Наталия Черных — О ПОЭЗИИ КРАВЦОВА

Современное поэтическое пространство в нескольких местах пересечено чем-то вроде оврагов. Имена, даже целые поэтические группы, реально существующие и важные для развития поэтического языка, кажутся как бы скрытыми, непроявленными. Пишут о нескольких поколениях в одном, или просто о нескольких поколениях. Последние три года можно назвать не только годами кризиса. Многие талантливые авторы, в начале-середине 90-х уверенно выступившие, теперь просто не пишут. Но и временем возвращения в литературу авторов более старших. Тех, кого по праву можно было бы назвать поэтами конца 80-х. Причём, авторы эти не представляют какой-либо цельной школы, о ни буквально разбросаны по всему миру. Вишневецкий — Америка, Скидан — Спб, Строцев — Минск, Пуханов — Москва, Кравцов — Салехард. Однако каждый из этих авторов в отдельности содержит в себе искомую разницу. Между поэзией ещё советской, грубоватой, насмешливой, и в то же время пронзительной. И поэзией новой, перед которой с особенной остротой стоят задачи национального и культурного самоощущения, а так же задача поиска нового контакта с традицией, с поэтическим каноном. Потерянная связь, которая уже прошла по всему полю поэзии трещиной, как будто возвращается из небытия.

Со стихами Кравцова внимательный читатель ("тот, кто был внимателен к первым стихам…") знаком по книге "Январь", вышедшей в изд-ве "Э. РА", 2002. Стихи в "Январе" — эклектичны без лишней утончённости. На первый взгляд, мало чем отличаются от стихов других выпускников Литинститута, однокашников Кравцова. Однако уже в "Январе" задевала или вовсе не давала покоя читателю их естественно чистая, христианская нота. В стихах Кравцова много образов снега ("Ты лети, — мне сказал Господь, — убелю тебя, паче снега"). Снег и Христианство у Кравцова — рядом. Возможно, снег в этой "северной" поэтике и является стихийным, вещественным, неотвратимым выражением Христианства. Христианства православного, северного.

Уже в книге "Январь" заявлена особенная, до того почти что невозможная в русскоязычной поэзии нота. Эта поэтика, эта тональность, скупая, чуть монотонная, "северная", должная была вырасти и повзрослеть. В "Парастасе" она звучит почти в полной мере. Основную интонацию "Парастаса" я обозначила бы так: восхищённая скорбь. Такое словосочетание вполне обозначает всю гамму настроений книги. Кравцов пишет о боли и смерти — "Восходящая от пустыни", "Горчичное зерно", "Овер…". И о вечной жизни — "Лазарева Суббота", "Крины сельные", "Сын Неба".

Стихи Кравцова современны и в то же время пытаются обозначить ещё не явные горизонты русскоязычной поэтической просодии. Стих рифмованный, с патиной академичности, почти вдруг сменяется, через жёсткий перебой знака препинания смешанным стихом, в современной поэзии актуальным. ("Рельсы по воздуху тянутся, где мы / Кто это мы?..." — "Лазарева Суббота" и "(в паузе — отрывок блатного шансона, / проехавший мимо) и подумать только: / какой-то там фотолюбитель, / какой-то Секондо Пиа"). Как у многих современных поэтов, у Кравцова верлибр стремится к регулярному стиху, а регулярный стих не догматичен. Оболочка стиха пластична и свободна, и позволяет вполне донести до читателя вкус и свойство поэзии.

Это поэзия православного синтеза. Она является одновременно свидетельством и действием. Свидетельство дано как действие, самое верное из всех возможных действий поэта. Внутреннее пространство поэтического "я" напоминает пустыню. Чаще всего — снежную. И в этой пустыне восходит солнце - Образ Божий. Как бы сама земля свидетельствует о Христе. Возникает сильнейшая акустика: "я" - икона - Христос.

Поэтика Кравцова динамична. Движущий центр к концу книги как бы уходит в глубь, сливается с землёй. Заканчивается книга - как напоминание о краткости человеческой жизни. Евангельские образы (Спаситель, Апостолы, Магдалина, Самарянка) у Кравцова почти всегда окружены образами действительности 21 столетия: онкологическое отделение больницы, школа, общежитие Литинститута. Почти незаметны лексические перепады, а они при такой амплитуде просто неизбежны. Лексика кажется естественной для обеих составляющих. При этом некоторые поэтические о бразы и тропы уводят не просто в глубь времени, а в какое-то довременное пространство, к истокам времени: "Сын Неба", "Самарянка", "Крины сельные". Время у Кравцова делится на две неравные части. Первая — Евангельское, или Вечность. Это основная и удерживающая часть. Второе — наше время, которое кажется почти иссякшим, почти исчезнувшим.

До Кравцова мало кто решался писать о православном христианстве, как оно есть. Отчасти из-за постсоветского синдрома. Отчасти потому, что о православии мало что знали вообще. Скорее, забыли, чем знали. Веровать или нет - этот вопрос чем далее, тем больше сводится к вопросу вкуса. Современный человек желал бы изменить православное христианство по себе, совершенно не понимая, что меняет Христос, чьей силой и является Церковь. Жажда спасения, освобождения от тяготы и мук всегда живёт в человеке, и любой будет добиваться их, в меру своего желания. Поэтам названные токи особенно знакомы. Так возникла поэзия с "патиной" на христианстве. Поэты употребляли христианские слова, названия, сюжеты, совершенно не сознавая их силы и красоты. В сознании поэтов нарушено было естественное соотношение вещей. Фантазия принималась за откровение, а веяние бурного духа — за Божие дыхание. Как следствие, возникло недовольство церковным каноном или неверное понимание его, искажённое болезненным восприятием. Лучшие стихи оказались всё же безмерно печальны и безмерно болезненны, будто какая страшная трещина прошла по лику поэзии.

Кравцов пытается идти именно от "трещины". В его стихах много аллюзий на современную литературу и кинематограф (посвящение Денису Новикову, стих "Луна Мела Гиббона", цитата из Паунда и др.). Много этнических моментов: "Сын Неба", "Вороний Праздник", "Лайка по имени Чат". Однако все эти фрагменты существуют как бы в едином потоке, возводящем поэтическое "я" к образам Евангельским. Интересно, что рядом с образами пустыни и солнца у Кравцова часто встречается образ воды. Это Евангельская вода, Учение и Благодать. Она просвечивает сквозь любой человеческий образ. Не зря поэт пишет о "малых сих". Сквозь них, стёртых жестокостью земного мира, тяготой испытаний, виднее эта Божия сила.

Однако православие Кравцова не прекраснодушно. Оно реально, довольно жёстко и всё как бы держится на последнем дыхании. Все образы видны как бы сквозь завесу, как уже умершие, как души, прикровенно. Будь это беседующие священники или бродяга. При чтении книги, особенно второй части, возникает ощущение огромного пространства, населённого людьми, наполненного простыми человеческими заботами, живущего одной ему понятной жизнью. Однако в основе пространства - нечто вроде подпорки. Убери её, и вся жизнь разрушится, страшно и катастрофически. Тем яснее проступают образы Евангельские. Они находятся как бы вне этой системки. Кравцов пишет о больных, о бродяге, о невзрачной растительности тундры, о странных обычаях северных народов. От последних его стихи приобрели мелодичную монотонность стиха. И всё же он пишет о решительном и последнем обновлении мира, тайна которого сокрыта в Евангелии.