О. КОНСТАНТИН КРАВЦОВ О ПОЭЗИИ ЧНБ

Мир вам, дорогие слушатели. Как-то раз в одной из наших передач прозвучало моё интервью с Наталией Черных — поэтом из «поколения 90-х», ставшей в 2001 году победительницей конкурса христианской поэзии в Интернете, автора на ту пору пяти, а теперь уже семи поэтических книг. Две последние из них — «Светильник» и «Камена», вышли первая в прошлом, а вторая в этом году. Последнюю открывает одноимённое с ней стихотворение, начинающееся со строк: «Я камена из русских, я хлеб нищеты, / вдохновеньем прихваченные персты, / я наития холод и жар откровенья, / я была человеком, я предвоскресенье». Очень, очень кажется странным почти оксюморонное сочетание античного имени с христианской категорией: Камена Божия, его служительница и священница», — замечает по поводу этих строк критик Олег Дарк в рецензии с выразительным названием «Преображение Музы». Кстати, камена и есть муза, так называли её римляне, однако изначально, как напоминает тот же критик, камены, цитирую, — это «нимфы ручья, и им приносились жертвы водой и молоком в посвящённой им роще у ворот Рима. В духе христианской тотальной индивидуализации множественность камен превратилась — преобразилась — в единственность Её, и с большой буквы, имя. Одиночество камены: «нет у меня сестёр» (из «Плача по русским женщинам»). Она остаётся одна в мире, лишенном всяких родственных связей, кроме одного — с Отцом. Томительный, странный (и от странствия) «мир одних детей». Традиционная формула «дети Божии» одновременно и буквально воспринята, и парадоксально перевернута: Божии — стало быть, никаких других «родителей» нет («сироты Божии»). Единственность — в жутковатом, вызывающем трепет сочетании абсолютной избранности и абсолютнейшего же одиночества. Она — единственная молительница, предстательница перед Богом (её молитвы-плачи о девочках, девушках, женщинах). Что-то вроде «последней Камены» (муза умерла как ницшевское «Бог умер»). Новая Камена — «бродяжка блаженная», след её «сырой и маленькой стопы // лежит от Петербурга до Валдая» («Камена»). Что-то вроде страдающей и окикающй Софии, вечно плачущей. В стихах Наталии Черных есть два удивительных образа: «Болью битая в ребро, // слёз телесное ведро»; плоть — сосуд (грубее: ведро) не грехов, а слёз, и его преображённый вариант:

Кто молится, тот пишет и звонит
душе, до воскресенья тела задремавшей.
Восходит и заходит —
светило за светилом,
да меж костей бежит родник… —

и с обыкновенным ритуально-обрядовым перепадом стиха: из пения в пляс и с позднейшим вытягиванием строки, но только здесь внутри самого ямба: от пяти-шестистопного к трёх… И с этим поразительным, мучительным родником меж костей, физически (читателем) ощущаемым — размывающим, растворяющим, разжижающим их (разъедающим), от них освобождающим. Родник здесь в смысле ручья, но прирождённого, собственного, и древнего (Род). Бесформенная, хаотичная влага будто находит русло и путь, форму, организуется. Этот тот самый ручей, возле которого приносились нимфе водяные жертвы, но только перенесённый внутрь: родник-в-себе, внутреннее непрекращающееся жертвоприношение, как кровотечение». Конец цитаты и рецензии Олега Дарка о музе Натальи Чекрных, музе преображающейся в этих стихах в плач, в ручей. Музе, пребывающей между точками смерти и воскресенья в неком потустороннем пространстве, имеющим вид мирового города, то есть Рима — первого или третьего, не суть важно. «Я была человеком, я предвоскресенье» — смысловое ударение в этом делаемом от имени музы, а значит поэзии признание стоит именно на последнем слове, как и смысловое ударение книги в целом, что и делает этот «ручей» из воды скорби — водой, текущей в жизнь вечную», из воды мертвой — водой живой. Водой Евангелия и русских сказок, вбиравших в свои мифологические воды животворящую влагу Благой Вести. Точно так же стих Наталии Черных сочетает в себе народную и классическую культуру, христианство и… нет, не язычество, я думаю, а исконные народно-религиозные формы сознания, которые Благая Весть не упраздняет, а — вот именно — преображает, или, говоря языком Евангелия, исполянет, как исполняется то, что предчувствовалось фактом свершения того, о чем имелась лишь смутная догадка. А такое исполнение и есть таинство, т.е. именно жертвоприношение — в слове и через слово — о котором напоминает Олег Дарк. Читатель же становится соучастником таинства, воспроизводящего в душе поэта посредством слова жертвоприношение, непрерывно происходщее в истори. Смрть и претврение смерт в жизнь, схождение в бездну, где угасают привычные, дневные смыслы вместе с присущим дневному, прежде всего рассудочному сознанию языком, процесс уничтожения и — через него, из него — возникновение новой жизни и с ней — новых смыслов, нового языка — как явить все это, в каких словах? Вот «Песнь о князе Борисе Владимировиче» из книги «Камена», где привычная, не требующая для своего восприятия внутренних усилий читателя-слушателя логика повествования комкается, где причинно-следственные связи уступают место связям более глубоким, ускользающим как бы в неком первобытном хаосе, мерцающим из него путеводными нитями:

