцветших океанов от ветра шуршит на стене. шумчик мысленно перебирается через коричневатую густоту-высоту-близость альп, точно в ней дух суворова. шумчик (когда была девочкой) любила сидеть на чердаке. взрослые редко заглядывали туда. лишь бабушка вносила нарезанное. яблоки-груши. или мама, переступая грецко-орехово-мятное, ступая по островкам пустоты, вглядывалась в блекло-зелёное небо. над горизонтом висела яркая лакричная долька»

шумчик. я перелистнула страницу. у женщины волосы такого же цвета как эта стена. она не замечает, присела на лавочку. а стена за её спиной цвета её волос.

«тусклое зимнее утро. неприятное щелканье лампочки. и опять, в который уж раз, шумчик, идиотически приоткрыв круглый рот, смотрит, как поры на сизых щеках ее деда под жирным слоем белил исчезают. и что-то в исчезновении этом было и притягательное, и отвратительное всегда. особенно в том, как дед двумя пальцами, оттопырив мизинец, натягивал на виски паричок. голова его напоминала отполированную прибоем крупную гальку. и «чтоб загримировать это чудо в ч-у-ю-ю-ю-довище» — выдувала-сопела теплом своим мама, — «чтоб загримировать под чудовище это, мне пришлось обращаться к тетемарусе. помнишь тетюмарусю? она гардеробщицей в театре в те годы служила. когда мы зашли — помнишь? — как пришлось нам долго томиться в этом гулком фойе. ты порывалась аукать. я гладила тебя по мягоньким волосам. непоседа. от скуки ты пялилась на плюшевую обивку кушеток. от цвета вишнево-ворсистого тебя (как я помню) мутило. в детстве ты ужас была как восприимчива». гвоздики-каблуки тетьмаруси по мраморным плитам то удалялись, то приближались. потом стук умолк. хрустнул пакет. и нечто резиново-желтое с прядками коротко стриженной пакли высунулось из целлофана. тетьмаруся угодливо изобразила улыбку и торопливо-брезгливо скомкала несколько бумажных купюр

бородка, тщательно выстригавшаяся, пиджак, уже лоснящийся на рукавах, неестественная возбужденность, когда, проворачивая сломанный дверной замок, дед оставлял в воздухе прихожей своё фальшивое «ну родные мои пока». и мама, потупив взгляд, прислонялась к косяку двери. а однажды, забыв что он свежевыкрашен, приклеилась к маслянистой его белизне. и шумчик долго хмелела от запаха краски от старенькой маминой кофты

она не пыталась увязываться за дедом. только однажды, когда послали за хлебом, сквозь замызганное стекло остановки заметила, как дед пристыженно щурится, приобнимает кого-то

весь вечер шумчик сидела в оцепенении на стылом полу ванной комнаты, смотрела как прыгают, гримасничая, по кафелю тени»
всматриваюсь в лицо девочки на фотографии в твоей книге. в лице девочки скорбь. скорбь придает полудетским чертам необычайную прелесть. а за спиной её — ветки жасмина.

и я вспомнила, как бежала тропинкой мимо кустов бузины, мимо вишнёвых деревьев. смола. клейкая камедь. пробуешь — только смолистый вишневый чуть пресный вкус. и недоумение. сколько мне было в то лето лет? пять-четыре? жучки пробегают по дереву. их называют «солдатики». тельце чуть удлиненное, узор геометрический и разрисован как щит. в зелёном омуте вишни я полюбила прятаться. ветви колышутся, переливаются, что-то томительно-самозабвенное в переплетении-переливах ветвей. может, поэтому мне так нравился тракль. воздух вибрирует от жары. в ложбине между корней я забывалась тонким полуденным сном. слышала лишь как гудят насекомые, как в этот гул врывается хриплый шелест колёс. это приехал рыжий такой человек дядямиша, застенчивый, с веснушчатой кожей. сквозь сон, сквозь жару припоминаю пёстрые руки его, волоски золотистые, робость

тогда мне хотелось, чтобы мимические движения, повороты головы, всплески нечленораздельных звуков, которые я издавала, назывались золотистым смехом. запах земли и асфальта по вечерам был слегка приглушён, смешан с запахом свежей сирени, прохладным, спокойным, как голос родственницы в сиреневом платье с маленьким вырезом на спине. золотистость сквозь крошечный треугольник. сколько той дальнейродственнице было в ту пору лет? как? она жена дядимиши? как? уже родила? (каждая фраза чуть вверх, чуть возносится). дальняяродственница смеётся прерывисто. по вечерам дальняяродственница выходит из дома. нет, это не вечер, а почти ночь. треугольник у копчика на спине золотится. дальняяродственница с вишнёвым компотом. в такие часы она одинока. в такие часы она дальняяродственница. она прикрывает дверь, где спит её дядямиша, и выходит, сидит на скамейке, немного расставив колени. пьёт вишнёвый компот. золотится и чем-то утомлена. ночь дальняяродственница пустынна

только сейчас перечитывая твою книгу я поняла что есть книги которые я читаю весной октавио пас никогда не читала зимой тракля вновь открываю лишь в мае бодлера рембо лотреамона люблю читать в августе ингебор бахман в июле как и сефериса и сен-жон перса а пушкина особенно прозу под рождество у «камелька» а летом ну летом в самом начале июня люблю влажный запах слов твоих вчитывать в сплетения рук губы отрешены от наивных значений волосы в татуировке солнечных пятен отсветом промелькнули по сердцевине зрачка вполголоса проговариваю изгибы линий твоих и если бы кавабата умолк я бы уговорила озеро зазеленеть зонт сиреневый покатился бы по пустырю и было бы это как уверял кавабата дзен зонт сиреневый в пустоте.

ЭТО БЫЛО