Золотой кораблец отошёл, золотой кораблец,
миру было начало, миру будет конец — золотой кораблик, последний скворец.

О Борисе и Глебе статия, где моих слов семья,
а вы слушайте, правда-правда говорится.

Поселилась сорочья стая в груди Святополка — злая, имя ему иголка,
сорочья стая, ему же ни ада, ни рая, а только сорочья стая да ребро волка.

Князь Владимир посхимился — стал Василием, лицом землист,
в ковёр его завернул Святополк, да ночью украл,
мало — украл; засунул в домовинку, в ящик, поставил у Пресвятой Богородицы,
знал, куда ставить — сорочий бог, синица, королёк, птица.
Князю Борису Господь рече, что и его також: гряди, сыне.

Не кори меня, русская земля, что я покидаю тебя, ибо Господня воля,
впереди Ярослав да вести-птицы:
от Предславы, от Святополка и Ярослава ко Глебушке.

Среди лесов, а теперь среди железобетона и кирпича,
человек — Бога Сил икона, и в нём тварного мало закона,
что бы ни говорил друг мой недружий.
Приятель кричит изо всех сил, от горя, что ли, не знаю,
ничего не запрещай и всем помогай, кричит про ставку на поражение.

Отчалил кораблец ладейный, Борис воинов отослал,
не отослал бы — сами ушли, дружина.
Вот и шатёр на Альте, вот и бледный поп утреню поёт, Псалтирь читает.
Вот и Путьша рядом, не Торчин овощ, повар Глебов, с дружинкой.
А князь Борис ни шагу не сделал прочь, ждёт, ещё не закончилась ночь,
будто и не убьют его. Рыдает — да что ж рыдаешь-то, не сам выбирал, что ли?
Смерть-то свою.

Пока звучала на глас пасхальный Псалтирь, Путьша не смел,
пока звучала на глас пасхальный Псалтирь, Путьша коснуться шатра не смел.

А когда закончилась Псалтирь, да искололи копьями князя Бориса,
братки-то, а он к ним, браткам-то Сятополковым,
брат страший, охрана моя, вместо отца, как быть-то,
не прочь ведь бежать: Господь близ.

Когда голову отрочати срубили, такое бывает, чтобы голду снять с шеи, грвенку,
когда уж везли посеревшего князя, с пепельным лицом, в повозке,
исколотого, истёкшего кровию, распятого, русича, болгракина сына,
так он ещё головку-то приподнял, очами широкими на убийц посмотрел,
и, как сказано, простил.

А мог бы учинить, да Киевский престол — не Святополков меч,
вышел же — золотой кораблец.

Словно сновидец рассказывает то, что именно сейчас видит во сне, присущим именно ему, сновидцу, и этому его сну языком. Языком, где переплавились литургическая, фольклорная и поэтическая, идущая от Хлебникова, традиции, чтобы преодолеть разрыв между так называемой «духовной» и «светской» поэзией. Преодолеть, по крайней мере, в сознании автора и такое преодоление — явление едва ли не исключительное — в случае Наталии Черных, на мой взгляд, действительно произошло. В «церковности» её языка нет ничего искусственного, нарочитого, он свободен, изящен и свеж, то есть обладает теми качествами, которых так не достает в сегодняшнем русском православии, а значит и сообщает ему эти качества. Читая, например, стихотворенье «Подранки» из цикла «У Зосимы и Савватия», испытываешь то же освобождающее чувство, как когда открывают окно в битком набитом храме:

Подранки девушки, обманки-однолюбки,
морского дна бесшумные голубки,
любимые-любившие одним,
растаявшие в храме точно дым,

платкастые, противные и злые,
особенно Постом, как молодые,
а вам уже и сорок перешло.
Как все прекрасно в вас! Как всё пошло —

от слова пошлость. Бедные, простые,
и бледные, а, кажется, святые,
молитесь, что ли, о поэтах вы,
ведь вас любили и любили — вы.

Так соединяются антиномии: «любовь небесная» и «любовь земная», т.е. то, чье само разделение искусственно, противоестественно и является исключительно порождением «плотского мудрования», как называет православная традиция безблагодатный сон разума, порождающий чудовищ, чья чудовищность обнаруживается лишь при пробуждении. Пробуждение, впрочем, всегда болезненно, как и рождение — в эту ли жизнь, или в «будущую». Оттого и христианская поэзия без кавычек не может не быть болезненной, будучи, как и само христианство, языком «страдания твари» и — сострадания, каковым только и может быть любовь в «мире сем». Любовь как форма неприятия, меняющаяся на ненависть или презрение, когда взгляд с человека обращается на его действия: «модные постановщики зрелищ, им не убить меня, как ни будут стараться». («Стихи о московском воробье», «Светильник»). Такая «позиция», как заметил поэт Игорь Вишневецкий в предисловии к «Камене» не имеет ничего общего с цветаевским «на твой безумный мир ответ один — отказ»: «Тема «Камены», — пишет он, — не отказ от мира, а нечто противоположное: это рассекающая зримое до основания сила творчества. Творчества, в котором все вступают в отношение родства друг с другом, а материнское и сестринское соседствуют с вдохновляющим и оплодотворяющим. Автор и есть своя собственная вдохновительница-Камена, вдруг осознавшая неисчерпаемость внутренних резервов, — от имени её книга и написана. Можно даже точно определить источник этого вдохновения: там, где в человеческом теле смиряемы стихии — знатоки соответствующих духовных практик точно укажут вам точку. Камена Черных ходит по миру с «умом налегке». Её песнопевчество питаемо поэзией православного обихода и церковных канонов и акафистов, восходящих к театрально-литургическому действу греков (герой и хор). Отсюда, от литургических текстов-действ и рассчитанный на произнесение вслух странный в своей нерегулярной регулярности сильно расшатанный ямб, а также перебивка регулярного ямбического, анапестического и т. п. стиха сильно ритмизованным, менее регулярным стихом («верлибром» его не назовёшь), который и господствует в книге. Православная же образность у Черных никогда не орнаментальна, никогда не навязывает себя, а просто присуща, как присущи нам определённый тембр голоса, цвет глаз, рост». Конец цитаты

В связи с этим вспоминается, что самоназвание христиан было «святые», что святость понималась ими как естественное, а вовсе не сверхъестественное состояние. Вспоминается также и то, что святость вовсе не исключает внутренней борьбы и неизбежных при ней ран, поражений и ошибок. Дерзну утверждать, что стихи Наталии Черных приобщают к святости как к мучительной повседневной борьбе с собой и с миром и — радости от невидимых ни себе, ни тем более миру побед. «Печаль ваша в радость будет, и радости вашей никто не отнимет у вас» читается между этих строк, и это тем более важно, что, может быть, ни что не забыто за тысячелетья христианской истории так прочно, как эта неотъемлемая радость, бывшая печалью, страданием, смертью.

В краю, которого еще, быть может, нет,
Но мне он внятен как вода и воздух,
Есть свет вполне свободный от планет,
И все кресты сияют точно звезды.

Здесь был Фавор. Над рощей тополей
Его вершина — всех вершин светлей.

ПОЭЗИЯ ПРЕДВОСКРЕСЕНИЯ.